Искупление вины

Гертруда «трудилась» в офицерском публичном доме, а прежде работала в фельдфебельском, куда нередко заглядывал и Филин. У него с ней образовалось нечто вроде доверительных отношений, что весьма интересовало майора, который хотел о каждом своем воспитаннике знать все.

Сам майор Гемприх-Петергоф тоже не брезговал услугами офицерских проституток. В таких борделях служили исключительно немки, выросшие на исконно германских территориях – в Силезии, Баварии, Саксонии, Пруссии… Каждая из них была не ниже, чем метр семьдесят пять, непременно светловолосая, с голубыми или серыми глазами и обладала хорошими манерами. Все проститутки входили в Немецкий союз женщин и Ассоциацию немецких девушек «Вера и красота» и служили в борделях исключительно добровольно. Но самое забавное заключалось в том, что все они всерьез верили, что своей так называемой «работой» поднимают боевой дух солдат и офицеров.

Эти мысли невольно заставили майора улыбнуться.

– Вам весело, майор? – неожиданно спросила девушка.

– Ну-у, не так чтобы очень… Просто вы, Гертруда, мне напомнили одну девушку, с которой я был близок.

– Мне приятно это слышать… Она была так же хороша собой, как и я?

– Помилуйте! – чуть ли не возмущенно воскликнул Гемприх-Петергоф. – Вы куда интереснее, чем она! Просто та девушка была моей первой любовью.

О своей собеседнице майор знал многое. Сразу после окончания двух курсов медицинского университета, побуждаемая патриотическими чувствами, Гертруда как одна из активисток Ассоциации «Вера и красота» была направлена на передовую Восточного фронта. Надо признать, что она была отобрана среди многих претенденток, подходивших по всем параметрам, и прошла жесточайший конкурс.

Первые три месяца Гертруда работала в публичном доме для солдат, обслуживая за месяц до шестисот человек. Бордели, как правило, располагались в прифронтовой зоне, неподалеку от передовой. Так что снаряды, разрывающиеся неподалеку, только усиливали ее желание быть полезной.

Впоследствии было замечено, что девушка слишком хороша для солдатского потребления, и тогда ее перевели в фельдфебельский бордель, где клиентов было не столь много, а зарплата куда выше. И только полгода назад вышел приказ о переводе ее в офицерский публичный дом.

– Так что вы хотели узнать у меня, господин майор? – Гертруда пристально посмотрела на Гемприх-Петергофа.

Вытащив из ящика стола фотографию Аверьянова и протягивая ее Гертруде, майор спросил:

– Вам знаком этот человек?

Она взяла снимок, слегка надула полные капризные губки, а потом обиженно проговорила:

– Разве при такой работе, как у меня, всех запомнишь? Хотя нет… Этого я помню. Правда, здесь он немного другой… Усталый, что ли, изнуренный. Почему-то мне он показался особенным.

– Потому что разговаривал на русском?

– Совсем нет. В нашей работе встречаются немцы, которые выучили русский язык, много и прибалтийских немцев… Просто он во время нашей близости все время называл меня Марусей и при этом был со мной очень нежным, будто я действительно была его девушкой.

– И это все?

– Нет, не все… Обычно мужчины рассказывают о своих подругах и женах, о том, как они их любят. Но этот вел себя совсем иначе. Он не жаловался, не рассказывал про свою невесту, а просто все время повторял: «Я к тебе вернусь. И мы опять будем вместе».

– Что он еще говорил? Припомните, меня интересует каждая мелочь, важна каждая деталь.

Перед встречей с Гемприх-Петергофом чиновник из социального министерства предупредил Гертруду, что майор – весьма важный чин в службе безопасности, поэтому она должна быть с ним предельно откровенной и исполнять все, о чем бы он не просил. Девушка была готова ко всему, вот только никак не ожидала такого разговора.

– Говорил, что мечтает вернуться в свой город. И все, что с ним произошло, это испытание, которое он должен с честью выдержать.

– Он ругал немецкий порядок?

– Такого я не припомню, – немного подумав, ответила Гертруда. – Говорил, что был серьезно ранен, что долго лежал в госпитале, что немцы его подлечили, спасли. Хотя однажды обмолвился о том, что лучше бы они этого не делали.

– Понятно… Вот что, Гертруда, если этот человек к вам еще раз зайдет, постарайтесь запомнить все, что он вам расскажет. Слово в слово! Это важно. Вы меня хорошо поняли?

– Да, господин майор. Мне можно идти?

– Вы свободны.

Гертруда поднялась и вышла из кабинета. Когда дверь за ней закрылась, майор углубился в бумаги, лежавшие перед ним на столе.

На каждого из слушателей разведшколы Гемприх-Петергоф заводил персональное досье: подшивал в него личные наблюдения, доносы, разговоры, слухи, вообще все, что было связано с курсантом. Так что за три месяца учебы на каждого из них собиралось по внушительной папке.

Особенно толстой она была у Михаила Аверьянова. В диверсионной школе о нем говорили больше, чем о других, и вполне закономерно – он был лучшим по всем дисциплинам, а те, кто идет впереди, всегда на виду. Вот в этом и была проблема. Буквально отовсюду на него сыпались доносы. Ладно бы, они шли от слушателей разведшколы, подобная практика только приветствовалась и в чем-то была обоснована, но на него писали даже проститутки, отмечая, что попадают под влияние его мужского обаяния. Его сила воздействия на людей, включая многоопытных женщин, была просто поразительной. Такое качество встречается только у самого одаренного разведчика.

Несколько раз командование разведшколы за успешную учебу поощряло Аверьянова разовым талоном в публичный дом. Дважды каким-то невероятным образом он побывал даже в борделе для офицеров. Судя по доносам, что писали о нем сослуживцы, ему там понравилось больше всего.

Солдату, незаконно пробравшемуся в сержантский бордель, обычно давали десять суток ареста. Случалось, что его прямиком отправляли в концлагерь. Что же в таком случае полагается Михаилу Аверьянову? Следует напрямую спросить у него самого, какое же наказание он для себя выбирает?

Майор окликнул дневального и велел, чтобы тот привел к нему Филина.

Было шесть с половиной утра, когда дневальный растолкал Аверьянова:

– Поднимайся, тебя ждут в штабе.

На душе сразу сделалось тревожно.

Михаил поднялся. В казарме было прохладно: через приоткрытые форточки задувал ветер. Следовало бы их захлопнуть да сохранить тепло, но майор велел оставлять их всегда открытыми. Приходилось терпеть и с головой укрываться тонким байковым одеялом. Двое курсантов, нарушившие запрет и укрывшиеся шинелями, тотчас были отправлены в штрафной лагерь за нарушение дисциплины.

Старательно умывшись, Михаил убрал с лица последние следы недавнего сна и направился в штаб. Под ногами хрустел едва выпавший снег, и свет уличных фонарей, падающий на сугробы, весело искрился.

В штабе было столь же прохладно. По всей видимости, майор Гемприх-Петергоф любил холод. Подошедший дневальный велел немного подождать, но ожидание затянулось на целый час, и Михаил успел изрядно продрогнуть. А когда в приемной над головой часы с кукушкой пробили восемь утра, дверь неожиданно открылась, и майор, распахнув дверь, произнес:

– Проходите.

Аверьянов поднялся со скамьи и уверенным шагом военного человека прошел в просторный кабинет.

Гемприх-Петергоф был тщательно выбрит, выглядел свежо, впрочем, как и всегда. От него пахло французским парфюмом, легкий амбре выдавал французский элитный коньяк, в крепких пальцах он держал кубинскую сигару. Майор любил все самое лучшее. Форма на его широких атлетичных плечах сидела безукоризненно, выдавая кадрового военного. Всю жизнь он занимался делом, в котором отлично разбирался и которое очень любил. Если того требовали обстоятельства, мог быть обворожительным и любезным, если нужно – хитрым, при необходимости – коварным. В нем было намешано всего понемногу, как в хорошем крепком коктейле.

– Чего же ты напрягся, Филин? Уж не думаешь ли ты, что я позвал тебя сюда, чтобы расстрелять? – Узкие обескровленные губы майора разошлись в любезной улыбке, показывая расположение.

У всякого, кто перешагивал его кабинет, он замечал или растерянность, или откровенный страх. Некоторые начинали заискивающе заглядывать ему в глаза. Как же поведет себя Аверьянов?

Вопреки ожиданию, Филин выглядел спокойным и даже нарочито безразличным.

– Не думаю, господин майор. Иначе вам незачем было меня спасать.

– Все так… Тогда зачем?

– Не могу знать, господин майор.

– Просто хотел поинтересоваться, что же в вас есть такое, за что вас так любят женщины?

– Мне это и самому интересно, господин майор, женщины – существа таинственные.