Гиблое дело

Доктор Успенский едва заметно улыбнулся:

– Что бы! Это совсем не смертельно… Меланхоликами были Рене Декарт, Фредерик Шопен и Петр Ильич Чайковский, не говоря уж о нашем литературном гении Николае Васильевиче Гоголе. Вот кто классический пример меланхолика! – заметил Виссарион Успенский. – Как видите, это все успешные и весьма талантливые люди. У Рогожского тоже наблюдался талант к вымыслу, и он часто подавал придуманные события в таких ярких красках и с такими тонкими деталями, что не поверить ему было просто невозможно. Знаете, я сам на такое попадался… Однажды, еще в его первое пребывание в нашей лечебнице, он рассказал мне историю о том, как он, служа бухгалтером в сети мануфактурных магазинов Товарищества "И. В. Щукин с сыновьями", растратил несколько тысяч казенных денег, и чтобы вернуть их, стал играть на скачках. И весьма удачно. А однажды, по его словам, он несказанно крупно выиграл! Надо было слышать, в каких красках он расписывал забег и публику, находившуюся на трибунах. И как потом ночью он вскрыл сейф бухгалтерской конторы Товарищества Щукина, тайно в нее пробравшись, и положил в него выигранные на скачках деньги взамен ранее растраченных. Мы вынуждены были навести справки… Позже выяснилось, что Рогожский никогда не служил бухгалтером и, кажется, вообще не служил. После выпуска из университета, он какое-то время продолжал обучение за границей, но после смерти отца вернулся в Россию, получил наследство в виде процентных бумаг и облигаций и стал обыкновенным рантье, живущим на проценты. Вот здесь он точно ничего не выдумывает!

– Что ж, благодарю вас, – откланялся судебный следователь по особо важным делам и покинул лечебницу. – Вы многое прояснили.

С тихим и душевно нездоровым меланхоликом Рогожским все было понятно. Из заключения под стражу он был отпущен с настоятельным увещеванием впредь более не беспокоить служителей Судебной палаты и Окружного суда своими небылицами. Иван Федорович вновь принялся за Васю Жилина, который, слава Богу, не дал деру в дальние края и продолжал проживать в качестве жильца на квартире убиенной Анфисы Петровой, вполне уверовав, что в ее деле все обошлось.

Ан нет, не обошлось. Иван Федорович, используя различные приемы ведения допроса, изложенные в специальной брошюре сугубо для служебного пользования судебных следователей и полицейских дознавателей, получил в конце концов от Жилина признательные показания. Вскоре он сознался в том, что убил Анфису Петрову с целью совершения кражи, а ее детей был вынужден убить как свидетелей своего законопротивного деяния. Умеют они, судебные следователи, сбить подследственного с панталыку и нагнать жути, после чего вызвать человека на откровенность и развязать у него язык, посулив минимум того, что они на самом деле могут. К тому же было похоже, что к злодеянию Василий Жилин специально не готовился, поэтому для себя Иван Федорович классифицировал содеянное Жилиным как непредумышленное преступление с внезапно возникшим умыслом. То есть не подпадающее под высшую меру наказания.

Через пять месяцев состоялся судебный процесс. Присяжные заседатели признали Жилина виновным в убийстве Анфисы Петровой и ее детей с целью грабежа, но без обдуманного заранее намерения. Согласно вердикта присяжных, решением суда Василий Жилин был приговорен к каторжным работам на срок четырнадцать лет с лишением всех прав состояния…

* * *

Два года уже прошло после закрытия, прогремевшего на всю Российскую империю дела, однако помнилось оно в малейших деталях, словно это случилось только вчера. Да-а… Иван Федорович все же заставил себя отвлечься от нахлынувших невесёлых воспоминаний и, посмотрев на старшего унтер-офицера Подвойского, произнес

– Вы остановились на том, что незнакомец, постучавшийся в часть и впущенный вами, представился мещанином Иваном Колобовым, и вы предложили ему присесть. Что дальше?

– Дальше я спросил его, по какому он пришел делу, – ответил полицейский унтер.

– И что же он сказал вам? – продолжал смотреть на него Иван Федорович.

– Он повторился… То есть стал говорить, что его следует прямо сейчас арестовать, поскольку он хорошо знает лиц, совершивших в августе в Рязани убийство генеральши Безобразовой и ее служанки горничной, – продолжил свой рассказ старший унтер-офицер Подвойский. – А еще он сказал, что в августе месяце он пребывал в Рязани и очень может быть, что и он сам, как он выразился, "принимал в убиении двух беззащитных женщин самое деятельное участие"… Я начал было задавать ему разные вопросы, касающиеся двойного убийства в Рязани, но Колобов попросил отложить дознание до утра и зарыть его в камере. "Я все равно сегодня больше ничего не скажу", – добавил он как мне показалось весьма категорически, после чего я повел его к нашим камерам и помесил его в одну из свободных одиночек. Он сразу лег и закрылся с головой одеялом. Было видно, что его колотит сильный озноб. Несколько раз в течение ночи я открывал дверной глазок и наблюдал за ним. Он все время ворочался, что-то там бурчал. Могу точно сказать, что успокоился он только к трем часам пополуночи. А утром, когда я по приказанию пришедшего на службу господина пристава открыл камеру, Колобов оказался мертв. Лекарь, который его осматривал, сказал, что имеются все признаки отравления каким-либо ртутным соединением, возможно, сулемой. И правда, – уже от себя добавил Подвойский, – этот Колобов лежал весь синюшный, а язык и десны у него были серыми и распухшими.

– Сегодня утром мне принесли врачебное заключение по медицинскому освидетельствованию трупа Колобова, – посчитав, что допрос старшего унтер-офицера Подвойского закончен, вмешался в разговор пристав Земцов. – Наш лекарь оказался совершенно прав: мещанин Иван Колобов либо отравился сам, либо был отравлен кем-то медленно действующим ядом из группы тяжелых металлов, в частности производным ртути, во многом напоминающем сулему.

– Вы полагаете, что возможно самоотравление? – поинтересовался Иван Федорович.

– А почему нет? – посмотрел на него внимательно пристав Земцов. – Скорее всего, оно и есть. Самоубийство. В нашей практике подобное случалось. На человека накатило запоздалое раскаяние, он и не выдержал угрызений совести и покончил с собой.

– То есть открывать уголовное дело по факту смерти Колобова вы не будете, – скорее, констатировал, нежели спросил Воловцов.

– Насколько я понял, доказать лживость или правдивость его слов относительно двойного убийства в Рязани Судебной палатой поручено вам, – не захотел напрямую отвечать на вопрос судебного следователя по особо важным делам пристав Земцов. – И вам так или иначе придется прояснять личность этого Коробова и обстоятельства его жизни и смерти, – добавил пристав и заключил: – Так что вам, как говорится, и карты в руки…

– Я вас понял, – холодно произнес Иван Федорович и сухо добавил, глядя прямо в глаза пристава Земцова: – К завтрашнему дню в канцелярии Департамента уголовных дел Судебной палаты должны находиться копия врачебного заключения по медицинскому освидетельствованию трупа московского мещанина Ивана Колобова, протокол происшествия и письменные показания старшего унтер-офицера Подвойского. Вам все понятно, любезнейший?

– Но…

– Никаких "но", господин пристав, – не дал договорить Земцову судебный следователь по особо важным делам. – Все указанные бумаги должны быть завтра у меня на руках. Иначе…Честь имею!

Глава 3. Первый из апостолов

Что нужно, чтобы заделаться начальником Московской сыскной полиции и стать их высокоблагородием, получив в Первопрестольной известность и чин коллежского советника, равный чину армейского полковника?

Нет ничего проще: надобно просто родиться в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году в Новгородской губернии крестьянским сыном Владимиром Ивановым Лебедевым, пройти обучение и воспитание в сельском церковно-приходском начальном училище и успешно окончить двухгодичную учительскую семинарию. Затем, плюнув на полученные знания и педагогическую карьеру, круто изменить свою жизнь, уехать в Киев и надеть в одна тысяча восемьсот восемьдесят пятом году юнкерскую форму Киевского пехотного юнкерского училища.

В первых числах октября того же года, выстояв долгую и нудную церковную службу и встав в строй на училищном плацу перед аналоем с Евангелием и Животворящим Крестом, обнажить голову и громогласно повторить за священником слова воинской присяги: "Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему и Великому государю императору Александру Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского престола Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови…" После чего под церемониальный марш проследовать на праздничный обед.

Еще надобно получить ко второму году обучения в Киевском юнкерском училище звание унтер-офицера. И выпуститься в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году из училища по второму разряду в чине подпрапорщика с направлением в сорок седьмой пехотный Украинский Его Императорского Высочества Великого Князя Владимира Александровича полк, стоящий в Виннице. В этом славном ратными делами на поле брани воинском подразделении под командованием полковника Дмитрия Петровича Обезьянинова надлежало прослужить шесть лет и дослужиться до чина поручика. После чего неожиданно для сослуживцев и начальства прервать карьеру и подать рапорт на увольнение в запас с намерением снова круто изменить свою жизнь и неожиданно для всех поступить на службу в Московскую городскую полицию на должность помощника пристава второго участка Сущевской полицейской части.

Служить на новом поприще надлежало ревностно, денно и нощно, не жалея живота своего, как гласила одна из строк принятой некогда воинской присяги. Дабы уже в январе одна тысяча восемьсот девяносто четвертого года начать исправлять должность участкового пристава, а в тысяча восемьсот девяносто седьмом году сделаться полноправным приставом Сущевской полицейской части и прослужить в такой должности три года, покуда не последовало в одна тысяча девятисотом году назначение на должность исправляющего обязанности начальника Московского сыскного отделения полиции вместо тяжко заболевшего надворного советника Платонова. А в феврале тысяча девятьсот третьего года формулировка "исправляющий обязанности" отпала. Пожалуй, нужно еще одно: любить то, чем занимаешься, иметь склонность к розыскным делам и обладать незаурядным умом. Как видите, – все просто…

С осени сего года, Владимир Иванович отпустил бороду, и когда Воловцов зашел к нему в кабинет, то поначалу даже не понял, кто это такой идет к нему навстречу, улыбаясь и протягивая руку для пожатия.

– Знаешь, встретил бы я тебя где-нибудь на улице, то прошел бы мимо, – заметил Воловцов, пожимая Лебедеву руку.

– Что, так трудно меня узнать? – улыбнулся главный сыщик Москвы.

– Непросто, – произнес Иван Федорович, вглядываясь в лицо своего товарища…

До сентября месяца тысяча девятьсот третьего года два коллежских советника, их высокоблагородия господа Воловцов и Лебедев, не имели чести быть лично знакомыми. Но друг о друге, конечно же, были наслышаны. Кроме того, это именно Владимир Иванович Лебедев вел поначалу розыск по делу о двойном убийстве в доме Стрельцовой супруги главного пивовара Хамовнического завода австрийского подданного Алоизия Осиповича Кара Юлии Карловны и его дочери Марты. И именно Лебедев вышел на Александра Кара, сына Алоизия Осиповича, как главного подозреваемого. Кстати, на этом деле Воловцов и Лебедев и свели личное знакомство и по прошествии менее суток уже перешли на "ты", найдя общий язык и начав сотрудничать. Вывести на чистую воду Александра Кара, убийцу матери и сестры, Воловцову удалось не без помощи начальника Московского сыска Лебедева.

Чуть позже, когда судебный следователь по важнейшим делам Воловцов вел дело об убийстве коммивояжера Стасько в Дмитрове, весьма запутанное и даже таинственное, Владимир Иванович также помогал Ивану Федоровичу по сыскной части. И дело было не только в том, что у Воловцова имелась бумага с гербом, в которой всем чинам и должностным лицам, невзирая на статус и ранг, предписывалось оказывать ему всяческое содействие и помощь по первому требованию. И не только в том, что одной из уставных служебных обязанностей чинов Московского сыскного отделения было выполнять поручения судебных следователей. Дело было еще и в том, что мгновенно вспыхнувшая между двумя служителями благочиния и правопорядка симпатия превратилась в крепкую дружбу и настоящее мужское товарищество. Поскольку между Воловцовым и Лебедевым было много общего: единые мировоззрение, пристрастия, вкусы и даже привычки; ревностное исполнение служебного долга; отношение к понятиям честь, порядочность и совесть как не к пустым звукам и иное прочее. Дружество, как известно, завязываются не на пустом месте.

– Что тебе опять нужна моя помощь, господин судебный следователь по особо важным делам? – слегка прищурившись, поинтересовался Владимир Иванович.

– Откуда тебе известно, что я следователь по особо важным? – подивился Воловцов. – Я сам это только на днях узнал.

– Ты, верно, забыл, куда и к кому ты пришел, – усмехнулся начальник Московского сыска. – Впрочем, после отпуска и не такое бывает… Сколь по всей стране таких, как ты, судебных следователей по особо важным? Человек десять? Пятнадцать?

– Двенадцать, – сдержанно ответил Воловцов.

– Вот! – едва не воскликнул Владимир Иванович. – Таких, как ты, всего двенадцать человек. Вы прямо, как апостолы. Думаю, это число даже не случайно… Гордись!

– Так я и горжусь, – спокойно ответил Иван Федорович, постепенно привыкая к новому облику Лебедева.

– Что-то не видно, – заметил начальник сыскного отделения. – Признаться, в своей полицейской жизни я всего один раз имел дело с судебным следователем по особо важным делам.

– Вот как. И когда же?

– Когда он расследовал серию уличных убийств, в том числе и на моем участке, в бытность мою помощником пристава второго участка Сущевской полицейской части. Этот судебный следователь был по происхождению поляк. Звали его Владиславом Рудольфовичем Рыковским. Умница, каких мало. Хотя и не без странностей… – Главный московский сыщик немного помолчал… – Позже Рыковский сделался одним из моих предшественников на посту начальника Московского сыскного отделения. – Лебедев посмотрел на Ивана Федоровича: – Ну вот теперь я знаю еще одного следователя по особо важным делам… Так ты ко мне по делу? Или так, как говорится, мимо проходил? – кинул сыскарь острый взгляд на судебного следователя по особо важным делам.

– По делу, Владимир Иванович, – ответил Воловцов и в свою очередь спросил: – Ты что-нибудь слышал об убийстве генеральши Безобразовой в Рязани?

– Только то, что писали газеты, – таков последовал ответ. – Кажется, главным подозреваемым там является то ли племянник генеральши, то ли ее внук, – добавил Лебедев. – Его даже взяли под стражу и предъявили обвинение в двойном убийстве и поджоге…

– Вполне возможно, что в этом деле открылись новые обстоятельства, – раздумчиво изрек Иван Федорович.

– Все понятно… Тебе поручено с этими обстоятельствами разобраться, имеют они место быть или нет, – без всякой вопросительной интонации произнес начальник сыскной полиции Москвы.

– Именно так, – согласно кивнул Воловцов.

– Ну и что это за обстоятельства? – поднял взор и в упор посмотрел на собеседника Лебедев.

– Излагаю, – начал Иван Федорович. – Три дня назад поздно вечером в Сретенскую полицейскую часть обратился молодой человек, представившийся московским мещанином Иваном Колобовым. Он заявил, что его следует немедля арестовать, поскольку он хорошо знает лиц, совершивших в Рязани убийство генеральши Безобразовой и ее горничной. Мало того, этот Колобов сказал, что, возможно, он сам принимал в этом преступлении участие, ибо пребывал во время этого двойного убийства в Рязани. Больше на вопросы дежурного полицейского Колобов отвечать не стал, попросил отложить допрос до утра и отвести его в камеру. Пожелание его было исполнено. Но тут случилась вот какая досада: до утра Колобов не дожил. Согласно врачебного заключения по медицинскому освидетельствованию трупа мещанина Ивана Колобова, в его желудке обнаружен медленно действующий яд, полученный как производное ртути и напоминающий сулему…

– Получается, его отравили? – спросил Владимир Иванович, до того внимательно слушавший собеседника.

– Возможно, – как-то не очень уверенно промолвил Иван Федорович. – Или имеет место факт самоотравления. И это первый вопрос, на который мне предстоит найти ответ. Второй вопрос, – произнес судебный следователь по особо важным делам после небольшой паузы, – правду ли сказал перед своей смертью Колобов. И наконец, третий – был ли он во время убийства генеральши Безобразовой и ее горничной в Рязани.