Бриллиантовый крест медвежатника

Приват-доцент еще не ложился и открыл им сразу. Он, очевидно, тяготился одиночеством и заметно обрадовался поздним визитерам.

– Проходите, проходите, – засуетился он. – У меня есть бутылочка «Шато».

– Нет, благодарствуйте, господин Дорофеев, – отказался от приглашения Савелий. – Мы просто хотели узнать номер каюты маэстро Гарольдини.

– Пожалуйста. Они едут вторым классом в нумере восемнадцатом.

– Спасибо, – тепло глянула на приват-доцента Лизавета. – Вы нам очень помогли.

* * *

– Прелесть моя, сладкая моя, – прикрыв глаза, бормотал на чистом русском языке великий и неповторимый.

Он лежал на кровати совершенно голый, а по нему ерзала причинными местами, тихо постанывая, тоже совершенно нагая Карменцита.

– Давай, милая, давай, – жарко прошептал Гарольдини, и Карменцита, оседлав магика и заправив в себя его разбухшую и затверделую плоть, начала настоящую скачку. Человеку юному или неискушенному в любовных утехах могло показаться, ежели, конечно, смотреть не с близкого расстояния, что нагая женщина сидит на лошади, которая то ли танцует, то ли почему-то скачет на месте. Но под рыжей ассистенткой была вовсе не лошадь, а прикрывший веки и запрокинувший в любовном экстазе голову мужчина лет сорока с хвостиком, годов пятнадцать уже как откликающийся на имя Гарольдо Гарольдини. Он придумал его сам после того, как решил завязать с картами. До этого его звали Яцеком, и был он картежным махинатором весьма высокого полета.

Родился Яцек Лабуньский в Замоскворечье, там, где Москва-река делает крутую излучину. Мать его умерла при очередных родах; отец, польский шляхтич, крепко запил и, проснувшись в один прекрасный день после очередного возлияния, обнаружил себя и пятилетнего сына на нарах румянцевской ночлежки в Хитровке. Поскольку отец и сын Лабуньские занимали одни нары, хозяин ночлежки брал с них пятачок, но и сию денежку надо было все же иметь, а денег у Лабуньского-старшего уже вовсе не имелось.

Поначалу отец Яцека зарабатывал тем, что писал за неграмотных хитрованцев разного рода прошения, письма и иные бумаги, хотя и спускал большую часть денег в кабаках, благо в самом доме Румянцева таковых имелось аж два: «Пересыльный» и «Сибирь». Через год такой жизни шляхтич совершенно опустился и работать больше не мог: руки ходили ходуном даже после крепкой опохмелки. Содержание семьи Лабуньских легло на плечи шестилетнего Яцека, прибившегося к артели хитрованцев-попрошаек. Был тогда Яцек тщедушен и мал и своим видом вызывал жалость у посетителей Хитрова рынка, так что подавали ему добрые люди охотнее, чем иным. Случалось, что после того, как он отстегивал установленную часть своих доходов в общий артельный котел, у Яцека оставалось немного денег, чтобы заплатить «ночлежные», купить еды себе и дешевой водки отцу.

Однажды, вернувшись в ночлежку раньше обычного времени, он нашел отца уже холодным. Смерть его была ужасна: Лабуньский-старший, как только ушел сын, раздобыл где-то ножницы, поставил их острием вверх, развел концы по ширине глаз и, крепко ухватившись руками за кольца, с силой уронил на ножницы свое лицо. Когда вернулись обитатели ночлежного нумера, они увидели Яцека, забившегося в угол, и Лабуньского-старшего, из глазниц которого торчали кольца ножниц.

Христарадничал Яцек еще три года. Он вытянулся, немного окреп, и подавать ему почти перестали. Нужно было срочно менять масть. Скоро Яцек стал поигрывать в картишки. Начал он с «дурачка в навалку». Потом стал играть в «горку», «кучку», «семь листов», «ерошку» и «рест». Затем подошла очередь «банка», «рокамболя» и «виста» с «пикетом». Карточная наука давалась ему легко, и через несколько лет Яцек уже играл на «мельницах» и ярмарках, все чаще и чаще не оставаясь внакладе. Долю от выигрыша, как потомственный хитрованец, он отстегивал Парамону Мироновичу и имел защиту в лице одного из его подручных по кличке Мамай. Когда Яцек стал вхож в игорные дома Москвы, Мамай уже находился при нем неотлучно. И когда какой-либо загулявший купчик, проигравшийся в прах, начинал бузить и требовать назад проигранные Лабуньскому деньги, за спиной Яцека вырастал Мамай и быстро урезонивал скандалиста доступными ему методами, самыми действенными из которых были кулак, кастет и финский нож. Несладко приходилось и тем, кто наотрез отказывался платить.

Курочка в лице Яцека стала нести золотые яички, весьма значительно пополняя мошну Парамона Мироновича. Не забывал Яцек и себя: недалеко от Хитровки он снял дорогую квартиру, одевался щеголем, обедал и ужинал в «Эрмитаже» и водил к себе на Солянку только дорогих шлюх.

Шельмовал, конечно, Яцек знатно. Если он понтировал, то выиграть у него можно было, только ежели у банкомета выпадет плие, то есть совпадут лоб и соник. И не было ему равных, ежели он метал банк.

Ловкость его рук была необычайной. Совершенно новая карточная колода незаметно подменялась приготовленной заранее другой колодой, где карты были сложены в определенном порядке, и сколь бы Яцек ни тасовал и ни давал ее подрезать понтерам, карты в ней оставались лежать так, как и были сложены загодя.

Однажды, понтируя против какого-то графа, Яцек шесть раз подряд загибал угол и выиграл более сорока тысяч. Таким кушем он делиться не пожелал и буквально исчез прямо на глазах Мамая. В своей квартире на Солянке он больше не появлялся, и приказание Парамона Мироновича – разыскать Лабуньского и доставить его к нему живым или мертвым – исполнено Мамаем не было.

Легкие деньги – дело известное – легко и уходят. Непривычный ни в чем себе отказывать, Лабуньский прожил выигрыш в полтора года. Когда у него осталось не более трех тысяч, он решил вернуться к прежним занятиям и стал поигрывать на пароходах и в вагонах поездов. Доходы были стабильными, но через несколько лет он примелькался, и с ним стали отказываться садиться за игорный стол. Это был первый звоночек. Второй звоночек прозвучал, когда один конногвардеец, уличив его в подтасовке карт, до полусмерти избил его, сломав несколько ребер и нос. Вот почему, не дожидаясь третьего звоночка, Яцек решил снова сменить масть. Он сошелся с цирковыми, какое-то время показывал в балаганах и шапито карточные фокусы, а потом, набравшись циркового опыта, организовал собственную антрепризу в лице себя и прибившейся к нему цирковой сироты, которую он оставил в качестве ассистентки. Некоторые фокусы и номера он позаимствовал из репертуаров балаганов и шапито, некоторые придумывал сам и стал гастролировать с ними по уездным, а потом и по губернским городам России. Так родился Гарольдо Гарольдини и Карменцита, именно под которой сейчас постанывал от наслаждения великий и непревзойденный. Наконец судорога пронзила тело Гарольдини, и тотчас вслед за этим издала протяжный стон и Карменцита. Излились они почти одновременно. А ровно через минуту в дверь их комнаты постучали.

– Кто бы это мог быть в такой час? – удивленно посмотрел на Карменциту Гарольдини, переводя дыхание после любовной скачки.

Женщина в ответ неопределенно пожала плечами. Стук повторился, и в этот раз он был более настойчивым.

– Давай не будем открывать, – предложила Карменцита. – Мы спим. И нечего нас беспокоить.

– Может, что-то случилось? – предположил Яцек-Гарольдо.

– Конечно, случилось, – ухмыльнулась Карменцита. – У мадам Елизаветы пропали очень дорогие серьги.

– Ох уж эти твои шуточки, – ворчливо промолвил Лабуньский.

Стук вновь повторился, и кто-то за дверью громко произнес:

– Господин Гарольдини, откройте. Надо поговорить.

– Мы уже спим, приходите завтра, – сонным голосом отозвался Яцек.

– Этот разговор в ваших интересах, откройте, – настаивал некто за дверьми каюты.

– Открой, – нехотя велел магик.

Карменцита дернула плечиком, накинула на себя пеньюар, мало чего скрывающий, и пошла к дверям. Плечико у нее дернулось еще раз, когда вслед за худощавым мужчиной в их номер вошла та самая женщина, которая принимала участие в «смертельном» номере.

– Что фам угодно? – спросила Карменцита.

– Простите за столь поздний визит, – глядя на нее в упор, сказал Савелий, – но нам необходимо получить назад серьги вот этой, – он указал на Лизавету, – дамы.

– Я фас не понимать, – процедила Карменцита, медленно пятясь, так как Савелий продолжал наступать на нее. Так – Карменцита спиной, а следом за ней Савелий и Лизавета – вошли в комнату. Иллюзионист сидел на канапе в халате и курил папиросу. Он уже приготовился дать этим ночным визитерам должный отпор.

– В чем дело? – сухо спросил он и сердито уставился на Савелия. – Почему вы не давать нам отдыхать?

– Потому что мы хотим получить назад украденные вами серьги, господин иллюзионист.

– Ха-ха-ха, – деревянно рассмеялся Гарольдини, не меняя выражения лица. – Вы с ума сошли. Какие серьги?

– Те самые, с брильянтовой осыпью, что вы так ловко сняли с моей жены во время вашего эксперимента, – жестко ответил Савелий.

– Простите, но вы только что сказать, что пришли поговорить, и разговор этот в наших интерес, – напомнил Савелию Гарольдини.

– Именно, – согласился Савелий. – В ваших.

– Вот вы пришли и требовать какие-то серьги. Ну и где тут наш интерес, позвольте узнать?

– Ваш интерес в том, чтобы отдать серьги нам. Иначе за ними придет другой человек и будет с вами разговаривать уже не так вежливо и цивилизованно, как мы.

– Вы что, нас пугать? – сдвинул брови к переносице Гарольдини. – Нет у нас никаких серьги. Так что прошу покинуть наш кают.

– Хорошо, – просто согласился Савелий и лучисто посмотрел на великого и непревзойденного. – Покойной ночи.

* * *

Мамай дрых на лавке, подложив под голову котомку. Напротив него спали валетом каскадные певички Китти и Вишенка – на эту ночь грузинский князь ангажировал в свой нумер Душечку и Колибри.

Неслышно ступая, Савелий с Лизаветой подошли к Мамаю. Савелий протянул было руку, чтобы потормошить его за плечо, как вдруг Мамай вскочил и принял оборонительную стойку: ноги чуть согнуты, голова втянута в плечи, руки вытянуты вперед. Сверкнул финский нож.

– Мамай, Мамай, это мы, – сказал Родионов тоном, каким успокаивают испугавшегося спросонья ребенка.

– А-а, хузяин, – протянул старый слуга и спрятал финку в голенище сапога. Его широкоскулое лицо с жесткими морщинами приобрело вид, который хорошо знающие его люди назвали бы крайне приветливым. Рот расплылся в улыбке, обнажив крупные желтые зубы с частыми щербинами.

– Ты когда соберешься к зубному лекарю? – улыбнулся в ответ Савелий.

– Никогда, – сошла улыбка с лица Мамая. – Я их ощень баюс.