Балтийская сага

Михаила Антоновича Сергеева я узнал не сразу. Да и как было узнать в сутулом хромоногом старикане бравого командира подлодки – высокого, знаменитого, с трубкой у рта, с орденом Ленина на кителе? Летом сорок второго, когда я только прибыл желторотым лейтенантом в Кронштадт, Сергеев привел свою «эску» из победного похода и готовился к следующему. У него на лодке служил минером Валя Травников. Осенью того же сорок второго «эска» Сергеева погибла в районе Аландских островов. Считалось, что погиб весь ее экипаж. Вдруг в конце войны выяснилось, что не весь. Взрывной волной сбросило с мостика командира Сергеева, вахтенного офицера Травникова и краснофлотца сигнальщика – их подобрала финская подлодка, которая и торпедировала «эску». Они очутились в плену.

Вы помните историю Травникова? Так вот, у Сергеева было тоже ужасно, но иначе. Немцы, прослышав о плененном командире советской субмарины, затребовали его к себе из Финляндии. Сергеева допрашивали с пристрастием и предложили присоединиться к Власову, – сам Власов на него наседал. Сергеев выстоял, ни посулы хорошей жизни, ни угрозы не сломили его. По возвращении он, как все бывшие военнопленные, был подвергнут бдительной проверке. Никакой крамолы не нашли, и я помню: прошел слух о скором возвращении Сергеева в бригаду. Как вдруг дело застопорилось. Несколько лет о Сергееве не было слышно ни-че-го. Он появился, будто из небытия, только в пятьдесят третьем, или четвертом, году – постаревший, полностью реабилитированный, восстановленный в воинском звании и правах. У нас на подплаве, впрочем, он пробыл недолго, его отозвали в Ленинград, он стал преподавать, если не ошибаюсь, военно-морскую тактику в училище имени Фрунзе.

Здесь, в пятигорском санатории, я узнал Сергеева не сразу. Я сидел, дожидаясь своей очереди, в предбаннике старинного здания ванн. Из галереи, где оные ванны и находились, выглянула служительница, выкликнула:

– Сергеев!

Седой человек, сидевший неподалеку, торопливо поднялся, но поскользнулся на полу, отполированном за целый век подошвами, и упал, выронив палку. Я метнулся к нему, поднял, ухватив под мышки, палку подал. Сергеев поблагодарил и направился в ванную галерею. Я хотел проводить его, под руку взял, но он сказал:

– Не надо.

И медленно пошел, тяжело опираясь на палку.

С того дня мы стали общаться. Сергеев пересел за наш столик в столовой. Немногословный, суровый, он постепенно – как бы сказать – оттаивал. Этому процессу способствовала моя общительная жена. Выяснилось вдруг, что Рая была знакома с женой Сергеева. Мир, знаете ли, тесен. Когда однажды Сергеев упомянул о том, что жена в войну работала в радиокомитете, Рая вскинулась:

– Вы сказали – Римма? Римма Чернявская? Я знала ее! В сорок третьем у них на радио шло интервью моего мужа Александра Ярцева. На тему «Нацизм и культура несовместимы». Интервьюировала именно Римма Чернявская. Она приходила в политуправление Ленфронта, я хорошо помню, – очень красивая, яркая, лицо как у женщин на картинах художников Возрождения.

– Вы совершенно правы, – сказал Сергеев. – Она была оттуда. Из эпохи Возрождения.

– Была?

– Римма умерла два года и два месяца тому назад.

– Ох, извините, Михаил Антоныч! Очень сочувствую…

За окном нашей санаторной комнаты погромыхивала гроза. Весь день лил дождь, но теперь, вечером, приутих. Гроза тоже стихала, – ее раскаты уходили за хребет.

Мы сидели втроем, пиво попивали (после ванн я сходил в ближний гастроном, купил несколько бутылок и плавленые сырки).

Сергеев разговорился. Говорил он трудно – с долгими паузами, с повторением невнятной присказки, похожей на команду «Слушать в отсеках!». Да и мне это нелегко – записать рассказанную им историю. Но что же делать – попробую.

Летом сорок третьего немцы, не добившись от Сергеева согласия войти в формируемую власовскую армию, отправили его, измученного донельзя, в лагерь военнопленных, располагавшийся где-то близ Аугсбурга. Каждое утро охрана гнала работать на завод. Дважды завод бомбила авиация союзников, – и такая, значит, гибель была возможна, кроме той, что от голодного прозябания. Сергеев выжил.

В сорок пятом узников этого лагеря освободили американцы. И по окончании войны передали их советским военным властям. Ну а потом – как вы знаете, началась проверка, «фильтрация». Большую группу бывших пленных, Сергеева тоже, привезли в лагерь на окраине Минска. Пошли допросы, направлялись запросы в воинские части. У Сергеева все проходило не то чтобы нормально (уж никак не назовешь нормальной саму процедуру «фильтрации»), но благополучно. Из Либавы, из бригады подплава, прислали бумагу, подтвердившую, что Михаил Сергеев – один из лучших командиров подводных лодок, награжденный орденом Ленина, что в бою был сброшен взрывной волной с мостика лодки, – словом, хорошая, нужная бумага. И уже следователь майор Колосков, человек невредный, объявил: «Ну, подводный герой, собирай пожитки, скоро тебя отпустим». И разрешил Сергееву написать письмо в Ленинград жене и дочке: дескать, до скорого!

Вдруг дело застопорилось. («Слушать в отсеках!») Колоскова перевели куда-то. Вместо него появился капитан Серый – человек маленького роста с узким лицом и немигающими желтоватыми глазами. Новый следователь остановил на Сергееве долгий оценивающий взгляд. «А-а, вот ты какой», – можно было прочесть в этом взгляде.

Бесконечно долго тянулась неделя, другая, – в начале третьей, осенним днем, Сергеев постучался в кабинет следователя.

– Разрешите?

Серый писал что-то, придерживая левой рукой правую с авторучкой. Поднял на Сергеева недовольный взгляд:

– Что вам надо?

– Ваш предшественник сказал, что моя проверка закончена. Почему вы не отпускаете меня?

– Проверка не кончена.

– То есть как? Мне было ясно объявлено…

– Поступили новые данные. – Капитан Серый возобновил свою медленную писанину.

«Новые данные» были ужасны: некто Трохин, арестованный и ожидающий приговора сержант-власовец, опознал в Сергееве командира батальона власовской дивизии.

– Это ложь! – выкрикнул Сергеев. – Подлая ложь!

Однако капитан Серый дал ход трохинскому доносу.

Пятого мая в Праге вспыхнуло восстание против немецких оккупантов – дивизия власовцев была двинута на восставших чехов – но к Праге спешили советские танковые корпуса – власовцы стали уходить на запад, к американским войскам – советские загородили им дорогу, взяли в плен – но некоторым удалось прорваться – вот и комбат Сергеев ушел – а когда война кончилась, американцы этих, прорвавшихся, тоже, значит, и комбата Сергеева, отдали обратно советской стороне…

Так следователь Серый записал со слов взятого в плен власовца Трохина, и подпись Трохина крупными буквами стояла под страшным документом.

– Вранье! – вскричал Сергеев, прочитав. – Не был я у Власова! Не был в Праге!

Потребовал, чтобы допросили пленных, с которыми обретался в аугсбургском лагере. И двое письменно подтвердили: да, Сергеев был там с сорок третьего года до конца войны. Но вскоре один из них от своего подтверждения отказался, а свидетельство второго капитан Серый проигнорировал, заявив, что оно написано под давлением Сергеева.

На очной ставке, назначенной Серым, Сергеев впервые увидел своего обвинителя Трохина. Это был приземистый, но широкой кости малый в мятом немецком мундире без погон, наголо остриженный, с короткой верхней губой, отчего рот был открыт, обнажая неполные ряды пятнистых зубов. Его цыгановатое лицо не выражало ничего, кроме готовности немедленно сделать все, что велят.

На вопрос Серого, узнаёт ли он этого человека, Трохин выкрикнул: – Ну! Он и есть! Как узнал, что русские танки идут, так и повернул свой батальон жопой к чушкам…

– Что за чушки?

– Чехи! Которые восстание сделали! Повернул батальон и повел из Праги. Сдаваться к американам!

– Ты врешь, подонок! – Сергееву ярость ударила в голову, он рванулся к Трохину.

Но был схвачен охраной – двумя солдатами, заломившими ему руки за спину.

– Подлец! – кричит он Серому, выскочившему из-за стола. – Веришь подонку, предателю! Малограмотный негодяй! «Восстание» через одно «с» пишешь…

У Серого даже лоб на узком лице перекосило, а глаза – как два желтых огня.

– А ты, шибко грамотный, – шипит он сквозь зубы, – кончишь в лесу!

И уже на следующей неделе вызвали Сергеева на трибунал и зачитали короткий приговор – как изменнику Родины, пошедшему на службу к Власову, – пятнадцать лет в колонии общего режима. Еще хорошо, что не двадцать пять.

(«Слушать в отсеках!» – прозвучала присказка, не вполне внятная.) Ну а дальше…

Коротко, неохотно рассказал Сергеев о лагере. Капитан Серый верно ему предсказал: лесоповал, баланда – горячая вода с разваренными косточками мелкой рыбы… Если бригада не вытянула дневную норму, то дорабатывай ночью, а мороз в лесу под тридцать… Жестокий режим, не человеками, а самим дьяволом придуманный.

– Кавторанга Буйновского помните? – спросил Сергеев.

– Из «Одного дня Ивана Денисовича»? Конечно!

Еще бы не помнить! Эта повесть, напечатанная в журнале «Новый мир» два с половиной года назад, прямо-таки потрясла страну.

– Ну вот, – сказал Сергеев, – этот кавторанг будто с меня списан. Гроза над Пятигорском и вовсе утихла. Слабо доносилась музыка из главного санаторного корпуса, там был в разгаре вечер танцев.