Бой был коротким, яростным и победным. Крики «Алла!» будоражили лесную тишь. Над деревьями, недовольно крича, разлетались разбуженные птицы. Сафа-Гирей возвращался в Казань победителем. Но как же случилось, что он потерял власть? Неужели эта ноша оказалась не для его плеч? Нет! Видно, здесь нечто другое. Тогда он был молод и доверял льстивым словам окружавших его эмиров и мурз, которые только и ждали, чтобы на казанский престол взошел его заклятый враг Шах-Али. А этот урусский посол Федор Карпов, что назвался его другом? Он занимался тем, что переманивал в лагерь князя Василия виднейших вельмож!.. Предавшие его эмиры заручились помощью могущественной Ковгоршад, которая люто ненавидела всю династию Гиреев. Вот тогда юный хан по-настоящему осознал, что кольцо ненависти вокруг него сжимается, подобно упругой пружине.
Преданный Сафа-Гирею черный евнух пришел в его покои. Он упал на колени и, ухватившись цепкими пальцами за полы ханского кафтана, горячо зашептал:
– Хан! Против тебя зреет заговор! Я знаю их планы, они считают меня своим человеком! Нечестивцы хотят согнать тебя с престола, а на твое место посадить Шах-Али. Их много! А во главе заговора Ковгоршад. Только прикажи – и я вырежу всех твоих врагов. Всех до единого! Они умрут этой же ночью. Первым умрет урусский посол.
– Нет! – возражал Сафа. – Я казню их сам. Но сначала я объявлю о своем решении народу!
– Хан мой, ты поступаешь неблагоразумно! Неужели ты не видишь, что вокруг тебя враги?!
Сафа-Гирей оставался непреклонен:
– Прежде чем я казню предателей эмиров, народ должен узнать волю самого хана!
Черный евнух развел руками:
– Завтра может быть поздно.
Ровно в полдень была объявлена воля хана. «Эмиры Булат, Чапкун Девлет, Мухаммед, мурзы Эмин, Али, Мелик, Тагир… по велению казанского хана приговариваются к смерти за измену верховной власти, за преступления против Аллаха и веры…»
Вестник ханской воли читал торжественно, только иногда отрывал глаза от бумаги, чтобы посмотреть на перепуганные лица горожан. «Даже Улу-Мухаммед не смел пойти против своих эмиров, – читал он в их глазах. – А этот мальчишка? Не много ли он себе позволяет?!»
А когда наконец воля хана была объявлена и стража с площади разбрелась по улицам, чтобы наказать непокорных карачей [14 - Карачи – сановники.], ко дворцу, беспрепятственно минуя охрану, подошел Булат Ширин. Его род принадлежал к высшей знати Казанского ханства.
– Где этот мальчишка?! Пусть выйдет сюда, я выстегаю его розгами, если больше уже некому проучить его! Появись передо мной, если ты не трус!
Ворота дворца распахнулись, и в сопровождении евнуха во двор спустился казанский хан. И вот они встретились – доверчивая молодость и закаленная в дворцовых интригах зрелость.
Зрелость улыбнулась:
– Ты не трус… Что ж, я сохраню тебе за это жизнь! Не хочу проливать даже каплю чингизидовой крови! А ты, – ткнул он пальцем в грудь евнуха, – умри!
И тотчас к черному евнуху подбежала дворцовая стража, и через секунду его курчавая с сединой голова покатилась по желтому песку.
Воспоминания не прибавили радости: слишком много хану пришлось пережить в юности. И вот теперь Сафа-Гирей вернулся в Казань.
День отпущения грехов
Под утро, когда город еще пребывал в грезах, дворец был разбужен коротким воплем. Воздух резанула тонкая упругая сталь, и в полутемных длинных коридорах ханского дворца вновь установилась тишина. Никому и в голову не пришло, что это умирал десятник дворцовой стражи.
– Кто смеет беспокоить хана и моего гостя?! – раздался грозный оклик Джан-Али.
– Успокойся, любезный, это я, – произнес Сафа-Гирей как можно мягче. – Лучше отведай вот этого кумыса, – предложил он Джан-Али глубокую пиалу.
Хан посмотрел на своего гостя. Почему он боится Сафа-Гирея? Ведь тот всего лишь изгой.
Джан-Али улыбнулся и, взяв пиалу, небольшими глотками стал пить терпкий напиток. Кумыс теплой волной расходился по всему телу. Джан-Али прикрыл глаза, в тот же миг тонко просвистела булатная сталь и обезглавленное тело казанского хана рухнуло на пол, обильно заливая кровью дорогие персидские ковры – подарок турецкого султана.
– Приказ султана Сулеймана исполнен, – сказал Сафа-Гирей вошедшим янычарам, – и пускай посланники ханской воли объявят народу, что в Казани новый господин – Сафа-Гирей. Надеюсь, что народ еще не позабыл меня.
Стража поклонилась и, пятясь, вышла.
Хан посмотрел на голову Джан-Али и широкой пятерней сгреб волосы бывшего правителя. Голова полетела в угол. Раздался глухой стук.
Проснулся он с легкой совестью. Наступил праздник Рамазан, в этот день отпускаются грехи. А стало быть, Всевышний простил ему убиенного Джан-Али.
Сафа-Гирей вышел в город после утренней молитвы. О новом хане уже знала вся Казань. Первыми свое почтение Сафа-Гирею выразили эмиры, дружной толпой они подошли к нему и поприветствовали:
– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного, будь же ханом на земле Казанской и правь щедро и счастливо!
– Я принимаю вашу волю, народ казанский, – милостиво согласился новый властелин.
Со своим утверждением на ханство Сафа-Гирей тянуть не стал. В тот же вечер по древней традиции казанских ханов его пронесли на большом ковре по кругу в соборной мечети, после чего сеид [15 - Сеид – почетный титул мусульман, возводящих свою родословную к пророку Мухаммеду; здесь – глава местного духовенства.] произнес молитву, и Сафа-Гирей стал править.
– Да одобрит Аллах старания наши во имя его! – поздравляли правоверные друг друга с новым ханом и с великим Рамазаном.
Переписка высоких господ
Мурза Юсуф не находил себе покоя. Все его мысли были о Сююн-Бике, которая посылала отцу из Казани письма, полные жалоб.
– Она много плачет, – говорил его посол в Казанском ханстве. – А еще она закрывается в своих покоях и никуда не желает выходить. Джан-Али, зять твой, все больше балует и ласкает новых жен и молодых наложниц. Из Кафы ему с каждым караваном привозят юных девственниц. Он совсем забыл нашу Сююн-Бике, его уже не прельщают ее красота и молодость.
Юсуф все больше хмурился, выслушивая посла. Разве такой участи желал он для своей любимицы?
– Он не любит мою дочь, – объявил наконец мурза. – А значит, не уважает и меня. А вместе со мной и всю Ногайскую Орду! Я соберу войско и пойду на этого мальчишку войной! Он навсегда запомнит, кто такой ногайский мурза Юсуф.
Но, подумав и поостыв, Юсуф отправил осторожное письмо мужу своей дочери: «Брат мой и зять Джан-Али, казанский хан, слышал я от людей своих, что дочь мою ты не чтишь, не ласкаешь и относишься к ней хуже, чем к остальным женам. Она все больше одна, сидит в тоске, запершись в своих покоях. Прошу тебя: люби ее крепко, и тогда будет всегда мир между нашими народами. Слава Всевышнему!»
А в Москву хитрый мурза Юсуф отослал другое письмо: «Брат мой Иван Васильевич! Джан-Али – враг Руси. Темное дело против твоих земель затевает. Известно мне от моих верных людей, что коварен он и душой нечист. Держался бы ты с ним построже. Ты бы с Казанского ханства призвал его к себе и отправил в Касимов».
Письмо мурзы Юсуфа застало Ивана Федоровича Овчину в Боярской думе. Думный дьяк [16 - Думный дьяк – 4-й (низший) чин Боярской думы.] с почтением протянул ему послание и молча ждал распоряжений.
– Пшел отсюда, дурак! – коротко распорядился Овчина и, сверкнув глазами на притихших бояр, сорвал огромную печать с бегущим волком и углубился в чтение. «Темнит татарин. Видно, дело какое надумал. Никогда не знаешь, чего и ждать от него».
Иван Федорович после смерти великого князя Василия Ивановича сделался полноправным хозяином во дворце. Уже и не любимец государя, а сам государь! Даже Шуйские до земли ломали перед ним шапку из боязни нажить опасного врага. Но Овчине оказалось этого мало.
– Был бы познатнее, может, и на великокняжеское место бы сподобился, – часто сокрушался он. – А так что? Хахаль государыни! Баба-то она ничего, крепка! И влюбчива шибко! Вот ежели бы дите получилось, быть может, тогда и церковь на брак благословила! А так?..
Думал ли Иван Федорович, что так близко подле трона сидеть доведется? Полагал ли, что грамоты иноземных государей читать будет? А сама великая княгиня с него сапоги стаскивать станет?
Бояре молча ждали, когда Овчина оторвется от письма. А он, оглядев думское собрание и едва задержав взгляд на государыне, сидевшей подле малолетнего сына, заговорил:
– Пиши, дьяк, грамоту ногайскому мурзе Юсуфу… «Брат мой… Джан-Али нами любим, я ему доверяю, а людям своим не верь, ибо язык их поганый лжет!»
Иван Васильевич, трехлетний великий князь и государь всея Руси, на высоком престоле восседал в Боярской думе. В палатах было душно, и самодержец заскучал и запросился к матери на колени. Устыдил его дядя, князь Андрей:
– Не положено великому государю дела важные бросать, ты бы уж досидел с нами, Иван Васильевич. Письмо мы татарам в Ногаи пишем.
Государь перестал хныкать и, набравшись терпения, добросовестно отсидел в жаркой палате еще часа два.