Выбор смерти. Второе издание

– И не в штате, а в штамме.

– У неё был репетитор, товарищ Синтаксис, так там, вообще, туши свет, ешь дошик.

– Вчера умер третий, Ганнибал Ганди, – прыснул Кириллов.

– Что? – отреагировал ван Фрейд. Он стал размышлять. Глазки нервно забегали. Один доброволец стоял перед ним, другой мог нарушить договор.

– Все время о нем говорит. – Выплюнул хвост фразы доктор ван Фрейд. – И это, знаешь ли, как-то. – Пожевал губами. – В общем, держи список. – Заключил доктор. – Контракт ты знаешь. По договору через неделю ты должен умереть. – Заключил он, потирая острую седую бородку. И в руках Константина оказалась толстенная папка с условным названием «Волевой выбор». – Тебе поставят памятник, – чуть ли не выкрикнул, убегая доктор Винсент ван Фрейд.

Кириллов так и не смог прочесть третье слово, которое присутствовало на обложке, потому что оно было заляпано клеестым, как в фильмах про пиратов Адова моря, пятном от клюквенного сока, хотя это был виноградный сироп.

Четвертое – прыжок с высотки. Это очень прельщало Кириллова. Он давно хотел въяве попробовать подобное, ценою во всю жизнь. Как там у братьев Смердяковых? Человек, нырнувший с самолета, насыщается всей жизнью до конца полета.

Пятое – случайный прохожий, убитый горем, кидается на Константина и случайно убивает его.

Шестое – совсем странное, потому что присутствовал какой-то мистицизм, уходящий корнями в литературщину.

Седьмое, что уж совсем анекдотично, камень с крыши.

Вот, восьмое. Самое верное, решил Кириллов, устремляясь по улице Дионисия к бару «У Макбет». Здесь Константин и дождется любой из предназначенных и безусловно-безупречных моделей собственной смерти. А пока будет думать, что успел сделать за последние восемь лет и успеет в последующие.

II

Город Адск – звучит словно Гадск, что неверно, – как считал ван Фрейд, псевдотринириец (не путать с воинствующими триммерийцами) славился групповыми экспериментами сомнительного свойства. Земля слухами полнится. Остров тем более. Выживших на нем в начале второго тысячелетия считали едва ли не святыми. Правда, некоторые в беседах тет-а-тет, дневниках, заметках как будто случайно, очень аккуратно добавляли: не очередной ли это проект именно тех, кто оттуда вернулся?

Конечно, времена изменились. Но остров вызывал крайнее любопытство. О нем снимали документальные фильмы и сериалы, но вряд ли бы кто-то мог утверждать, что он приблизился к тайнам Адска.

Не будь ее, пресловутой загадочности, никто бы, собственно, и не стремился переезжать в город, полный двусмысленных настроений и недомолвок на рубеже следующего столетия.

Внешний ужас сменялся внутренней защищенностью. Это считалось чуть ли не парадоксом существующего города, острова, тюрьмы, исследовательского центра под одноименным названием «Адск».

Самое возмутительно нелицемерное, хоть и нелицеприятное место, когда в глаза говорят жгучую правду, смешанную с собственным мнением, приперченным цинизмом. Человек мог застрелиться в толпе ТЦ «Цербер», приветливо сказав несовершеннолетней, что у ее отца явные признаки нездорового созревания. Другой, заскочив в примерочную со случайной знакомой, после ее ухода. с отстраненным выражением лица, вскрывал себе вены. Третий и вовсе разыгрывал сцену, после которой больницы Адска пополнялись людьми, измученными ночными кошмарами. И все это только поглаживание. Изощренная смерть считалась искусством. Поэтому сюда устремлялись те, кто готов был красиво умереть.

Да и администрация города при необходимости снижала дотации и налоги. Бюджетной здесь была не только смерть.

III

Кириллов подпал под очарование Генрих Габлер, давно убедившись, что его заводит чтение художественной литературы как в интеллектуальном, так и в физическом смысле. Никакие дозы «Оркуса» и его заменителей так на него не воздействовали, как прочтение «Эммы Карениной», и даже не те сцены, где она совращала одного кавалера за другим, оставляя их в полном недоумении со спущенными штанами, за что по одной из ранних версий автора и должна была повеситься.

И в какой восторг он впал, когда Генрих решила ему прочесть свою пьесу «Дело Катерины Карамазовой». В сочетании со «Статичной» молчаливый Кириллов, рациональный Кириллов, сдержанный Кириллов, проникся самой божественной страстью, смешанной с подобострастием и деспотизмом. Он заставлял Генрих унижать себя. Указывал ей, как ему нравится… И требовал, чтобы она читала, не обращая на его приставания никакого внимания. Больше всего ему нравилось, когда она усаживалась в кресло и руках держала открытую книгу, распечатанные рукописи. Тогда он подползал к ее ногам, целовал колени. И начинал «исследование», понимая, что и юмор его плоский, и что он вовсе Генрих не нравился. Ее же мысли были несколько книжными и отстраненными. Ответы не удовлетворяли Кириллова. Он хотел, чтобы она говорила с интонацией, которая звучит в его голове. У нее выходило несколько грубо, сухо и стеснительно.