Осколок истории

– Я куплю тебе велосипед.

– Нет.

– Почему?

– Мама не хочет.

– А как же я? Ведь ты и мой сын.

– Не хочу.

– Поехали со мной.

– А я люблю маму.

– Наверное, это она тебе сказала, чтобы…

– Нет, я сам, и я ее не брошу, как это сделал ты.

– Значит, она все-таки настроила тебя против меня.

– Нет, я сам.

– Возьми.

В мои руки опускается громадный кулек серого цвета. Я иду в класс. Сажусь за парту и пытаюсь втиснуть кулек, врученный отцом, в эту маленькую щель в парте. Мне это не удается и кулек рвется. Содержимое кулька – виноград, халва, печенье, конфеты, пряники и многое другое, вываливается на пол. Я плачу. Стою и плачу и не могу остановиться. Не из-за порванного кулька и рассыпанных сладостей, а от чего-то более серьезного и пока не понятного мне. Наверное, тогда и началось мое возмужание и понимание сложной жизненной действительности. Даже сейчас невозможно оценить и проанализировать чувства, хлынувшие со всех сторон, и не дающие мгновенно решить эту задачу со многими неизвестными. Учительница, Анна Алексеевна, морщинистого лица которой я уже и не помню, обнимая меня и, гладя по стриженой налысо голове, уводит из класса, вытирая льющиеся из меня слезы носовым платком. Я прижимаюсь к ее плечу и медленно успокаиваюсь. А стихотворение, которое написано для нее, уже не сможет найти своего адресата. Я благодарен моему армейскому сослуживцу, который тоже писал стихи, Гриншпуну, он помог отредактировать это стихотворение, и в его редакции оно заиграло как долголетнее вино, процеженное сквозь марлю времени. Жаль, что матери уже нет. Как и многих других, которые меня жалели, любили и поддерживали в этой злой и гадкой, по тем временам, жизни. Жизни на выживание.

Учительница литературы искренне помогала мне осваивать языковые барьеры и находить удовольствие от знакомства с классикой. Это она пыталась убедить меня на наличие поэтического дара, заставляя писать стихи, корявые и неуклюжие, и якобы в способностях, которые я, к сожалению, так и не стал в дальнейшем развивать.

Ночами, открыв поддувало печки, я «поедал» романы. И при мерцающем свете догорающих в топке углей, всю ночь, или грустил, или смеялся вместе с героями удивительных романов. Я жил их жизнью и был одним из них. Отцами по жизни стали Дюма, Твен, Лондон, Грин, Ремарк, Гоголь и многие, многие другие, которые появлялись в моей библиотеке впоследствии, и которыми я восхищался, становясь хоть на час одним из героев этих произведений. Но, возвращаясь к оценке своих учителей, не могу не отметить, что иногда мне не хватает мозговых извилин памяти, чтобы вспомнить кто, зачем, за что и почему. На одних есть обида и на них за пазухой еще прячется камень горечи и обиды, а кому—то я обязан своим образованием и воспитанием. Действительно, всех не упомнишь.

Учительница русской литературы в 6-м классе дала задание написать в стенгазету стихотворение. Первый в моей жизни заказ. И я благодарен матери, за то, что она сохранила этот мятый, пожелтевший и сморщенный от времени листок. Смешно и наивно. Я не изменил ни единой буквочки, ни строчки, ни пунктуации в этом опусе, посвященном критику Белинскому, которому исполнилось в то время не помню сколько лет.

Что так давно Белинский завещал.

Великий критик правильно писал

И видел он на много лет вперед

Что самой образованной страною

Россию сделает великий наш народ.

Завидовал он правнукам своим

Что в это время жить им суждено

Что строить и творить свободно

Большое право им дано.

Другой теперь Россия стала

Не нищая, отсталая страна

Державой мира, мужества и щястя

Россия называется моя.

На службе у народа атом

Ракеты в космос запустили

И сделал это русский человек

Великий человек его России

И все сбылось в эпоху коммунизма,

Что так давно Белинский завещал.

Как бы хотелось правнукам его,

чтоб он теперь Россию увидал

Учительница не стала поправлять и корректировать это стихотворение, и оно в таком виде попало в стенгазету. Мои сотоварищи по школе подтрунивали надо мной, а мне было стыдно и неловко, поскольку писалось не от души, да еще к тому же с партийным пафосом, внедряемым преподавателем и от которого меня тошнило. Больше я не писал, вплоть до службы в армии, где меня потом чуть-чуть и прорвало. А о плохих людях в памятных извилинных листах, мозговых записных книжек, о жизненных ситуациях, связанных с их сообществом, и сохранить не захотелось. Достаточно. Я не хочу перешагивать через пороги времени. Всему свое время.

*****

Музыкальные желания рвались из меня и из моего друга Гурьева до такой степени, что мы решились в пятом классе на беспрецедентный, для нашего возраста, шаг – записались в школьный духовой оркестр. Николаю дали, как сейчас помню, трубу корнет-пистон, такую из себя, блин, всю блестящую и золотистую, а меня хотели усадить за барабан, от чего я категорически отказался, представив себя идущим по городу с красным пионерским ошейником и Тимуровским барабаном на перевязи, тыкающего палочками в шкуру убиенного, когда-то, какого-то животного. Руководитель оркестра, усатый и высокий мужичек, постоянно, наверное, по привычке размахивающий руками, покачав головой, молча указал пальцем на одиноко стоящий в углу комнаты, увешанной и установленной инструментами, громадный музыкальный инструмент под поэтическим названием контрабас. Вслушайтесь в звучание слогов. Контра. И сразу перед глазами революция, Аврора, и бегущие солдаты, и моряки, гордо рвущие тельняшки на груди. И слово Бас. Шаляпин, блохи, судаки с кумой, Гнатюк и т. д. Мягкое и приятное звуковое, низкочастотное объятие. Поэтому мы сразу поверили друг – другу и обнялись для знакомства. Он был моего роста и вполне упитанный. Четыре зуба колков, торчащие из грифа, не портили его довольно забавный, четырежды зубастый вид, представленный тонкой осиной талией грифа и раздавшимися в ширину пухлыми бедрами деревянной деки. Он принял меня в свою компанию сразу, и отозвался на мою протянутую руку глухим и обволакивающим, словно мягкое одеяло, голосом струн. А я гладил его по лакированным бокам и, представлял себе крутую сцену, на которой я веду музыкальный диалог со своим новым другом и мы радуемся наступающей новой жизни и ждущим нас чудесам бытия. Была единственная неурядица в общении с инструментом, это его отсутствие у меня дома. Руководитель, понимая мое состояние души, разрешил взять инструмент домой с условием приноса его на репетиции. Конечно, я был счастлив представившейся мне возможностью, и понес его домой, гордо перебросив моего нового друга через плечо. Улица Державинская, по которой каждый день я ходил в школу, была не очень длинна. Это только по утрам, для меня, с неохотой идущим на занятия, она была бесконечной, а по вечерам, после занятий, короче пути не было. Сначала мой друг был легким, но после ста метров, вес его почему-то увеличился в несколько раз, а еще через сто метров, его объятия стали невыносимы. Благо была зима, и скользкая дорога подсказала мне мысль о волочении моего, уже уставшего друга за собой, как санки. Что и было с успехом произведено. Продолжалось это действие по времени недолго, где-то около месяца. Руководитель заметил неблагополучность в теле контрабаса, и его усы приподнялись выше ушей. Он осматривал контрабас, шипя и сплевываясь, и крутил свое, и так уже красное, от натуги, ухо. Наверняка его не переполняло чувство радости видеть контрабас и меня, цветущих и здоровых, лакированных братанов. Там, на деке, образовалась дырочка, появившаяся в боку контрабаса, от соприкосновения его тела с дорогой, по которой его, как труп, таскали по усыпанному и обрамленному снегом и льдом асфальту. Ему не удалось долго сопротивляться перед издевательствами трущей его дороги и, конечно, у него образовалась каверна в боку. Я смотрел на синеву носа брызгающего слюной возмущения маэстро и молчал. Я понял, что мы не подходим друг другу. Больше я оркестр не посещал, потому, что и мой, стонущий от боли друг контрабас, и руководитель оркестра не пожелали продолжать дружбу со мной. Однако это не помешало потом, в более зрелые годы, продолжить дружбу с братом контрабаса, электронной бас-гитарой, и с которой мы нашли общий язык, и которая выручала меня на свадьбах, концертах, танцах. Я вспомнил эту историю, когда после армии, уже руководителем музыкального ансамбля в клубе «Металлист», был приглашен на должность штатного гитариста в джаз-банд, под управлением Слатина, во дворец «Строителей» в начале проспекта Гагарина. Дековая классическая гитара, без усиления, была как шутка на паперти, с просьбой о подаянии. А когда заболел контрабасист, я принес бас гитару с усилителем на репетицию и забабахал импровизацию в поппури на темы советских песен, репетируемую Слатиным. Не по нотам, написанным в партитуре, а свое видение в аранжировке опуса. Благо я теоретически был подготовлен, а практики мне хватало для того, чтобы разбираться в гармонии и отличать септаккорды от нонаккордов и держаться тоники любого произведения. А тем более это нравилось музыкантам, играющим со мной в одном коллективе. Больше Слатин листков с нотами мне не давал, а я играл так, чтобы тоника произведения определялась устоями бас гитары и ритмом ударных, и украшалась синкопами остальных дудок. Прошу простить меня за сленг лабухов, живших музыкой и сердцем, и за то, что снова нарушаю ход событий, отпущенных мне судьбой, интервалом времени мелких событий, осколков истории, и за то, что я снова отвлекся.

второй парадокс.

46 мужская средняя школа. Школа взросления и возмужания и понимания кто есть кто. Учитель химии, Кардончиков, был препорядочной сволочью и благодаря этой черте характера, впоследствии стал директором этой школы. Это он выгнал меня из школы, как не пытался помешать этому Иван Данилович Радченко. Это он, меня, вместе с Колей Гурьевым, моим единственным и настоящим другом, впоследствии погибшим на подводной лодке, убрал из школы, заставив забрать документы и катиться к чертовой матери, после окончания 7-го класса.

Как интересна судьба людей. Я эту 70-ти летнюю Кардонческую гниду, страдающую апломбом и маразмом, потом опекал, поддерживал и содержал от имени государства, будучи впоследствии начальником отдела социальной защиты населения. И даже в 70 лет апломб у него не исчез. Он не помнил меня. Но моя обида ушла на второй план. Может быть, утешал я себя потом, он оказал мне неоценимую услугу, бросив меня в этот жизненный омут, в котором я не захлебнулся. Может быть, благодаря его скотству, я получил 3 высших образования и стал уважаемым человеком, грамотным специалистом, кандидатом технических наук, депутатом различных уровней.

Молодыми мы пытались уверять себя, что именно с нас, юных, начинается мир, как в свое время считали наши отцы, и наши деды. Потом мы попадаем в такой же жизненный круговорот, демонстрируя такие же привычки, и продолжаем делать такие же ошибки, как наши предки. И самое интересное случается тогда, когда кто-то из нас пытается вернуть себе молодость – что запрещено природой. Это говорит о наступающем старческом и умственном маразме. Все мы относимся к разряду людей с запоздалым созреванием и, достигнув полной зрелости, и найдя равновесие в жизни, не стремимся из него выйти. И даже самый современный тест на тупость не даст гарантии, что человек дозрел или достиг этого равновесия, и что, перестав быть глупым школяром, он стал шедевром матушки – природы. У каждого из нас обязательно должна появиться возможность, как бы, отойти немного в сторону и взглянуть на прошедшие фазы жизни. С такого расстояния, с которого отдельные деревья сливаются в сплошной лес – наше гражданское сообщество, живущее по законам, обязательным для всех без исключения, но нарушаемые им по разным, как объективным, так и нет, причинам. И только тогда начинаешь понимать, что человек – это не только физико-химический биологический аппарат, но и комплекс тончайших и хрупких датчиков определения чувственно-психологических процессов, происходящих в душах каждого индивидуума в отдельности.

77 женская средняя школа. Девчачий пансион, как мы ее называли. Нам один раз в год разрешали посещать эту женскую цитадель. Нас водили на, так называемый, праздничный бал. Новогодние праздники. Страшно грустное воспоминание. Рваные ботинки. Штопаные и перештопанные штаны. А о рубашках и говорить не приходилось. К чему это я? В нашем классе училось и не такое нищее отребье, как мы, мальцы, оставшиеся без отцов, или брошенные ими в разгар послевоенной жизни, когда заработной платы матерей хватало только на хлеб, картошку и селедку, продаваемой в больших бочках и стоившей в тот период копейки, как и заработная плата простых людей. В школах учились «бандюги, урки, подлюги», как их называла школьная элита, и чему мы, конечно, перечисленные выше, обязаны были незабвенному и любимому Кардончикову, директору мужской средней школы №46 по Плехановской улице. А теперь можно представить себе отличников и «хорошистов», сыновей высокопоставленных родителей с крутым достатком, в галстуках и накрахмаленных рубашках, Гузманы, Стельмахи, Авербахи, Шендеровичи и другие, впоследствии сменившие свои фамилии на Ивановых, Петровых и Сидоровых, поскольку в то время это было модным политическим решением. Но это никоим образом не относится к нации евреев, как таковой. Среди них достаточно умных и достойных людей, которые так же как русские и украинцы сражались на фронтах, делили пополам последнюю краюху хлеба и невзгоды бурной жизни. И среди русских и украинцев попадались негодяи.

Через два года эти школы, разнящиеся по половым признакам, объединили, и руководство школ заставляло родителей приобретать единую для всех форму одежды. А до того нас, «отребье», в количестве 12 человек из класса эти снобы презирали, но одновременно боялись и нашей сплоченности и непримиримости к «врагам отечества». Имея представительных родителей и зарубежных родственников, эти детки блистали кремами, одеколонами, одеждой и конечно знаниями, что особенно нравилось «педикам», как называли мы педагогический персонал. В то время в школах существовали тройки, впоследствии – родительские комитеты и эти тройки, родители из обеспеченных семей организовывали, как подачку, раздачу рубашек, ботинок, трусов и прочих шмоток, бывших в употреблении и ранее носившихся их детьми. В то время мы тайком плакали и преднамеренно пропускали эти вечера «счастья», ссылаясь на недомогания и болезни. Сейчас я понимаю их жаркий порыв к облагодействованию, но тогда…

Мы носили парусиновые туфли, которые натирали зубной пудрой белого цвета зубной щеткой. Эта обувь была как повседневной, когда становилась черной от пыли и грязи, и выходной, когда натиралась этой белой зубной пудрой. Парусиновая обувь имела один единственный, но существенный недостаток. Стельки в этих туфлях наклеивались казеиновым клеем, за неимением в то время других клеев. Этот клей варился из костей и жил животных до вязкой густоты, и перед употреблением разогревался, как столярный клей. Наши ноги, естественно, потели от беготни, и этот пот вступал в реакцию с этим животным клеем и выделял омерзительный запах, от которого избавиться практически возможности не было. Мы поджимали ноги под себя, набивали туфли бумагой, но этот запах нас преследовал повсюду, поэтому очень часто мы ходили, по сезонной возможности, босиком, пряча туфли в торбы, вместе с учебниками. Портфели и ранцы были только у детей из обеспеченных семей. Поэтому нас называли босяками. Я бы и не вспоминал вчерашний день, если бы из наших, «драных и рваных» босяцких рядов нашего класса, не вышли в строй нашего общества достойные, по моему, люди. Коля Гурьев – орденоносец, погибший на подлодке имени «Ленинского Комсомола», Жека Глагольев, ставший кумиром джазовых представлений в Америке, Юра Николаев – главный инженер крупного предприятия, ваш покорный слуга Жека Рекушев, представитель исполнительных и депутатских органов в городе Харькове и многие, многие другие, или не дожившие до наших дней, или рано ушедшие в небытие. Вырываясь из стен школы у нас был только один путь – или ремеслуха, или зона. Школа нас отторгнула благодаря Великому в своей глупости и несменяемому асу злокозней – директору Кардончикову. Но, одновременно, благодаря этому негодяюи его действиям, мы получили возможность взлета и исполнения наших мыслей, желаний и возможностей.

*****

Мастера ремесленных училищ были из нашей среды. Грамотные специалисты и человеки. Наши названные братья и отцы. Лотин Владимир Сергеевич, мастер нашей группы, впоследствии ставший директором ремесленного училища №5, несмотря на молодость, где-то под тридцать, остался нашим кумиром и названным отцом на всю последующую жизнь. Мы стали мыслить другими категориями и задумывались не только о своем благе и имидже, но и о будущем нашей страны. Не хотелось, чтобы это было воспринято как пафос. Мы были ими так воспитаны. Сейчас, с точки зрения своих прожитых лет, и удивительно полноценной интеллектуальной жизни, понимаю следующее: если я качественно и искренне живу для себя, семьи, детей – благо не только для меня, но и для Родины, страны, в которой я живу, на которую тружусь и которой горжусь. И, к сожалению, надеялся, что это взаимно. Однако геноцид в нашей стране принял необратимые формы. Погибает Украина. Уничтожение стариков и несоздание природной возможности молодым воссоздавать потомство.… Более глумливого воздействия со стороны всех ветвей власти не создавала еще ни одна империя. Кто виноват? Поищи ответ в разговорах народа на кухнях. Но все молчат в тряпочку, ожидая, что вот придет барин, он все рассудит. Я пережил и красные флаги, бог дал мне увидеть и бело-синих и сине-красных, и оранжевых, и даже увидеть голубые, представители которых, Господи, меня уже пытаются поиметь. Эти неграмотные рвачи и хапуги. Хотя Украину они уже «поимели». Экономический развал, нищета, падение нравов молодежи и возвратившиеся бандитизм и воровство. Государство – это мы с вами, весь наш народ. И если мы это терпим, то мы с вами достойны этого правительства, которое мы же и выбирали. А теперь ешьте и не подавитесь. Вспоминаю с горечью слова таможенника из фильма «Белое солнце пустыни». За Державу обидно!