Балтийская сага

– А-а-а! – вскрикнула Галина, закрыв лицо руками.

Потом были поминки у нас дома, на 4-й линии. Друг отца, детский писатель с печальными глазами, говорил о том, что после долгого оледенения страна оживает, наступает новое время, – безумно жаль, что Лев ушел так рано, не успев своим талантом способствовать рассвету…

Другой писатель, седоусый литературовед, сказал раздумчиво:

– Новое время, да… Мне кажется, Лев испытал некоторую растерянность от Двадцатого съезда… Очень это не просто – освоиться с концом оледенения, как ты говоришь… Жестокий век, жестокие сердца… Рухнул гигантский идол, которому долго поклонялись…

– Лев не поклонялся! – встрепенулась Галина. – Он почитал Сталина, но никогда ему не славословил.

– Я не говорю, что он поклонялся, – седоусый развел руками. – Но был склонен считать, что в репрессиях, в «ленинградском деле», в частности, виноват не столько Сталин, сколько его окружение…

И пошел разговор о съезде, о докладе Хрущева. Два слова, удивительных для нашего слуха, – «культ личности» – перекатывались над поминальным столом.

– А что скажет военно-морской флот? – вдруг отнесся ко мне седоусый литературовед.

– Что могу сказать? – Я прокашлялся. – Очень благодарен вам за теплые слова об отце. Балтийские подводники помнят его. Книгу отца о походе на подлодке не изъяли из библиотеки нашей дивизии, когда он был арестован. Продолжали читать. О его отношении к Сталину не могу сказать, не знаю. А вот к окружению – да, отец Берию ненавидел. Считал его организатором «ленинградского дела». И вообще… что Берия планировал термидор, возврат к капитализму…

Когда гости разошлись и мы прибрались, был у меня разговор с Галиной. В кабинете, служившем отцу спальней, она достала из ящика письменного стола лист бумаги:

– Прочти завещание.

И я прочитал:

«Моему сыну Вадиму Львовичу Плещееву завещаю похоронить урну с моим прахом в Балтийском море, близ банки Штольпе.

Моей жене Галине Кареновне Вартанян завещаю все, что осталось от моего денежного вклада на сберкнижке, а также кооперативную квартиру, которую начал строить союз писателей и за которую я внес аванс.

Ей же, Вартанян Г. К., завещаю литературное наследство, то есть право на издание и переиздание моих книг и получение гонораров, буде таковые не поскупятся выплатить издательства…»

– Можно я закурю? – спросил я, дочитав завещание, подписанное нотариусом и скрепленное печатью.

– Кури, – разрешила Галина. (Отец, в прошлом заядлый курильщик, по возвращении из лагеря не курил и не разрешал мне дымить тут, в кабинете.) – Ну, что скажешь насчет захоронения в море?

– Отец однажды сказал мне об этом, но я… Не знаю… На моей памяти таких захоронений не было.

– Я пыталась его отговорить, но он твердо стоял на своем. Что же делать, Вадим? Надо исполнить волю отца.

– Надо, да…

Я задумался. Непростое это дело. Ох, непростое. Наши лодки, конечно, на учениях утюжат Южную Балтику, но до банки Слупска (бывшей Штольпе) редко доходят. К тому же я вот уже полгода как не служу на лодке: я теперь флаг-штурман одной из трех бригад, входящих в дивизию подплава. Эту должность предложил мне капитан 1-го ранга Кожухов, наш «батя», командир бывшего дивизиона, преобразованного в бригаду. «Ты, Вадим Львович, – сказал он с усмешкой, – у нас перезревший помощник. Как огурец, который забыли на грядке. Лодку тебе кадровики не дадут. Но вот вакансия флаг-штурмана. Пойдешь флажком?» Я думал секунды три, не больше. «Пойду, Федор Иванович». – «Ну, пиши рапорт на мое имя».

«Немки» 21-й серии, на которых мы плавали десяток лет, выработали свой ресурс и, одна за другой, были списаны с флота. Вместо них на бригаду прибывают новые лодки. Почти на всех штурмана молодые, вот я и занимаюсь с ними.

– Люся против, – сказала Галина. – Хочет, чтобы похоронили на кладбище. Да и я тоже… Чтоб можно было прийти, посидеть у могилы… Но Лев хотел только в море. У него было какое-то… ну, прямо-таки мистическое отношение к своему походу на подводной лодке.

– Поход был действительно выдающийся.

– Дело не в количестве потопленных кораблей. Понимаешь, у него было очень высокое понятие о долге. Не только окружающим, но и, главное, самому себе доказать свою нужность… не то слово… необходимость делу, которому служишь… стремление наилучшим образом выполнить долг…

– Я понимаю, Галя. Это – вопрос чести.

– Да, да, совершенно верно – честь прежде всего. Не терпел ни малейшего ее ущемления. Когда пришли эти, ночные гости, он наорал на них так, что они схватились за пистолеты. На допросах тоже… тоже… – Галина, склонив голову, закрыла лицо руками.

– Отца пытали? – тихо спросил я.

Она кивнула. Она содрогалась, пытаясь справиться с беззвучным плачем, но слезы шли и шли.

Я принес из большой комнаты графин с водой, налил в стакан и подал Галине.

– Спасибо. – Она отпила немного. – Отец никаких извинений, конечно, не ожидал. Но – требовал немедленного восстановления попранного достоинства.

– Его же восстановили в партии, – сказал я.

– Но сколько месяцев тянули, мурыжили… А квартира? Предложили на проспекте Стачек, в Автово. Он отказался: далеко от центра. В Купчино предложили – тоже не захотел. Сердился: отобрали в центре, так в центре и отдайте… Тут писательский кооператив возник – Лев вступил. Но не дождался… строительство идет медленно…

– Галя, а почему этот писатель с седыми усами… как его фамилия?

– Трубицын. Он пушкинист.

– Да. Почему он сказал, что отец растерялся от Двадцатого съезда?

– Нет, это не растерянность. – Галина со вздохом тронула платочком заплаканные глаза. – Но недоумение, конечно, было. А у тебя что – не было? Привыкли ведь – великий, непогрешимый, привел нас к победе. И вдруг – нарушитель законности, виновен в репрессиях… Дима, ты же знаешь, отец считал, что Сталин излишне доверял Берии, Абакумову…

– А до них, – сказал я, – были Ежов, Ягода. Что же это он излишне всем чекистам доверял?

Галина допила воду из стакана и встала с дивана.

– А ты? – сказала, понизив голос. – К вопросу о доверии… Не слишком ли ты поверил своему тестю в Хельсинки?

Я молча стоял, не зная, что ответить на внезапный вопрос.

– Извини, Дима, – сказала Галина. – Я очень устала.

Я пожелал ей спокойной ночи и направился к выходу. Тут из освещенного прямоугольника кухонной двери вышла в коридор Люся, держа поднос с вымытой посудой.

– Ой, Вадим, ты уходишь? Я хотела тебе сказать…

– Давай помогу. – Я протянул руки к подносу.

– Нет, не надо. Мама тебе показала завещание? Нельзя так, нельзя! – горячо заговорила Люся. – У папы должен быть памятник. В море ведь не поставишь! Вадим, откажись! Скажи, что морское захоронение невозможно!

В стране развертывалось строительство большого подводного флота. В нашу дивизию прибывали лодки 613-го проекта. Мне, по правде, было жаль наших отвоевавших «щук» и «эсок», уходящих в небытие – на ржавые кладбища старых кораблей либо в металлолом, на переплавку. Но что поделаешь. Корабли, как и плавающие на них люди, имеют свою судьбу. У тех и у других неизбежна смена поколений.

Мы, конечно, знали, что уже появились лодки с атомными реакторами. Но они предназначались для океанского плавания, а не для скромной мелководной Балтики. К нам шли новенькие дизельные «шестьсот тринадцатые». Штурмана на них почти все были молодые, не очень-то знакомые с особенностями плавания по Балтике. Я занимался с ними, «вывозил их в море», как когда-то «вывозил» меня незабвенный Наполеон Наполеонович.

Это значит, что я много плавал; лодки сдавали учебные задачи, и я то на одной, то на другой выходил в море, контролировал работу штурманов. Больше был в то лето на воде (и под водой), чем на суше.

Между тем и на суше происходили события.