Фарс о Магдалине

Будто романы об Адаме и Еве и Сыне Человеческом исторические, правдивые и лепые…

И Вадим… Вадим, Вадим… Нет, его не убили. Он стал жертвой собственных фантазий и наваждений… Махнуть в Египет…»

– Не убили, говорите? – встряёт капитан по опасным делам.

Теперь Пётр Анисимович мог, грубо говоря, поклясться, что он ничего не произносил вслух, потому что палец был во рту… но клятва была неуместна, и, поклянись Пётр Анисимович, ему бы всё равно не поверили.

– Вы думаете, причиной смерти Небылицы Вадима Георгиевича…

– Герасимовича, – поправляет лейтенант в милицейской форме или милиционер в лейтенантской форме, как хотите.

– …причиной смерти были его собственные фантазии и наваждения?..

– …

– Да, следствие не обнаружило признаков насильственной смерти или суицида, в то же время медэкспертиза не обнаружила ничего, от чего мог бы умереть несчастный писатель. Как это – собственные фантазии и наваждения? Фантазии и наваждения – причина смерти? Над этим следует задуматься…

И Пётр Анисимович задумался, и в думах ему явился Вадим…

По пересохшей пустыне, вытирая со лба и с лица пот, от родника к роднику, от колодца к колодцу, от всякой ямы с дождевой водой до ямы, где смоковница, проклятая нашим Господом, всё же спасает своей тенью и плодоносит, да так, что по её сладким плодам всю Обетованную и Святую Землю называют страной сладости[3 - эрец хемда], на сером ослике с чёрной полоской на спине полз и скользил, и съезжал, и взбирался, и плутал меж скал и камней, преследуя свой фантом, навеянный призрак или призрачную мечту, как хотите, журналист Вадим. Кто-то ему явился, или где-то он вычитал, или ему приснилось, или открылось, или неизвестно откуда журналист Небылица узнал, что там, в Обетованной Земле, в какой-то древней священной роще, на высотке, где когда-то было капище Ваала или Астарты, или Ваала и Астарты вместе, или в том что от него осталось, под каким-то священным дубом, сикоморой, или в ней самой, в дупле что ли? или чёрт знает где! лежит нетронутый вот уже два тысячелетия какой-то свиток (как, может быть, какой-нибудь кумранский, если это, конечно, не очередная инспирация, инсинуация, инсталляция, провокация … или как свитки из библиотеки в Наг-Хаммади…) А что? Приснилась же Шлиману Троя; может и Вадиму Небылице приснилась страшная и прекрасная богиня любви и войны… и открыла ему полтайны, вторую половину которой, он должен был отыскать в земле пророков и апостолов… и Периодическая таблица Менделеева явилась Менделееву во сне.

– Не отвлекайтесь, товарищ Крип, – слышит вдруг редактор голос.

– Гражданин Крип, – поправляет строго голос милиционера лейтенанта, голос коллеги милиционера.

На ослике, потому что ни на чём другом здесь, меж камней, у скал, по высотам, где прячутся за христианскими и мусульманскими церквушками и мечетями ханаанские идолы и жертвенники еврейских Аврамов и Исаков, на ослике, которого он купил на ярмарке скота в Хевроне, где над гробницей, в которой похоронен и Авраам, и Исаак, и Иаков, вместе с Саррой и Ревеккой, где над гробницей, которая в пещере Махпеле, на поле Ефрона, которое против Мамре, которое приобрёл Авраам у сына Цохара, Хеттеянина, где над гробницей Авраама стоит мусульманская мечеть, на ослике, потому что в таких местах любая лошадь сломает ногу, трясся Вадим от села к селу… а за ним два бедуина, на расстоянии и, как и положено всем бедуинам, в бурнусах и накрученных на голову и лицо, так что видны одни глаза, платках. Вадим давно знал эти глаза за собой, и здесь они преследовали его, он чувствовал их в автобусе, когда ехал в Хеврон и сейчас… он оглядывался, но в мари раскаленного воздуха бедуины казались призраками, видениями, а потом и вовсе исчезали за поворотами скал или смешивались с пастухами, пасущими овец и коз и играющими на свирели, будто все они были Давидами; будто все они были готовы сражаться с Голиафами; будто все они, вот прямо сейчас, с воплями, под рёвы труб, готовы были броситься молиться и истязать себя, доводить до экстаза и призывать всех на свете богов: и арамейских, и сидонских, и моавитских, и аммонитских… И филистимлянским богам, и Ваалу, и Астарте приносить кровавые жертвы и плясать, плясать под тимпаны, тамбурины и флейты с потными хананеянками и совокупляться в жару полыхающих костров с рогатыми дивами, шлюхами, волчицами – чёрными и красивыми как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы… а потом, расплатившись за миг услады козлёнком, возвращаться к своему негодующему Саваофу и своим овцам…

Редактора Крипа аж в жар бросает от представших его взору картин; он сглатывает слюну, смахивает пушинку, присевшую прямо на слово «волчицами» и продолжает читать:

Тайны – они же не тайны, если лежат на поверхности, и цель не так сладка, если путь до неё не тернист и не долог, и глоток воды не обжигает, если губы не иссохли; едешь и едешь, и едешь, и тогда только, когда едешь долго, вдруг радость встречает тебя на долгом пути – селение, деревня; на улице играют дети в свои игры, у источника сидят женщины в своей очереди, чтоб набрать воды, судачат о том, о сём, о погоде, об урожае, о священной роще, куда когда-то бегали стародавние красавицы, чтоб найти себе жениха – как написано: «пойду за любовниками моими, которые дают мне хлеб и воду, шерсть и лён, елей и напитки…»[4 - Кн. Пророка Осии, 2,5.]

Далеко-далеко, за окнами издательства «Z», которые выходят в то место, до которого никому нет дела, загудел благовест. Натура содрогнулась, и всякое естество содрогнулось. По каналам, режущим город во всех направлениях, побежала рябь и разбудила спящие в воде отражения серафимов с золотыми крыльями. Из окон высунулись женщины – испуганно и благоговейно; в колыбели заплакал ребёнок, мать взяла его на руки и стала Девой; прозрел слепой. Ос-сан-н-н-н-н-н-на… О святая мирононосице и всехвальная равноапостольная Христова ученице Магдалино Марие! К тебе, яко верней и мощней о нас к Богу ходатаице, мы, грешнии и недостойнии, ныне усердно прибегаем и в сокрушении сердца молимся…[5 - Молитва мироносице равноапостольной Марие Магдалине.]. Со скрипом и скрежетом стали разваливаться гробы и восставать из них апостолы – двенадцать и семьдесят, и все святые, и блаженные, и августины, и оригены, и бесноватые монахини, и юродивые монахи… – Ты в житии твоем страшные козни бесовские испытала…[6 -

Молитва мироносице равноапостольной Марие Магдалине.] – стали выстраиваться рядами, чтоб идти крестным ходом с хоругвями и крестами, и иконам, и свечами невесть куда, в защиту…

У меня же сегодня день рождения… сегодня, – хочет вспомнить Пётр Анисимович Крип, но не успевает, потому что чёрный попик впрыгивает в кабинет – тщедушный и старательный и согласно каждому удару благовеста начинает бить поклоны, и согласно каждому поклону проливаться молитвой святой Марии Магдалине: Ты паче всех благ земных… Бумм!.. Сладчайшего Господа Иисуса возлюбила еси…Бумм!.. И тому чрез все житие добре последовала еси божественными учении его… Бумм!.. И благодатию душу свою питающи… Бумм!.. И множество человек от тьмы языческия…[7 - Молитва мироносице равноапостольной Марие Магдалине.] Бумм, Бумм и Бумм!..

– Да что вы несете, уважаемый? – говорит голос капитана.

– Гражданин Крип!

Гражданин Крип отрывает глаза от рукописи и мимо капитана и лейтенанта видит на стуле, с левой стороны, если стоять к двери лицом, в самом углу, в пейсах, бороде и чёрной широкополой шляпе еврея.

«Ещё один Бим-Бом», – решает Крип.

– Все мы здесь Бим-Бомы, – тихо говорит еврей, а потом, будто обращаясь к тем, кто жил, живет и ещё будет жить: – Буквы её[8 - Библии], словно семя нерождённых ещё поколений, брошены в мир, чтобы стать живыми душами людей, стать именами живущих. И лишь когда завершится их список, когда исчерпается Книга, и последняя её буква обретёт человеческую плоть и смысл – тогда придёт Мессия и закончится эта долгая история[9 - Талмудический мидраш.].

«Ар-р-ти-ис-т… – думает, поджав губы, редактор, а потом, пощупав толщину рукописи, думает вслух, всё больше раздражаясь, распаляясь, кривляясь и указывая пальцем на опустившего ниц глаза еврея: – Книга исчерпается тогда, когда исполнится всё? а всё исполнится тогда, когда исчерпается книга? Чушь собачья! Сотни лет, тысячи! словоблудия. Ваш Мессия придет, когда закончится «эта долгая история?» А тот, который уже пришёл, который ходил по воде, который накормил пятью хлебами пять тысяч, который родился от девственницы, воскресил Лазаря, обещал спасение… тот не Мессия?..»

Пётр Анисимович Крип не очень разбирался во всяких хитросплетениях и тайнах мировых религий, но был человеком творческим, читай свободолюбивым, почему он и протолкнул, собственно говоря, из чувства противоречия и вольнодумства, в печать это «оскорбление христиан… кощунство!», как сказал директор пресс центра Opus Dei по поводу нашумевшего романа. За это Пётр Анисимович и получил опущенные глаза литераторов при встрече и похвалу издателя за заработанные издательством «Z» деньги, и нервную лихорадку, не проходящую вот уже сколько времени. «Но ХХ век на дворе, – размышлял бедный редактор Крип, – но если кто-то выдумал, что бог был человек или что вообще был бог, почему другому не разрешается придумать, что у этого богочеловека была жена?

«А что касается лазарей и ангелов! – продолжает Пётр Анисимович Крип, обращаясь теперь к тщедушному, старательному и чёрному попику, а потом ко всем, кто вдруг ни с того ни с сего оказался у него в кабинете, – что касается ангелов и лазарей… Где ангелы, и лазари где? Где всё это? Где всё то, что обещает, предвещает нам спасение? И спасение от чего? От страха божия наказания? Вера! Вера! Зайдите ко мне, скажите, кто принёс эту рукопись?»

«Да они рассказывают нам басни, – произносит марево в римской тунике и тоге, вдруг соткавшееся вместо Веры из сморщенного криповским криком воздуха, – они даже не умеют лгать толком, совсем не умеют придать хоть какое-нибудь правдоподобие своим выдумкам, измышлениям. У них просто не хватает ума! Они по нескольку раз переделывают тексты, так называемую Благую весть, чтоб это хоть немного походило на правду»[10 - Цельс, «Правдивое слово».].

Благовест, за окном, возмущённый, рванул, и с потолка упал кусочек побелки. Но не тут-то было. Будто ватага огольцов сорвалась в бег – с криками и визгами, улюлюкая и язвя улепётывающую жертву – затренькали, задзинькали, затенькали, забренчали и затрезвонили средние, малые и совсем маленькие колокола и колокольчики. Набросились и давай откалывать по кусочку, по капельке, отщипывать по пёрышку от пугала, от п?галища. И вот – страшило уже голое и не страшное, одно клепало осталось, какая-то пустяковина, чепуховина, бемоль какой-то, стручок медно-розовый, какой-то символьчик мужских производительных сил, извивающийся змеёй язычёк! а вокруг: перезвоны и трезвоны, и «динь» и «дон», и потрогать и пощупать, и восторг и захлебнуться: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!» Дверь распахнулась, товарищи, коллеги и подчинённые ринулись в кабинет, и Аниска утоп в водопаде happy birthdays, потоке чмоков, звяканье фужеров и тарелок с закусками, шампанских хлопов и шипов; стол был накрыт, тостующие подмигивали и похлопывали по плечу и выпивали за успех, за братство, за женщин, которые нас окружают, за мужчин, которые окружают женщин, за веру, за веру в надежду, а еврей в бороде и шляпе предложил за любовь и расцеловался при этом с чёрным попиком. Капитан расцеловался с одним из бим-бомов, лейтенант со вторым, все были согласны, обнимались и выпивали.

Нет, конечно же, легенда была мощной, – думал Пётр Анисимович. – Никакие страдающие озирисы, адонисы и фаммузы, и никакие дионисы и близко несравнимы с распятым Спасителем. Человеку свойственно, свойственно чувство жалости, особенно к обездоленному, нищему, страдающему, потому что каждому самому всегда кажется, что он сам обездоленный и страдалец в этой жизни. «…так приятно считать себя несчастным, хотя, на самом деле в тебе только пустота и скука»[11 - А. Мюссе, «Исповедь сына века».], – шутил сын века. Словом, трагедию сочинили великую… и трепет, и страх, и сострадание… всё по правилам, по Аристотелю, и катарсис… на небесах, когда «исполнится всё»… «Ибо в воскресении… пребывают, как Ангелы Божии на небесах»[12 - От Матфея, 22; 29, 30.]». Тогда уж господь разберётся: провинившихся накажет, заслуживших(ся) похвалит…

Предлагают почтить рюмкой водки память мироносицы…

И всё же, две тысячи лет уже – едят и едят, и едят и едят… то, что осталось от пяти хлебов, куски и остатки, и всё никак не насытятся, и всё никак не съедят всех кусков и остатков, что остались от пяти хлебов. И всё удивляется, и восхищается, и восторгается величайшими творениями, и плачет, постигая великие и всякие смыслы, сочинённые по поводу истерзанного… Да-да! «…это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне»[13 - Э. Кант.].

Предлагают почтить рюмкой водки память мироносицы; и руководитель рекламных проектов Илья Ефимович Креп, уже не первый раз шутит на эту тему: «Вы теперь всегда вместе».

Вся редакция, благодаря Криповскому дню рождения, знала, что этот день – ещё и день святой Магдалины.

«Помянут меня – сейчас же помянут и тебя», – ещё лучше шутит креативный директор Кроп, и после его шутки становится вдруг тихо в кабинете – народ образованный – что-то вспомнили, каждый что-то о себе думает, и снова становятся слышны колокола на колокольне далёкого собора.

Предлагают помянуть Небылицу.

– Удивительно, удивительно! – заходится (после того как помянули) симпатичная, молоденькая, ещё только склонная к полноте бильд-редактор Юленька (если полностью – Юлия Аркадьевна Крепсова). – Умирает человек, и не успеешь прийти с кладбища, как он уже превращается в некий образ, иконку, и слова его уже не просто звуки, а что-то большее…

– И главное, – перебивает Юленьку, пальцем в потолок, фото-редактор (полностью – Круп Аркадий Юльевич), – главное, что слова эти слышали только вы… и без свидетелей! А кто докажет теперь? кто докажет, что это не так, а? – и палец, оставив потолок, тыкает и обводит собравшихся, будто спрашивая: ты? или ты? или ты? И все следят за пальцем, будто в цирке за пальцем фокусника, который отвлекает от главного, чтоб: как удивить, вдруг!.. И удивляет. И все удивляются, и удивляется сам фокусник, потому что палец останавливается на Вадиме, который сидит рядом с неизвестной красавицей, как жених с невестой, и тоже следит за пальцем, пока палец не останавливается на нём.

Снова в наступившей тишине слышатся колокола и колокольцы.

«Горько! Горько! Горько! – первая кричит Юлинька, потому что первая приходит в себя и все, вдруг, будто с цепи срываются и, сорвавшись, хором кричат: – Горько! Горько!», – потому, что все знают, что у Вадима Небылицы была большая любовь, очень большая любовь, уже после той большой любви, которую все знали, а вот эту никто до этих пор и не видел …

Да и не мог видеть (про это знал только Крип), не мог видеть, потому что Вадимова любовь жила далеко-далеко (далеко ли?), далеко (здесь идут всякие вадимовские эзотерические измышления: далеко, там где колодцы, из которых поя?т овец и коз, и там где святыни, которым молятся и христиане, и иудеи, и мусульмане, и все, у кого только есть охота молиться).

Там, далеко… упала ночь вдруг…

Ах, кому интересны эти всякие эзотерические измышления и догадки поражённого поисками архаических и символических знаний ума? Но Вадим… он жил такими загадками и догадками, рождёнными и капризным знанием, и фантазией, и всякую историю рассказывал так изощрённо, так умудрялся всё запутать и превратить в какой-нибудь всемирный потоп или в какое-нибудь «Откровение…», что порой уже никакой ковчег не в состоянии был вынести слушателя на вожделенную гору, и ни у какого агнца уже не хватало сил снять седьмую печать.

Здесь я прошу извинения у читателя, которому неинтересны всякие эзотерические измышления и догадки поражённого поисками архаических и символических знаний ума, – прочитал Пётр Анисимович Крип, – прошу его (читателя… следователя, прокурора, судью, – промелькнула безысходная мысль у Петра Анисимовича в голове), без обид перелистать страницы до страницы «Х», где он найдёт продолжение истории, случившейся с Вадимом в Стране Обетованной, в самом что ни на есть натуралистическом виде.

Там далеко… упала ночь вдруг, – было написано дальше, – и исчез вдруг, всякий звук. Луна взошла и замерла, будто кто подвесил её на гвоздь… или лучше – прибил её гвоздём; круглая луна, не излучающая лучей, прибитая к ночному свету неба. Полоса каменно-бело-жёлтой пустыни, полоса небесного света, два бедуина на верблюдах на горизонте. Соглядатаи. Бим-Бомы. Недвижимы, как любые затаившиеся соглядатаи. Как вырезные картинки, приклеенные к свету неба. Как тени из ослиной кожи на кукольной ширме. Всё замерло вместе с Луной и всё стало недвижимо…

Всё недвижимо и объявшая тишина такая, что жизнь боится жить.

Положи меня, как печать на сердце твоё,

как перстень на руку твою:

ибо крепка, как смерть любовь…

…что это?.. что это проникает тишину и вечность? Это песня любви, песнь о любви, песнь песней? Словно белые девы восстали из раскалённого песка земли, и вечность перестала. И подхватилась и замерцала Луна. И тишину разорвали шофары – трубы иерихонские (потому что, какая бы она была тишина, если бы её не разорвали?)