Балтийская сага

– Да… Спасибо, Раечка, такой подарок!

Я поцеловал ее и занялся любимым делом – наполнил рюмки коньяком. Моя начитанная жена сказала:

– Раньше считалось, что тридцать пять лет – ровно половина жизни. «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», – так начал «Божественную комедию» Данте, когда ему стукнуло тридцать пять. Но у тебя, Дима, пусть это будет не половиной, а третью жизни.

– Многовато получается, – сказал я, – ну да ладно. Жизнь вообще-то довольно занятная вещь. Она – разнообразная. Не только сумрачный лес. Ладно, вздрогнем, как говорит мой друг Карасев.

Выпили, конечно, и за память об отце. Галина, глотнув коньяку, рассказала, что в последнюю неделю своей жизни Лев стал что-то писать:

– Прихожу с работы и застаю его за письменным столом. «Ты пишешь новую вещь?» – спросила. «Да так, – отвечает, – сам не знаю… Какие-то мысли приходят…» И закрывает тетрадь. В другой раз, за ужином, вдруг спрашивает: «Для чего совершаются революции, как ты думаешь?»

Галина еще отпила из рюмки и умолкла, задумалась, склонив голову. В ее волнистых волосах заметно прибавилось седины.

Мы выпили за нее, и за Раю, конечно, и за Тамару (ее тоже позвали, а Мелентьев в тот вечер был на своем торпедолове).

Выпили и за отсутствующую Люсю. Она не приехала, Галина сказала, что Люся очень занята курсовой работой, что специализируется по испанской и португальской литературам.

– И, между нами, – добавила Галя с улыбкой, – у Люси роман. В нее влюбился однокурсник, мальчик из хорошей семьи. Она говорит, что очень одаренный, будущий новый Белинский.

– Белинский – это который критик? – спросила Тамара.

– Ну да. Великий критик.

– А-а. А то ведь у нас в Рамбове был зав аптекой, тоже Белинский, – сказала Тамара. – Хороший был человек.

* * *

Спустя трое суток стал утихать шторм, и началось большое учение. Я вышел в море на «шестьсот тринадцатой» лодке с бортовым номером 27. Ею командовал капитан 3-го ранга Жемайтис – по кличке «человек, который не смеется». Никто на бригаде не видел на сухощавом лице этого долговязого офицера с очень прямой спиной – никто ни разу не видел даже подобия улыбки. Его тонкогубый рот открывался только для произнесения служебных слов, ну и для еды, конечно. В кампанию 1944–1945 годов Жемайтис был минером на знаменитой гвардейской «щуке», потом, окончив СКОС, стал помощником, а затем и командиром одной из «малюток», – словом, уверенно продвигался по служебной лестнице и вот недавно получил «шестьсот тринадцатую».

У него и имя, можно сказать, морское: Марис.

Когда я перед выходом в море, ранним утром, заявился на двадцать седьмую, Жемайтис брился в своей тесной каютке. Задрав и держа за нос белобрысую голову, тщательно выбривал опасной бритвой выдающийся кадык.

– Привет, Марис, – сказал я.

– Здравствуй. – Он, проверив ладонью гладкость кадыка, взглянул на мой потертый портфель и спросил: – Принес?

– Принес, – сказал я.

Было время – накануне выхода в море я приносил в этом портфеле таблицы, транспортир, измеритель, параллельные линейки, справочники, карандаши – штурманский набор для работы. Теперь в портфеле лежала урна с прахом отца.

– Можно, у тебя в каюте положу?

– Положи. – Жемайтис показал пальцем на угол между койкой и переборкой. – Я захоронений в море не проводил. Каков порядок?

– Это очень просто, – сказал я, хотя тоже не знал, каков порядок и записан ли он в руководящих бумагах. – Экипаж выстраивается на верхней палубе, командир произносит речь… ну прощальное слово… и урну на линях опускают в воду. Всё.

– Я не мастер говорить такие речи, Вадим. Попросим Донскова, моего замполита.

Описывать учение не буду. Все было как обычно: долгие часы ожидания, хождение на перископной глубине, под РДП (работа дизеля под водой), всплытия для связи с авиацией, ведущей поиск «противника», ночные зарядки батареи.

Штурман на лодке, лейтенант Рыхлов, выглядел как юнец-старшеклассник с огромной шевелюрой.

– Почему вы не стрижетесь? – спросил я накануне отхода, усевшись на разножку рядом со штурманским столиком.

– Да так как-то, – ответил он почти как «брат Пушкин» Хлестакову. Я контролировал работу Рыхлова в походе. Счислимое место, то есть полученное из показаний компаса и лага, у него бывало не вполне точным, хотя и с небольшой невязкой. Нам везло: ночи стояли ясные, звездные, – и, беря секстаном высоту Арктура или Бетельгейзе, Рыхлов получал обсервованное место довольно точно. Каждый раз, выбирая невязку, он радовался как мальчишка, играющий в занятную игру. Мне был по душе этот юнец, пренебрегающий стрижкой: он любил штурманское дело.

Обе торпедные атаки Жемайтис провел хорошо. Вторая изрядно потрепала нам нервы. Авиаразведка дважды передвигала цель – десантные корабли, – и приходилось срочно менять позицию, форсировать работу дизелей, чтобы успеть перехватить условного противника, не дать ему высадить десант.

В результате в последнюю ночь наша лодка оказалась чуть ли не на подходе к датскому острову Борнхольму. Жемайтис вел поиск настойчиво. Один только раз за долгую ночь спустился с мостика, чтобы напиться чаю. Начинался серенький рассвет, когда гидроакустики услышали слабый-слабый шум винтов. Наконец возникли на сумрачном горизонте дымы. Убедившись, что это – искомый (вожделенный!) конвой «противника», Жемайтис скомандовал погружение и начал, действуя хладнокровно, торпедную атаку.

Двухторпедным залпом он «поразил» наиболее крупный из кораблей «синих». А затем, как мы узнали впоследствии, в дело вступили сторожевики польской Маринарки, завершившие «разгром» десанта.

Шло к полудню, когда мы получили сигнал об окончании учения. С моей помощью Рыхлов уточнил место, и лодка легка на курс возвращения домой.

Часа через два с небольшим мы подошли к точке, обозначенной мною на карте: 55

с. ш., 16

25’ в. д. – к тому месту у западной кромки банки Слупска (бывшей Штольпе), где в августе сорок второго подводный минзаг «Ленинец», с моим отцом на борту, четырехторпедным залпом потопил два огромных транспорта противника. (Отец, которого командир позвал взглянуть в перископ, потом рассказал мне восторженно: «Стена! Стена воды до неба! Грохот страшный, летят черные обломки, – и стена огня! Небо и море горят! Фантасмагория!» В книге отец описал эту атаку в лучшем своем стиле.)

В теплой куртке-канадке, в шапке, нахлобученной на брови, стою на мостике лодки. Урну, обвязанную длинными линями, прижимаю к груди. И чудится мне, что отец видит… то есть ощущает вибрацию палубы от работы моторов в ту ночь, когда «Ленинец» прорывался к немецкому конвою…

А вокруг простирается море. В военные годы журналисты любили писать в газетах: «свинцово-серые воды Балтики». Серая – да, такой она всегда и была при несолнечной погоде. А «свинцовость» – это для красоты стиля придумали. Сегодня море зеленовато-серое, неспокойное, но на гребнях волн не видно белой пены, – это не шторм, а как обычно. Волнение балла на три. День клонится к вечеру, но пока еще светло, в западной стороне горизонта невидимое солнце прожгло в сплошной облачности большое желтое пятно.

– Пора, – говорю Жемайтису. – Мы в точке.

И командир приказывает застопорить дизеля.

Тишина падает оглушительно. Пройдя положенные по инерции метры, лодка останавливается. Она словно раскланивается с морем: килевая качка приподнимает и опускает ее нос.

– Всем свободным от вахт построиться на верхней палубе! – командует Жемайтис.

Один за другим поднимаются люди из душной лодочной глубины на мостик и, вдохнув дневного света и свежести моря, спускаются на верхнюю палубу в кормовой ее части – выстраиваются длинной шеренгой на железной лодочной спине. Кто в черной пилотке, кто в шапке, все в бушлатах, небритые, улыбающиеся, недоумевающие: что за построение посреди моря?

– Внимание, товарищи! – говорит на мостике Жемайтис и передает мегафон замполиту Донскову.

Василий Васильевич Донсков – один из старейших замполитов в дивизии, мы с ним давно знакомы. Он – из бывших лодочных боцманов, от природы красноречивый, вечно озабоченный нуждами своих подчиненных. Писал письма в райкомы партии, в глубинку: дескать, краснофлотец имярек охраняет морские рубежи нашей Родины, а в колхозе «Светлый путь» его мать, колхозницу такую-то, неправильно обложили завышенным налогом, – прошу разобраться по закону… Краснофлотец имярек стоит на страже мирного труда нашей Родины, а его родная сестра такая-то, разоблачившая воровство колхозного имущества, подвергается угрозам… с ее огорода украли две бочки… прошу принять меры к защите…

Когда Жемайтис – еще в начале учения – предложил Донскову сказать прощальное слово при захоронении урны, замполит поднял седеющие брови и спросил, есть ли «добро» политотдела.

– Василий Васильич, – сказал я, – это же не политическое дело, а просто человеческое. Ты же помнишь, что писатель Плещеев участвовал в походе «Ленинца»?

– Ну? – Донсков с острым прищуром посмотрел на меня. – Помню.

– И книгу его, наверно, читал?

– Читал. – Один глаз замполита совсем закрылся, а второй стал как узенькая щелка. – Твой отец был осужден по «ленинградскому делу».