Ханский меч

Калугин с удовольствием направился по Невскому проспекту в сторону Николаевского вокзала. Он любил Петербург, его прямые проспекты, величественные дворцы, здание Адмиралтейства с золотой иглой во главе, Летний сад, набережные Мойки и Фонтанки. Здесь прошла его юнкерская молодость, здесь он встретил свою первую любовь, закончившуюся, как это часто бывает, неудачей и разочарованием. И вот на берегах Невы, в столице Российской империи, начинался теперь новый этап в его жизни. Что он сулит, чего ждать от будущего? Лучше сейчас и не пытаться думать об этом, а просто выполнять свой офицерский долг, свои обязанности. «Делай что должно – и пусть будет, что будет». Эти слова императора-философа всегда служили Калугину путеводной нитью в любых жизненных обстоятельствах.

3

В купе скорого поезда Петербург-Владикавказ вместе с Павлом Ивановичем ехал один сосед, молодой есаул лейб-гвардии казачьего полка. Он получил краткосрочный отпуск и спешил в Новочеркасск, где жили его родители. Разговорились после Бологого, есаул оказался простым и открытым человеком, готовым обсуждать с незнакомым попутчиком самые разные темы. Разговор как-то незаметно перешел на казаков, на их быт и нравы, на само происхождение казачества.

– Хоть мы и относимся к легкой кавалерии, – убежденно говорил есаул, – но потрепать в бою можем кого угодно, хоть драгун, хоть кирасир. Вот атаман Платов так французов прижал, что еле ноги унесли.

– Согласен, – улыбнулся Калугин, – ведь еще во времена Крестовых походов легковооруженные конники Саладина успешно сражались с европейскими рыцарями, закованными в броню. Но в наши дни конница постепенно начинает уступать первую роль артиллерии и авиации.

Казачий офицер кивнул:

– Да, верно. Нам рассказывали в училище, что в Бородинской битве больше всего полегло и русских, и французов от ядер и картечи. А знаете ли вы о сражении под Балаклавой в Крымскую войну, когда донские батарейцы за двадцать минут уложили наземь цвет английской гвардейской лёгкой кавалерии?

– Как не знать, я ведь отставной артиллерист. Для Англии этот день стал траурным, у них об этом даже поэму сочинил поэт Теннисон. Из-за неправильного понятого приказа лорд Кардиган повёл в лобовую атаку свою бригаду, попав под фланговый огонь наших орудий.

– А у меня ведь дед был на том редуте, который атаковали британские гусары и уланы. Много их полегло, но большинство всё же домчалось до наших пушек, и начали рубить батарейцев. Дед вспоминал, – всё, думаем, смерть наша пришла, что артиллерийская прислуга против сабель выставит. Но Донской конный полк не подкачал, бросились на выручку, спасли земляков, а потом англичанам досталось от улан подполковника Еропкина. Мы по- другому и не можем, – с гордостью проговорил есаул.

– Нравится ли вам служба в гвардии? – спросил с интересом Калугин.

Казачий офицер смущенно ответил:

– Царёва служба для донцов всегда почетна, но вот дорогое это дело – в гвардии служить. Сам себя содержать обязан, расходов немало. Но главное – не люблю я эти серые казарменные громадины, сырые, холодные дворы, вечные дожди. Привык к яркому солнцу, синему небу да вольному простору. И наш Дон-батюшка мне милей во сто крат северных рек.

– Так что не переведетесь?

– Армейская кавалерия у нас всё больше вблизи границ стоит, в Варшавском военном округе, в Литве. Холодно там и дождливо. Думаю, мне нужно проситься на Кавказ, там климат дюже похож на наш, донской.

…За разговорами прошёл незаметно день, а утром проехали Коломну, Рязань, начались станции и полустанки Воронежской губернии, после ночи лесистые долины сменились степными далями. В Новочеркасске поезд стоял десять минут, Калугин и есаул тепло попрощались, и оставшийся недолгий путь до Ростова капитан ехал в одиночестве. Вот слева по ходу состава показались речные заводи, затем и широкий Тихий Дон блеснул под солнечными лучами. Калугин с интересом вглядывался в новые для себя места. Эх, приехать бы сюда просто отдохнуть, порыбачить, походить по бойким южным базарам. Но он снова стал в офицерский строй, в него верят, на него надеяться. Значит, об отдыхе нужно забыть. С этими мыслями капитан контрразведки Павел Калугин вышел на оживленную привокзальную площадь и на пролетке поехал в гостиницу «Московская», одну из лучших в Ростове.

4

Николай Егорович Филимонов проснулся рано, ещё и шести часов не было. Рядом ровно дышала во сне жена Анна, дочь отцовского друга табачного фабриканта Кушнаренко. Николай Егорович осторожно, стараясь не разбудить ее, поднялся с постели и вышел из уютной спальни в коридор, потом на веранду с колоннами, выходящую в большой вишневый сад. Филимонову недавно исполнилось тридцать семь лет, но выглядел он куда моложе- невысокий и стройный рыжеватый блондин нравился женщинам и своей внешностью, и эрудицией, и чувством юмора. Мужчины ценили в судовладельце и фабриканте, наследнике огромного состояния, проницательный ум коммерсанта, жёсткую хватку собственника, скрытую внутреннюю энергию предпринимателя. А ведь дед Николая Егоровича был простым торговым казаком станицы Нижне-Чирской, отец же его, Егор Лукич Филимонов, начинал в городе совсем с малого – с двух лавок на Покровском базаре. И миллионерами сделал семейство Филимоновых Ростов-на-Дону, превратившийся с конца прошлого века из захудалого провинциального городка в крупнейший торгово-промышленный центр Юга России, этакий русский Чикаго. Железная дорога связала Ростов с Петербургом, Москвой, Юзовкой, Баку, Тифлисом… В речном порту как грибы выросли хлебные ссыпки, куда везли пшеницу со всего нижнего Дона, с Кубани и Ставрополья. Нравы были крутые, разбойничьи, – уже далеко за городом, в степи, подводы с зерном встречали отчаянные «кулачники», которые умело, уговорами и запугиванием, сбивали закупочные цены, конвоировали поставщиков прямо к своим хозяевам, отбивали от конкурентов. Так и рождалась прибыль, накапливался первоначальный капитал, вкладываемый затем и в мельницы, и в хлебные склады, и в пароходы и баржи. Дал Бог Егору Лукичу троих сыновей, но любимым стал младший, Николай. Правда, поначалу он отца изрядно удивил, да что там – огорчил. Поступив в столичный университет, сблизился с социал-демократами, принял участие в студенческих беспорядках, был арестован, выслан под надзор полиции на малую родину, в Ростов. Егор Лукич долго беседовал с Колей, внушал ему, что добром такое вот вольнодумство не закончится. И тот взялся за ум, поступил в Киевский университет, успешно его закончил и получил от отца в управление целое пароходство. Николай Егорович усвоил из опыта студенческой юности одну важную истину – в России набирает силу новый, рабочий класс, и с ним лучше искать компромиссы, иначе можно в одночасье потерять всё и сразу. Он начал строить школы для детей своих матросов и грузчиков, вложил немалые деньги в открытие библиотеки-читальни, основал и финансировал газету левых взглядов. Но несколько лет назад понял, что все это бесполезно. Николай Филимонов раньше отца и старших братьев пришел к твердому выводу, что медленно, подспудно, зреет в государстве бунт, и никакие столыпинские галстуки и казачьи нагайки от него не спасут. В прошлом, юбилейном для династии Романовых году, все друзья-приятели вокруг только радовались и росту барышей, и новым приобретениям, и подписанным контрактам, Филимонов же чувствовал, что это вершина, теперь придется ехать под гору. И начал без особой огласки переводить капитал за границу, в Англию. Уж очень понравилась ему эта страна, холодная и чопорная, но верная своим вековым традициям, своим порядкам и устоям. И поэтому приехавшему недавно в Ростов и предложившему ему сотрудничество по созданию в городе механического завода венгерскому коммерсанту Николай Егорович отвечал уклончиво, дескать, надо всё взвесить, обдумать. Можно, конечно, завод и открыть, вложив в него по минимуму, а потом успеть выгодно продать. Но тут нужен компаньон, толковый, надежный, одному ему дело такое не осилить, просто времени не хватит. И опять с большим огорчением подумал Филимонов о Васе Максимове, с которым он познакомился и подружился несколько лет назад, на своей свадьбе с миловидной Аней Кушнаренко. История Василия Максимова была непростой, прямо-таки просилась на страницы сентиментального романа или модной пьесы в стиле Островского. Лет тридцать назад жили в Нижнем Новгороде два друга-товарища, два приказчика – Фрол Забродин и Демид Максимов. Вместе, с утра до ночи, торговали в хозяйском магазине рыбой, вместе ухаживали за девицами, вместе мечтали о собственном деле. Потом пути-дороги их разошлись – Забродин уехал в Ростов, где вскоре стал богатым и уважаемым купцом, основал коммерческий банк, построил макаронную фабрику, пивоваренный завод, Максимов же остался в Нижнем, женился на хозяйской дочери и унаследовал рыбную торговлю – магазин, рядом с ним два склада, контору и двухэтажный жилой дом. Через десять лет приехал Забродин в родной город на знаменитую ярмарку, встретил старого друга, посидели в ресторане славно, выпили и закусили, повспоминали ушедшую юность, да и порешили – поженить со временем наследников, Васю Максимова и Сашу Забродину. С тем Фрол Семёныч и вернулся в Ростов, а с Максимовыми той же осенью случилась беда, – в одну ночь сгорели и магазин, и контора, и склады. От ожогов и горя Демид Никитич вскоре умер, через три недели и жена его Прасковья Ильинична Богу душу отдала, и остались двенадцатилетний Вася и младшая его сестренка Варя круглыми сиротами, без всяких средств к существованию. Но мир, как известно, не без добрых людей. Соседи Максимовых написали письмо в Ростов, тут же приехал оттуда Забродин и забрал к себе сироток. Варю отдали в гимназию, а Вася поступил в реальное училище, что возле Городского дома на Большой Садовой. Парнишка оказался смышленым, к знаниям тянулся, никакой работой не гнушался. Уже через пару лет Забродин стал его учить в конторе азам торгового дела, Василий ловил все на лету, быстро освоил бухгалтерию, стал к восемнадцати годам правой рукой названного отца. Высокий, худощавый, русоволосый и русобородый, был он чем-то похож на былинного богатыря с картин Васнецова и неудивительно, что Александра Забродина влюбилась в Василия без всяких пожеланий Фрола Семёныча. Тот же лишь усмехался, когда жена его Ульяна Федуловна, Максимовых ненавидевшая, причитала при нем, что нищий конторщик станет зятем и наследником богатейшего в городе купца и фабриканта, миллионщика. Три года назад сыграли свадьбу, но вновь горе пришло к двадцатипятилетнему Василию Максимову – простыл после купания в холодной речной воде и умер от скоротечного воспаления легких всего за месяц после этого его благодетель, Фрол Семёныч Забродин. Александра стала с мужем хозяйкой большого капитала, промышленного и банковского, но в отличие от Василия, жила лишь одним – жаждой удовольствий и развлечений. Во всем послушная матери, женщине пустой, недалекой и злобной, хотела она с утра до вечера разъезжать по модным дорогим магазинам, посещать портних, вечером ужинать в ресторанах и сидеть в ложе оперетты, где на красивую и кокетливую купчиху посматривали жадно десятки мужских глаз. Поскольку муж почти все время проводил на фабрике и в банке, развивая семейное дело, расширяя производство, появились у Александры Фроловны ухажёры, сопровождавшие ее повсюду. Василий жене верил, сам себя корил, что мало уделяет ей внимания, переживал появившуюся вдруг холодность и равнодушие с её стороны, но по занятости делами и слабохарактерности ничего не предпринимал. Он в последнее время как-то осунулся, редко улыбался, все более замыкался в себе. Филимонов чувствовал, – если так и дальше всё пойдет, Василию Максимову скоро будет не до управления заводом, и в компаньоны на новое дело его будет приглашать не резон. Самому Николаю Егоровичу с женой, кстати, подругой Александры Забродиной по гимназии, повезло – Аня стала его надёжным товарищем, счастливой матерью двоих детей.

«Надо как-то помочь Васе, да вот как?» – вновь подумал Филимонов, подставляя лицо под свежий ветерок с реки. Несмотря на ранний час, город уже начинал просыпаться, с Дона зазвучали пароходные гудки, на соседней Сенной улице заскрипели телеги и повозки. На веранду вышла Анна, обняла и поцеловала мужа, спросила заботливо:

– Ты что так мало спал этой ночью, Николя?

– Дел много, Аннушка, за день все копится, а вечером не уходят мысли на покой, не дают уснуть.

– Что-то неприятное случилось?

Филимонов покачал головой:

– Да нет, в общем-то, ничего конкретного, но какое-то странное у меня предчувствие. Словно зреет незримо в воздухе беда, вселенская катастрофа. То ли это от летней жары, то ли от газет. Не знаю, родная, но неспокойно у меня на душе.

Анна молча посмотрела на мужа пристально, его тревоги передались ей, потом тихо спросила:

– Будет ли война?

– Не знаю, Аннушка, но, похоже, будет. А нам, по моему пониманию, с германцами нужно торговать, а не воевать. Пусть они с англичанами и французами делят колонии и рынки сбыта, у России совсем другие интересы. А если все же вступим в войну да начнем отступать – будет снова как в японскую. Бунты в больших городах, рабочие дружины, баррикады… Ладно, не будем раньше времени себя хоронить. Ты помнишь, у нас сегодня вечером гости?

– Конечно, помню, Николя.

Филимонов оживился: