Оправдание Острова

В лето двадцать пятое правления благороднейшего Юстина на Остров прибыл эллинский философ Евсевий. Видя праведную жизнь князя, Евсевий изменил строй своих мыслей и принял крещение. Будучи человеком небедным, он дал князю 300 динариев на благоустройство Острова. Движим любовью к своему народу, все до последнего динария бессребреник Юстин без промедления потратил на благие дела, Евсевию же дал хартию с обещанием, что на том свете пожертвованные деньги вернутся тому сторицей.

Через год Евсевий скоропостижно скончался, и, когда его хоронили, в руки ему была вложена означенная хартия. Спустя несколько недель он явился во сне Юстину со словами: возьми свою хартию. И тогда раскопали могилу, и обрели Евсевия сидящим со свитком в руке. Когда же пытались взять этот свиток, то покойный не дал его никому, кроме князя. После того как Юстин хартию взял, Евсевий снова лег. И все прочли в ней написанное: я, Евсевий Философ, подтверждаю благоверному князю Юстину своеручной подписью, что получил долг сторицей. Узнав об этом удивительном событии, многие состоятельные люди давали деньги князю Юстину без боязни и, можно даже сказать, с радостью.

В лето двадцать шестое правления Юстина в кувшин с вином заползла змея и выпила всё вино. От этого она так распухла, что не смогла выползти. Когда же кувшин принесли премудрому Юстину, князь сказал змее с кроткой улыбкою:

Сначала отдай нам выпитое тобой вино, и только тогда сможешь выйти наружу.

Изрыгнув через какое-то время вино, змея освободилась. Находившиеся же при этом пали ниц и прославили великую мудрость князя.

В лето тридцатое правления Юстина случилось великое несчастье: сентябрьской ночью запылал княжеский Дворец. Его долго тушили, а когда наконец это удалось, то в княжеской спальне обнаружили два обугленных тела. Это были тела Юстина и Гликерии. Так сгорели два светоча благочестия, и спальня стала им усыпальницей.

Парфений

Не всё из того, что сказано Прокопием в хронике, следует считать ложью. Прокопий справедливо указывает, что у каждого человека время свое, да и оно может меняться в разные периоды его жизни. Прав он и в том, что каждому человеку долгота и ритм времени даются по потребности. Иной раз нужно больше времени, чтобы что-то понять или, наоборот, объяснить другим.

Да, у всех людей есть общее время, но оно – не более чем пунктирная линия, с которой соединяются личные времена каждого из нас. Потому некоторые живут двадцать лет, а некоторые двести. Или девятьсот. Их личное время – это реальность, а общее время – чистая условность. Желание сделать вид, что всё связано. Как-то даже неожиданно, что Прокопий это понимал.

Что до незаконного стремления Юстина и Гликерии править как можно дольше, то оно не отменяло правильности их подсчетов. Мы с Ксенией, словно чувствуя (она-то точно чувствовала), что наша жизнь несколько затянется, не торопились взрослеть.

В отличие от прочих хронистов, Прокопий старался держаться поближе к княжескому двору, объясняя это тем, что ему как историку необходимо получать информацию из первоисточника. Время от времени он даже показывал князю написанное, что, прямо скажем, трудно объяснить какой-то необходимостью.

Оправдываясь, Прокопий говорил, что делал это по велению сердца, не в силах скрыть своей любви к правящим особам. Впрочем, как показала тайная рукопись Прокопия, веление его сердца в течение дня могло меняться до неузнаваемости.

Да, была в Прокопии некая двойственность, ведь даже незнакомые с Истинной историей современники называли его человеком с двумя языками. Подобно большинству художественных высказываний, образ этот не считался с реальностью, ибо у историка не было, как известно, ни одного. Во внеязыковом отношении реальность была тоже не так проста, как это кажется на первый взгляд. Либерализм не был сильной стороной Средневековья, а опыт того же Прокопия говорит о том, что порой и одного языка было много.

Разумеется, столь радикальное отличие двух Прокопиевых версий истории производит неблагоприятное впечатление. Две истории должны вроде бы дополнять друг друга, но от их соединения объем истины не увеличивается, потому что ни та, ни другая не ставили своей задачей поиск истины. Это несколько отличается от того, к чему мы (имею в виду нас с Ксенией) привыкли в Средние века.

В ту далекую эпоху история была в большей степени историей, потому что смотрела на вещи менее предвзято. Современная же историческая мысль формируется обстоятельствами, далекими от описываемых событий. Она зависит от политической целесообразности, что превращает исторические сочинения в инструмент борьбы. Вот почему нынешний историк в том или ином смысле – участник событий, и взгляд его – это взгляд сбоку. Средневековый же историк смотрел сверху.

Прокопий Гугнивый сверху не смотрел и, следовательно, опередил свое время. Может быть, именно поэтому издателями Истории Острова было принято решение в приложении к главе о князе Юстине опубликовать также Истинную историю. Правильное решение.

Любопытно, что истинным в официальной истории сам Прокопий считает только рассказ о Ксении и обо мне. Поскольку пишет он о нас с симпатией, мне это, не скрою, приятно. В ту часть потустороннего мира, где он сейчас находится (здесь возможны варианты), посылаю ему свой искренний привет.

Приложение к главе четвертой

Истинная история князя Юстина, написанная Прокопием Гугнивым

Да уж, крепкое перо нужно иметь тому, кто собирается описывать деяния Юстина и Гликерии. Деяния-злодеяния. От таковых описаний способны ломаться любые перья. Я пишу об этой богопротивной паре по ночам, когда никто не видит. После всех дневных панегириков пишу, какие они на самом деле змеи в облике человеческом.

Тем немногим, что в хронике истинно, являются мои слова о детях, Парфении и Ксении. От этих слов я, недостойный, и здесь не отказываюсь. Дети не могут не вызывать любви, особенно Ксения, чадо необычное и странное, которому ведомо неведомое и видимо невидимое. Она всегда сторонится детских забав, как сторонятся их в детстве только святые. Если Парфению и Ксении дано будет когда-либо вступить на княжеский престол, из них выйдут милосердные и мудрые правители. Не такие, как Юстин и Гликерия.

Юстин. Безмозглый прелюбодей, мздоимец и узурпатор. Прежде было решено, что после рождения младенцев правителем Острова на год становится епископ Феофан. Этот Юстин и года вытерпеть не смог – начал без милости теснить Феофана.

Беседовал с ним, увещевал, доказывал, что через год всё равно он регентом будет, так для чего-де тянуть кота за хвост и не лучше ли де сразу передать власть ему, Юстину? Епископ слушал его молча, просто смотрел на него и шевелил бровями, а через месяц так же молча покинул княжеский Дворец и вернулся в свой монастырь.

Гликерия. Редкостная шлюха, и это лучшее, что о ней можно сказать, потому что в некотором смысле Гликерия даже хуже своего мужа.

Если бы кто узнал, что я здесь всё это пишу, не прожил бы я после того и часа. Но именно поэтому писать меня влечет с особой силой, и не могу тому противиться. Да и за потомков обидно: будут, чего доброго, верить тем домыслам, которые я был вынужден поместить в хронике.

Например, о первых произнесенных Парфением словах. Никто из известных мне младенцев не начинал со слов отец и мать. Для этого существуют мама и папа, и то – именно в таком порядке.

Гликерия значит сладкая… Сладость ее пробовали с четырнадцати лет и, замечу, очень многие, ибо не было в истории Острова второй такой б… Можно думать, что выражения мои недопустимо сильны, но это не так. Как бы я ни выразился, будет, уверен, слишком мягко.

Она торговала своим телом на улицах и площадях, в домах знати и в казармах. Особенно – в казармах, куда ее влекло количество участников, и она была последней, кто уставал от этих оргий. Когда же у солдат не было денег, чтобы заплатить за ее услужливое тело, она предоставляла его бесплатно. И ошибется тот, кто объяснит это бескорыстием, ибо единственным объяснением была ее неуемная похоть.

Самые искушенные развратники Острова изумлялись ее познаниям в области любовных утех и в ее присутствии чувствовали себя жалкими невеждами. Время от времени, когда Гликерия понимала, что беременна, то всеми известными ей способами пыталась избавиться от плода. Два раза ей это не удалось, и она рожала.

Что произошло с этими детьми, в точности неизвестно. Рассказывают, однако, что спустя годы, когда она уже была княгиней, к воротам Дворца пришел какой-то человек, утверждавший, что он ее сын. Стражники хотели было его прогнать, но Гликерия им в этом воспрепятствовала. Напротив, она приказала проводить этого человека в одно из подвальных помещений, где якобы намеревалась с ним поговорить. Больше его никто не видел.

Говоря о том, что в жизни Гликерией двигало не бескорыстие, упомяну лишь о том, что именно ею на Острове были основаны публичные дома, доходы от которых она самолично и получала. По горькой иронии эти заведения были названы ею домами благочестия, в которых будто бы перевоспитывались жрицы любви.

Когда в одном из таких домов забеременели сразу три перевоспитанные и об этом узнал весь Остров, Гликерия лично возглавила расследование. Подозрение пало на 92-летнего привратника Евлампия. На публичном дознании означенный Евлампий не вспомнил не только женщин, с которыми якобы согрешил, но даже и то, каким образом это делается.

Забеременевшие, однако, его вспомнили и заявили, что в момент их совращения он был в высшей степени бодр, настойчив и изобретателен. Глядя на Евлампия, напоминавшего сухую ветку на ветру, многие в его настойчивости усомнились. Слезящиеся глаза совратителя были сосредоточены на ближайшем облаке. Весь его вид свидетельствовал о слабом понимании происходящего. Евлампий был признан виновным и казнен.

Впрочем, что уж тут говорить о Евлампии, когда Гликерия совершала неоднократные попытки убить своего воспитанника Парфения. По счастью, всякий раз Ангел-хранитель отводил ее руку от отрока. Самым известным таким случаем была игра в ножички, когда княгиня подговорила одного из мальчишек метнуть нож в Парфения. Гликерия объяснила это тем, что под рубахой у Парфения надета-де кольчуга (хотя кто же носит кольчугу под рубахой?) и ничего с ним не случится, тогда как князю надо привыкать к любым неожиданностям, и что метание ножа лучшее лекарство от пресловутой неповоротливости малолетнего. Она была большой мастерицей заплетать мозги, эта Гликерия.

Когда же благодаря крику Ксении с другого конца Острова убийство не состоялось, княгиня поспешила отрубить мальчишке голову, причем в ожидании палача явственным образом закрывала ему рот. Гликерия не ожидала лишь того, что, даже будучи отрубленной, голова заговорит. Лежа на красных от крови ступенях (за отсутствием эшафота казнь осуществилась на лестнице) рядом со щуплым детским телом, голова рассказала и о просьбе Гликерии, и о кольчуге, и еще кое о чем.

Удивительно, вскричала Гликерия, удивительно, какие глупости говорит эта голова! Отрок сей, без сомнения, безумен.

Да он просто потерял голову, поддакивали льстецы и прихлебатели, глядя на то, как кровь из аорты всё еще продолжала толчками вытекать на ступени.

И никто не смел заткнуть голове рот, и тогда к лестнице бросилась Гликерия, не боявшаяся не только говорящих голов, но и самого князя мира сего. Когда она наклонялась к голове, нога ее поехала на скользкой от крови ступеньке. Падая, княгиня коснулась лбом отрубленной головы, и лоб ее стал алым. Говорят, что кровь эта не смывалась с ее лба сорок дней, иначе как же можно объяснить то, что в течение такого времени она не покидала Дворца и никому не показывалась?

Ненавидела ли Гликерия Парфения? Полагаю, что нет, даже при том, что хотела его убить. После похоти главной ее страстью было властолюбие, а все остальные страсти являлись так или иначе продолжением главных. Парфений был кротким ребенком и сам по себе желания убить его у Гликерии не вызвал бы, но он стоял на пути к власти, и в том была его великая вина.

Уверен, что она не колеблясь в конце концов убила бы Парфения, но мысли ее изменились, когда она заметила, что отрок живет другим временем, гораздо более просторным и долгим, чем ее. Гликерия осознала, что Парфений не препятствие для нее, а защита.

Время Парфения делало приход его к власти событием отдаленным, в то время как смерть его вернула бы всех князей к борьбе за княжение, в которую бы включился и простой народ, а народ (и здесь она не тешила себя надеждами) оказался бы не на ее с Юстином стороне.

Перечитав написанное, поправлю себя в том смысле, что властолюбие все-таки было в ней сильнее похоти. Как бы то ни было, две эти страсти, соединившись, и привели к ее беспримерному возвышению.

Она втерлась в доверие к тогдашней жене Юстина княгине Агафье, страдавшей бесплодием. Гликерия уверила несчастную, что легко исцелит ее от бесплодия и тем отведет от нее опасность быть отвергнутой мужем. Сказав, что ей надо возжечь в княжеской спальне особые курения, Гликерия отправила Агафью лежать в ванне с травяным настоем, при этом предупредила княгиню, что в нужное время сама за ней придет.

В спальне лжецелительница, как то и было ею предусмотрено, дождалась Юстина. В отличие от травного дела, с которым она была незнакома, в делах любовных для нее не было тайн. Княжеский постельничий рассказывал, что неприличны были движения Гликерии, но еще более неприличен был ее взгляд. Именно он воспламенил Юстина, и между ним и Гликерией произошло то, чего простодушная Агафья, лежа в давно остывшей воде, никак не ожидала. В ту ночь ложе с Юстином уже делила Гликерия, а Агафья на это ложе уже не вернулась. Говорили, что Гликерия Юстина приворожила, хотя правдоподобнее, что князь был заворожен прежде всего ее постельными умениями.

Еще неделю, напоминая привидение, Агафья ходила по Дворцу. В вечернее время оказывалась у дверей спальни, и стояла там, и обливалась слезами, пока в один из дней Гликерия не ударила ее серебряным подсвечником по лицу. От этого удара у Агафьи оказался сломан нос и рассечена бровь, отчего слёзы на ее лице смешались с кровью.

Такой и застал ее у спальных покоев князь Юстин. В его присутствии Гликерия ударила Агафью еще раз, разбив ей губу и раскрошив передние зубы. Она била бы несчастную и дальше, поскольку метила ей в глаз, чтобы та окривела, но князь это адское отродье остановил.

Тогда Гликерия закричала, что бывшую жену он должен немедленно казнить, поскольку Агафья-де не даст им жить спокойно. Все боялись, что Юстин, попав под полное влияние Гликерии, так и сделает, но он, не желая смерти жены, пусть даже и бывшей, распорядился заточить ее в монастырь.

Агафья же в слезах благодарила его за великодушие и повторяла, что какая же она теперь без зубов жена светлейшему князю, и желала ему радости и благополучия с Гликерией, поскольку счастье ее повелителя для нее превыше всего.

Спустя несколько дней Юстин потребовал у епископа Феофана, чтобы тот обвенчал его с Гликерией. Феофан же отвечал ему, что союз этот неправеден и не будет на него епископского благословения. Юстин посмотрел на епископа медным взглядом, но ничего не сказал, и в этом молчании все увидели недобрый знак.

Наихудшие предположения подтвердились, ибо через неделю Феофан скоропостижно скончался, а епископом поставили Филарета. И был он безгласнее рыб, и совершил венчание. Гликерия же была наказана за свое злодеяние, поскольку, подобно Агафье, так и не смогла забеременеть. Слишком много беременностей прервала она в юности, чтобы впоследствии быть способной родить.