Гений столичного сыска

– Когда убивал обеих дочерей Анфисы, – последовал ответ.

– Как их звали, кстати? – быстро глянул на собеседника Иван Федорович.

– Тамара и Клавдия, – ответил Рогожский. – Вы даже не представляете, как я любил этих девочек! Они мне были словно дочери. Боже, что я натворил! А как смотрела на меня младшая, когда я… – Рогожский горестно умолк и отвернулся.

На последние вопросы он ответил правильно и весьма убедительно, но чувство, что ему врут, не оставляло судебного следователя. Это ощущение усилилось, когда на вопрос Ивана Федоровича, где же стилет находится сейчас, Рогожский ответил, что выбросил его в Москву-реку с Москворецкого моста. И тут же с готовностью добавил, что может показать место, с которого он бросил стилет.

Воловцов решил привести Рогожского на место преступления, в квартиру Анфисы Петровой, где собирался провести следственный эксперимент, проверить полученные вследствие допроса Рогожского сведения путем воспроизведения обстановки и действий в процессе совершенного (или не совершенного) им противузаконного деяния, и стал подробно расспрашивать, где стоял он сам, где в это время находились жертвы. Каким образом подозреваемый совершал свои злодеяния…

В результате следственного эксперимента Алексей Игнатьевич Рогожский не сумел правильно показать ни одно из мест, где происходило убийство Анфисы Петровой и ее детей, что протокольно зафиксировал участковый пристав Мещанской полицейской части надворный советник Покровский. Также Рогожский не смог правильно показать, где лежали деньги семьи Петровых, и точно назвать сумму.

– А сколько вы взяли денег?

– Где-то около семидесяти рублей. – Рогожский назвал цифру, далекую от действительной, чем окончательно переполнил чашу недоверия к его показаниям. Но зачем же ему нужно было себя оговаривать?

Судебный следователь Воловцов в своей практике не единожды встречался с самооговорами. Два раза мотив добровольного самооговора находящихся под следствием граждан заключался в том, чтобы избежать ответственности за более тяжкое преступление и быть осужденным за мелкое противузаконное деяние. Дважды подследственные охотно брали вину на себя, чтобы выгородить родных или близких им людей. Один раз Ивану Федоровичу попался достаточно пожилой человек, который готов был пойти за другого в бессрочную каторгу в обмен на денежное вознаграждение его семье. А однажды слабый человек совершил самооговор под принуждением подельников.

Воловцов прекрасно осознавал, что самооговор – явление нередкое и помимо вышеперечисленных мотивов он может иметь и некоторые иные, среди каковых: невыносимость существования, желание поскорее попасть в тюрьму, чтобы получить кров и пищу; великодушный порыв принять на себя чужую вину, ложное чувство товарищества; желание показать себя матерым блатовым[7 - Блатовой – (здесь) преступник (жарг.).]; применение к подследственному физического или психического насилия или давления, а иные, в особенности из богатой молодежи, приобрести опыт «презабавного» приключения.

Но как быть с Рогожским и его истинным мотивом самооговора?

И тут Иван Федорович вспомнил прочитанную не так давно переводную статью германского профессора Штрипке, напечатанную в «Приложении к ежемесячному “Журналу Министерства юстиции”». В статье немецкий ученый-юрист утверждал, что причинами самооговора являются по большей части душевные болезни и расстройства истерического характера, характеризующиеся потребностью в демонстрации себя и получении внимания, завышенной самооценкой, театральностью и наигранным поведением. Все же остальные причины самооговора крайне редки и не являются превалирующими.

Так, может, этот Рогожский попросту душевно нездоровый человек?

Выдвинув для себя эту версию как ключевую, судебный следователь Воловцов нанес визиты главврачам всех психиатрических клиник Москвы, разрешивших ему просмотреть больничные листы пациентов. И в небольшой частной лечебнице Марии Федоровны Беккер, зовущейся в народе «Красносельской», он обнаружил больничный лист бывшего пациента, некоего Алексея Игнатьевича Рогожского, дворянина. После уточнения Воловцов установил, что это был тот самый Рогожский, что пытался приписать себе убийство Анфисы Петровой и ее троих детей.

Вот оно как обернулось: славы, значит, захотел!

Рогожский пребывал в клинике на излечении дважды. Первый раз в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, когда клиникой руководил доктор медицины Ардалион Ардалионович Токарский. Второй раз Алексей Игнатьевич находился на излечении в клинике Беккер ровно год назад, уже после смерти доктора Токарского. Оба раза его лечащим врачом был опытный ординатор Виссарион Успенский. Иван Федорович решил побеседовать с ним о бывшем пациенте Рогожском.

– Как вы думаете, он способен на убийство? – поинтересовался судебный следователь.

– Опасности для общества он не представляет, – безапелляционно, ни на секунду не засомневавшись, заявил Воловцову ординатор Успенский. – Что вам сказать о нем… Это тихий меланхолик с повышенной чувствительностью нервной системы и склонностью к глубоким эмоциональным переживаниям.

– А меланхолик – это не слишком опасно для общества? – на всякий случай спросил Воловцов.

Доктор Успенский едва заметно улыбнулся:

– Что вы! Это совсем не смертельно… Меланхоликами были Рене Декарт, Фредерик Шопен и Петр Ильич Чайковский, не говоря уж о нашем литературном гении Николае Васильевиче Гоголе. Вот кто классический пример меланхолика! – заметил Виссарион Успенский. – Как видите, это все успешные и весьма талантливые люди. У Рогожского тоже наблюдался талант к вымыслу, он часто подавал придуманные события в таких ярких красках и с такими тонкими деталями, что не поверить ему было просто невозможно. Знаете, я сам на такое попадался… Однажды, еще в его первое пребывание в нашей лечебнице, он рассказал мне историю о том, как он, служа бухгалтером в сети мануфактурных магазинов товарищества «И. В. Щукин с сыновьями», растратил несколько тысяч казенных денег и, чтобы вернуть их, стал играть на скачках. И весьма удачно. А однажды, по его словам, он несказанно крупно выиграл! Надо было слышать, в каких красках он расписывал забег и публику, находившуюся на трибунах. И как потом ночью он вскрыл сейф бухгалтерской конторы Товарищества Щукина, тайно в нее пробравшись, и положил туда выигранные на скачках деньги взамен ранее растраченных. Мы вынуждены были навести справки… Выяснилось, что Рогожский никогда не служил бухгалтером и, кажется, вообще не служил. После выпуска из университета он какое-то время продолжал обучение за границей, но после смерти отца вернулся в Россию, получил наследство в виде процентных бумаг и облигаций и стал обыкновенным рантье, живущим на проценты. Вот здесь он точно ничего не выдумывает!

– Что ж, благодарю вас. Вы многое прояснили, – кивнул судебный следователь и покинул лечебницу.

С тихим и душевно нездоровым меланхоликом Рогожским все было понятно. Из-под стражи он был отпущен с настоятельным требованием впредь более не беспокоить служителей Судебной палаты и Окружного суда своими небылицами.

Иван Федорович вновь принялся за Васю Жилина, который, слава богу, не дал деру в дальние края, а продолжал проживать в качестве жильца на квартире убиенной Анфисы Петровой, вполне уверовав, что в ее деле все обошлось.

Ан нет, не обошлось. Иван Федорович, используя различные приемы ведения допроса, изложенные в специальной брошюре сугубо для служебного пользования судебных следователей и полицейских дознавателей, получил в конце концов от Жилина признательные показания. Вскоре тот сознался, что убил Анфису Петрову с целью совершения кражи, а ее детей был вынужден убить как свидетелей своего преступления. Умеют они, судебные следователи, сбить подследственного с панталыку и нагнать жути, после чего вызвать человека на откровенность и развязать ему язык, посулив минимум того, что они на самом деле могут. К тому же было похоже, что к злодеянию Василий Жилин специально не готовился, поэтому для себя Иван Федорович классифицировал содеянное Жилиным как непредумышленное преступление с внезапно возникшим умыслом. То есть не подпадающее под высшую меру наказания.

Через пять месяцев состоялся судебный процесс. Присяжные заседатели признали Жилина виновным в убийстве Анфисы Петровой и ее детей с целью грабежа, но без обдуманного заранее намерения. Согласно вердикту присяжных, решением суда Василий Жилин был приговорен к каторжным работам на срок четырнадцать лет с лишением всех прав состояния…

* * *

Уже два года прошло после закрытия прогремевшего на всю Российскую империю дела, однако помнилось оно в мельчайших деталях, словно случилось все это только вчера. Да-а… Иван Федорович все же заставил себя отвлечься от нахлынувших невеселых воспоминаний и, посмотрев на старшего унтер-офицера Подвойского, произнес:

– Вы остановились на том, что незнакомец, явившийся в часть, представился мещанином Иваном Колобовым и вы предложили ему присесть. Что дальше?

– Дальше я спросил его, по какому он пришел делу, – ответил полицейский унтер.

– И что же он сказал вам? – продолжал смотреть на него Иван Федорович.

– Он повторился… то есть стал говорить, что его следует прямо сейчас арестовать, поскольку он хорошо знает лиц, совершивших в августе в Рязани убийство генеральши Безобразовой и ее горничной, – продолжил свой рассказ старший унтер-офицер Подвойский. – А еще он сказал, что в августе месяце он пребывал в Рязани и очень может быть, что и он сам, как он выразился, «принимал в убиении двух беззащитных женщин самое деятельное участие»… Я начал было задавать ему разные вопросы, касающиеся двойного убийства в Рязани, но Колобов попросил отложить дознание до утра и закрыть его в камере. «Я все равно сегодня больше ничего не скажу», – добавил он, как мне показалось, весьма категорически, после чего я повел его к нашим камерам и поместил в одну из свободных одиночек. Он сразу лег и закрылся с головой одеялом. Было видно, что его колотит сильный озноб. Несколько раз в течение ночи я открывал дверной глазок и наблюдал за ним. Он все время ворочался и что-то бурчал. Могу точно сказать, что успокоился он только к трем часам пополуночи. А утром, когда я по приказанию пришедшего на службу господина пристава открыл камеру, Колобов оказался мертвый. Лекарь, который его осматривал, сказал, что имеются все признаки отравления каким-то ртутным соединением, возможно, сулемой. И правда, – уже от себя добавил Подвойский, – этот Колобов лежал весь синюшный, а язык и десны у него были серыми и распухшими.

– Сегодня утром мне принесли врачебное заключение по медицинскому освидетельствованию трупа Колобова, – посчитав, что допрос старшего унтер-офицера Подвойского закончен, вмешался в разговор пристав Земцов. – Наш лекарь оказался совершенно прав: мещанин Иван Колобов либо отравился сам, либо был отравлен медленно действующим ядом из группы тяжелых металлов, в частности производным ртути, во многом напоминающим сулему.

– Вы полагаете, что возможно самоотравление? – поинтересовался Иван Федорович.

– А почему бы нет? – пристав Земцов посмотрел на него внимательно. – Скорее всего, так и есть – самоубийство. В нашей практике подобное случалось. На человека накатило запоздалое раскаяние, он не выдержал угрызений совести и покончил с собой.

– То есть открывать уголовное дело по факту смерти Колобова вы не будете, – скорее констатировал, нежели спросил Воловцов.

– Насколько я понял, доказать лживость или правдивость его слов относительно двойного убийства в Рязани Судебной палатой поручено вам, – не захотел напрямую отвечать на вопрос судебного следователя по особо важным делам пристав Земцов. – И вам, так или иначе, придется прояснять личность этого Коробова и обстоятельства его жизни и смерти. Так что вам, как говорится, и карты в руки…

– Я вас понял, – холодно произнес Иван Федорович и сухо добавил, глядя прямо в глаза приставу Земцову: – К завтрашнему дню в канцелярии Департамента уголовных дел Судебной палаты должны находиться копия врачебного заключения по медицинскому освидетельствованию трупа московского мещанина Ивана Колобова, протокол происшествия и письменные показания старшего унтер-офицера Подвойского. Вам все понятно, любезнейший?

– Но…

– Никаких «но», господин пристав, – не дал договорить Земцову судебный следователь по особо важным делам. – Все указанные бумаги должны быть завтра у меня на руках. Иначе… Честь имею!

Глава 3

Первый из апостолов

Что нужно, чтобы заделаться начальником Московской сыскной полиции и стать их высокоблагородием, получив в Первопрестольной известность и чин коллежского советника, равный чину армейского полковника?

Нет ничего проще: надобно просто родиться в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году в Новгородской губернии крестьянским сыном Владимиром Ивановичем Лебедевым, пройти обучение и получить воспитание в сельском церковно-приходском начальном училище и успешно окончить двухгодичную учительскую семинарию. Затем, плюнув на полученные знания и педагогическую карьеру, круто изменить свою жизнь, уехать в Киев и в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году надеть форму Киевского пехотного юнкерского училища.

В первых числах октября того же года, выстояв долгую и нудную церковную службу и встав в строй на плацу перед аналоем с Евангелием и Животворящим Крестом, обнажить голову и громогласно повторить за священником слова воинской присяги: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему и Великому государю императору Александру Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского престола Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови…» После чего под церемониальный марш проследовать на праздничный обед.

Еще надобно получить ко второму году обучения звание унтер-офицера. И выпуститься из училища в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году по второму разряду в чине подпрапорщика с направлением в сорок седьмой пехотный Украинский Его Императорского Высочества великого князя Владимира Александровича полк, стоящий в Виннице. В этом славном ратными делами на поле брани воинском подразделении под командованием полковника Дмитрия Петровича Обезьянинова надлежало прослужить шесть лет и дослужиться до чина поручика. После чего неожиданно для сослуживцев и начальства прервать карьеру и подать рапорт на увольнение в запас с намерением снова круто изменить свою жизнь и неожиданно для всех поступить на службу в Московскую городскую полицию на должность помощника пристава второго участка Сущевской полицейской части.

Служить на новом поприще надлежало ревностно, денно и нощно, не жалея живота своего, как гласила одна из строк принятой некогда воинской присяги. Дабы уже в январе тысяча восемьсот девяносто четвертого года начать исправлять должность участкового пристава, а в тысяча восемьсот девяносто седьмом году сделаться полноправным приставом Сущевской полицейской части и прослужить в этой должности три года, покуда в тысяча девятисотом году не последует назначение на должность исправляющего обязанности начальника Московского сыскного отделения полиции вместо тяжело заболевшего надворного советника Платонова. А в феврале тысяча девятьсот третьего года формулировка «исправляющий обязанности» отпала. Пожалуй, нужно еще одно: любить то, чем занимаешься, иметь склонность к разыскным делам и обладать незаурядным умом. Как видите, все просто…

С осени сего года Владимир Иванович отпустил бороду, и когда Воловцов зашел к нему в кабинет, то поначалу даже не понял, кто это идет к нему навстречу, улыбаясь и протягивая руку для пожатия.

– Знаешь, встретил бы я тебя где-нибудь на улице, то прошел бы мимо, – заметил Воловцов, пожимая Лебедеву руку.

– Что, так трудно меня узнать? – улыбнулся главный сыщик Москвы.