Балтийская сага

Она подняла на меня глаза, – в них не было слез, а была усталость, печаль… что-то такое…

– Там на столе, – сказала она, – листовки какие-то лежали. Я схватила одну, на ее обороте написала заявление, две с половиной строчки. «Заявляю о своем выходе из партии. Не считаю возможным состоять в партии, руководимой Полозковым. А также Блиновым». Расписалась, положила сверху партбилет и говорю: «Вот, выполнила ваше указание – прислушалась к голосу массы». И ушла.

Да, другие времена настали. Прежде выход из партии был практически невозможен. То есть, конечно, провинившихся исключали, выгоняли из стройных рядов. Но вот так – добровольно заявить о выходе? Да как ты посмел? Да кто ты такой? Забыл, как тебя определил классик: «Единица! – Кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка. Кто ее услышит? – Разве жена! И то если не на базаре, а близко». То ли дело партия. Это «…единый ураган… рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак…»

Н-да, громящий кулак…

А теперь – перестройка! Единица заговорила. У нее оказался голос, отличный от общего хора. Этакий петушиный выкрик на ранней заре. Когда телевидение показало съезд народных депутатов, мы с удивлением слушали речи, прежде совершенно невозможные. «Как будто ожил Конвент эпохи Французской революции», – сказал я. «Ну уж Конвент!» – возразила Рая.

А многотысячные митинги – там какие речи раздавались! Мы ходили на Дворцовую площадь, слушали, видели вокруг живо реагирующих – одобряющих или негодующих – свободных людей. Мы радовались: неужели дожили до демократии? Неужто разжался громящий кулак?..

– Да, конечно, время больших надежд, – сказал Глеб Михайлович. – Но, как всегда при большой стирке, всплывает пена.

Он отпил из рюмки. Коньяк он пил мелкими глотками, как чай. Как всегда в нелетнее время, на нем был свитер, сотканный из крупных черных и желтых ромбов. (Глеб Михайлович шутил: «Я долго был засунут в норильский барак, а теперь сунулся в шахматную доску».) Райка-то сегодня от непременной партии отказалась, сославшись на головную боль. А я сгонял с Глебом блиц, проиграл, и сели мы пить чай и обсуждать текущий момент. К чаю был у нас коньяк из солнечного Азербайджана и принесенный Глебом торт со странным названием «Птичье молоко».

С событий в Азербайджане мы и начали разговор – об армянском погроме в январе в Баку и вводе туда войск, о проблеме Нагорного Карабаха и о требующей независимости Прибалтике…

– Вы сказали «всплывает пена», Глеб Михайлыч. Имеете в виду общество «Память»? – спросил я.

– Да, всех этих оголтелых. Их сборища в Румянцевском сквере. Это же штурмовики, они уже готовы громить.

Глеб Михайлович отхлебнул из рюмки. Поглядел на нас с легкой своей улыбочкой. Столько обрушилось на него бед – восемнадцать лет в лагерях – каторга, голод, полярная ночь, – а он выжил. Прямая спина, негромкий голос и улыбка. Удивительный человек!

– Но главная опасность – в самой системе власти, – продолжал Глеб Михайлович. – Горбачев пытается ее подправить, смягчить, – гласность, плюрализм, это хорошо, но – мало. Ему очень хочется, чтобы страна выглядела благополучной. Вбухали миллиарды в промышленность, в сельское хозяйство. Ускорение! Но система – неэффективна. Непроизводительна, малоподвижна.

– Она очень даже подвижна в производстве оружия, – говорю, подливая коньяк в рюмки.

– Совершенно верно. Пушки вместо масла. Но, слава богу, кончилась холодная война. А масла больше не стало. На полках в магазинах по-прежнему вместо продуктов – брежневская продовольственная программа, ее на хлеб не намажешь. Ошибка Горбачева в том, что он не может себе представить иную систему. Только привычная, но улучшенная – то есть, все та же, плановая. А нужен решительный поворот к рыночной системе.

– Ну вот предложил же Явлинский программу перехода к рынку.

– Да, программа «500 дней». Но Горбачев колеблется. У него хватило решительности принять антиалкогольную программу, – загубили виноградники, но меньше пить не стали. А ввести «500 дней» – не решается. Рынок – это непривычно. Как это можно – без контроля государства?

– А можно? – спросил я.

– Не только можно – нужно! Экономика на краю пропасти, необходимо скорейшее введение частного предпринимательства. Только это спасет Россию.

– Однажды уже была такая попытка – в двадцать первом ввели нэп.

– Совершенно верно, – кивнул Глеб Михайлович. – Ленин – не Горбачев, у него-то хватало решимости. Большевики никоим образом не были готовы управлять Россией, но поторопились захватить власть. Разогнали Учредительное собрание. Огромная страна умылась кровью. Нэп был спасением. Единственное положительное действие Ленина: отменили продразверстку, дали крестьянину перевести дух. Разрешили частную собственность, и вскоре, как из-под земли, а точнее именно из нее, матушки, появилось в голодающей стране продовольствие. По сути дела – отступление в старую экономическую – но только не политическую! – систему.

– Кронштадтский мятеж, – сказал я, закурив сигарету, – определил переход к нэпу.

– Постановления Десятого съезда о нэпе готовились до мятежа, но мятеж ускорил их принятие. Вадим, пускайте, пожалуйста, дым не в мою сторону.

– Да, да, извините. – Я погасил сигарету в пепельнице.

– Спасибо. Курил всю жизнь, но в последние годы как-то разладилось… Так вот о Кронштадте. Этот мятеж в школьном курсе истории занимает одну строчку: антисоветский, белогвардейский. Ложь. Он не был ни тем, ни другим.

– Знаю, Глеб Михайлыч. Его начали матросы двух линкоров, потребовали переизбрать советы, чтоб не одни только там большевики. Руководил восстанием Революционный комитет, пятнадцать матросов, рабочих и…

– Откуда вы знаете?

Вкратце, без подробностей, я рассказал о том, как познакомился в Хельсинки с Терентием Кузнецовым.

– Вот как, – качнул лысой головой Глеб Михайлович. – Нарвались на беглого мятежника. А у нас в Норильске был в зоне некто Фурман. Тоже великий сиделец, – усмехнулся он. – Ростом невысок, но заметный, со взором горящим. Фурман в Вильно окончил медицинский факультет, но не медицина его влекла, а – революция. Вступил в РСДРП, – и понеслось. Рабочие кружки, прокламации. Он был писучий, сочинительствовал легко. И, конечно, загремел в ссылку. В марте семнадцатого освободился, вернулся в Петроград. Ну а потом… Для чего совершаются революции? Чтобы улучшить жизнь, – это и обещали большевики. Но скоро стало ясно, что она, жизнь, резко ухудшилась. Голод, чрезвычайки, репрессии – жесточайшая диктатура. Когда начались кронштадтские события, власть, объявившая себя пролетарской, должна была выяснить истинные причины недовольства матросов и рабочих, прийти к соглашению с ними. Но власть ответила ультиматумом о немедленной сдаче и огнем тяжелых орудий. Беспощадной расправой. Власть, опирающаяся на голое насилие, – это бонапартизм. Так и писал социал-демократ Фурман в своих манифестах.

– Он был в Кронштадте? – спросил я.

– Да, неделю до первого штурма. Рассказывал, что там жили трудно, впроголодь. Но было заметно воодушевление. Люди радовались избавлению от большевиков.

– Его арестовали?

– Конечно. Пять или шесть лет провел в ссылке, в Архангельской губернии. Увлекся историей поморов. Написал большой труд об их плаваниях, об освоении Арктики. И даже сумел издать – после освобождения, в Архангельске. Из политики он ушел, женился, работал врачом, – жил тихой жизнью в Ленинграде. Но в тридцать седьмом Фурмана опять арестовали – как бывшего меньшевика. В Мордовии, в лагере, только потому и выжил, что был врачом. В сорок шестом вышел на волю, но в сорок девятом его, уже пожилого человека, снова упекли. Это был ужасный год, сажали без разбора всех бывших «врагов народа». Фурман оказался в Норильске, там мы и сошлись… Что вы сказали, Вадим?

– Да что тут скажешь, Глеб Михайлыч? Только руками разведешь. – Я поднял свою рюмку. – За великих сидельцев, за вас и за Фурмана.

– Спасибо. Фурман в пятьдесят пятом скоропостижно умер в тот день, когда получил бумагу о реабилитации. Так и остался, с погасшими глазами, в норильской вечной мерзлоте.

Рая протянула мне свою рюмку:

– Налей, я тоже хочу выпить. Глеб Михайлович, но вы же, сидельцы, хотя ненавидели несправедливую власть, честно работали, выплавляли нужные для обороны металлы. Вы не мстили, оставались порядочными людьми. Вот за это хочу выпить.

– Спасибо, Раиса.

Мы выпили, вкусили сладкую мякоть «Птичьего молока».

– А все-таки странно, Глеб Михайлыч, – говорю, – Балтфлот был в авангарде революции. В октябрьском перевороте участвовало одиннадцать боевых кораблей. Десять тысяч моряков дрались на фронтах Гражданской войны за советскую власть. Самые верные, самые непреклонные. Как же это вышло, что в двадцать первом балтийские военморы взбунтовались?

– Вадим… – Глеб, наморщив обширный лоб, посмотрел на меня. – Вы наверняка сами знаете ответ на этот вопрос. Удивительно, конечно, что малограмотные матросы поняли, что революция пошла куда-то не туда. Они ведь были почти все из крестьян. А крестьянство составляло громадное большинство населения России. Разумная власть позаботилась бы о том, чтобы привлечь их на свою сторону. Сделать не врагом, а другом революционного города. Вместо этого большевики применили насилие. Иначе они просто не умели. В деревни въехали продотряды. Ну, известно. «Выгребайте из канавы спрятанное жито!» Какой поэт написал? Ага, Багрицкий. Ну так вот, крестьянство на грабеж и насилие ответило восстаниями. Самое крупное заполыхало одновременно с кронштадтским мятежом на Тамбовщине.

– Да, – говорю, – антоновщина. И подавлять ее отправили Тухачевского сразу после того, как он разгромил кронштадтцев. Вы сказали: малограмотные матросы поняли, что революция пошла неверно. Значит ли это, что революция в России вообще была исторической ошибкой?

– Это сложный вопрос. Россия была чревата революцией, весь девятнадцатый век шла к ней. Самодержавие, несвобода, затянувшееся рабство – политические причины. А главная, по-моему, экономическая: отрешение огромной массы населения от земли.

– Отрешение?

– Ну отчуждение. Исторический процесс вообще очень привязан к землевладению. Собственность на землю – движитель Истории с тех незапамятных времен, когда гомо сапиенсы научились выращивать пшеницу и прочие злаки. В России долго существовало крепостное право, наконец крестьян освободили, но без земли. Русские историки понимали, что половинчатость долгожданной реформы таит грозную опасность. Понимал и премьер Столыпин, что отсутствие собственности на землю у крестьян создает, по его выражению, «все наше неустройство». Полагал, что уничтожение в них врожденного чувства собственности ведет к бедности, а бедность – это плохо, это рабство и смута. Смыслом аграрной реформы Столыпина и было создание многочисленного класса мелких собственников, которые по определению – противники разрушительных теорий. Это могло бы уберечь Россию от революции. Столыпин жестоко расправлялся с революционерами, имел репутацию вешателя. Отнюдь не гуманист. Но его реформа… думаю, она была первой развилкой в двадцатом столетии. К сожалению, обычно в российской истории наиболее вероятен худший вариант. Столыпина убили. Реформа угасла. Грянула мировая война, затем революция.

– Первая развилка, – говорю. – А вторая?

– Вторая определилась при кронштадтском мятеже. Я-то не читал резолюцию корабельных команд, знаю о ней со слов Фурмана. А вы сказали, что беглый матрос выложил вам газеты ревкома.

– Да, я прочел эту резолюцию. Они требовали свободных перевыборов советов с участием всех левых партий. Свободы слова и собраний. Никаких привилегий ни для одной партии…

– Там был пункт о крестьянстве.

– Конечно. Дать крестьянам полное право действия на своей земле, как им желательно.