Балтийская сага
Ваня-младший – вот же молодец, настоящий мужик подрастает. В лучшем виде он доставил Терентия на станцию – загодя, за час, а то и за два до прибытия поезда на Петергоф. Расписание на станции висело, но поезда не очень-то его придерживались, опаздывали, а то и вовсе не приходили.
Ваня посидел немного с Терентием, покалякали о том, о сем, интересовало Ваню, почему корабли, такие тяжелые, железные, не тонут в воде. Терентий, как умел, объяснил, а потом отпустил мальчика, – тот укатил на «гнедышащем».
День был холодный, в станционную «залу» набилось несколько десятков народу, почти все – бабы, но и мужики были, и один даже военмор, из какого-то отряда переходящих команд. Терентий угостил его махоркой, но разговора с этим «переходящим» не получилось: он сыпал скороговоркой о том, как переспал с девкой, которая сперва не давала, а потом… – ну и подробности выкладывал матрос, похохатывая. Пустой человек.
За полдень уже перевалило. Вдруг вошел на станцию вооруженный отряд, человек семь или восемь, в шлемах-буденовках, с «разговорами» на шинелях, и у дверей двое часовых встали. И пошла проверка, кто что везет. Если везли хлеб, муку и другие продукты, то отнимали. Бабы выли, цеплялись за мешки. Старший из отнимальщиков гудел хриплым басом:
– Заградотряд. Девствуем по декрету. Пр-р-родукты запрещено пр-ровозить. Пр-рошу без супротивлений!
Терентий осерчал, вступил с ним в спор:
– Не имеешь права отнимать у красного военмора. Я с Юденичем воевал!
– Ну и что? – гудел старший. – По декрету девствуем. Отдай по-хорошему.
– А не отдам – что, расстреляешь?
– Под трибунал пойдешь. Как супротивляющий мешочник.
Что тут будешь делать? Сила на ихней стороне. Только матом обложить. Хмуро смотрел Терентий, как его мешок кинули к другим отобранным мешкам…
Поздним вечером добрался он до Кронштадта, до «Петропавловска».
А там буза уже шла вовсю. Декрет о концессиях, принятый совнаркомом, горячо обсуждался.
– Ну и правильно, – слышался в кубрике рассудительный голос машиниста Сильда. – Страну разу… разорили, а теперь надо поднимать, а значит, капитал вложать… вкладывать… А где его взять? Ну где – за границей…
– Капитал! – криком оспаривал его сигнальщик Штанюк. – Буржуев прогнали, а теперь, значить, обратно к ним в лапы?
– Зачем в лапы? – слышались и другие голоса. – Деньги взять, а самих – не пускать!
– Да не бывает так, чудило! Кто тебе задарма деньги отвалит?
– Что вы несете хреновину? – вмешался в бурный разговор Терентий. – Консесии, конфесии – не нашего ума это дело.
– Почему не нашего? – кричали ему. – А что – нашего? Требовать заместо воблы жареного барашка?
Смех покатился по кубрику. Придумают тоже – барашка!
– Ха, ха-а! – передразнил Терентий. – Гогочете как гуси! По деревням эти шастают, с винтовками, отбирают скот. Выращенный урожай отнимают! На станциях – заградотряды. Кругом – отбираловка! Что за власть такая?
Первый раз Терентий высказался в спорах, которыми был линкор переполнен от погребов до топов мачт. Накипело у него на душе после недельного отпуска.
Степан Петриченко, старший писарь, зазвал его к себе, в каютку-канцелярию, угостил папиросой из настоящего табака, спросил:
– Ты Терентий, а как по отчеству?
– Максимыч.
– Ну, значит, мы два Максимыча, – усмехнулся Петриченко, прищурясь. – Ты в кубрике говорил про отбираловку в деревне. Давай-ка изложи подробно. Как там было.
Терентий изложил, ничего не упуская.
– Какой уезд? Петергофский? – Петриченко качнул головой. – Это под Питером! А что в глубинке деется! Из Питера приезжал человек, сказал, что в Тамбовской губернии большое восстание началось.
– А кто восстал? Крестьяне?
– Да. Слушай, Максимыч, давай-ка мы введем тебя в судовой комитет.
Терентий не возражал. Хотя имел понимание, что не его это дело – заседать в комитете. Ну да ладно, там военморы собрались не из тупых. Дальномерщик Маврин, например, – это ж голова! Полтора десятка тельняшек и синих воротников, полтора десятка крикливых глоток, а рассуждений о текущем моменте – не меньше, чем верст до луны.
Однажды, после вечернего чая, Терентий отправился к Редкозубовым. В гости не в гости (какие теперь гости?), а так – навестить по знакомству. Но, по правде, очень хотелось ему с Капой, «княжной Джахавахой», повидаться. Да был и подходящий предлог, – ведь обещал принести ей для прочтения хорошую книгу «Овод». Вот он подкрутил усы и пошел на Соборную, ныне носящую имя главного большевика Карла Маркса.
У Федора Редкозубова кровоподтеки почти сошли с лица. За столом, за выпивкой, он выразил опасения – выдачу продуктов опять сократили, в Питере неспокойно, а тут в артмастерской разговоры пошли, будто советская власть скоро кончится, к весне падет.
– Не кончится она, – высказал Терентий свое мнение. – Вот только надо перевыборы сделать. Чтоб народно… народовластие, – не сразу выговорил трудное слово, – а не власть одной только партии…
– Да ты сам кто? В какой партии состоишь?
– Ну, состою, – неохотно ответил Терентий. – Нас, которые Юденича не пустили в Питер, почти всех записали в большевики. А для них я никто…
– Для кого? – не понял Редкозубов.
– Ну, для вождей. У них – что хочу, то и ворочу. Я какие-никакие продукты вез из своей деревни, так на станции заградотряд всё отобрал.
– А вы, чем отдавать, взяли бы и съели, – сказала Капа.
Она тоже сидела за столом, слушала, что мужчины говорят. И на Терентия поглядывала с легкой улыбкой. В ее светло-карих глазах озорство было, игра… а может, просто любопытство к жизни.
– Что ты несешь? – строго сказала дочери Таисия Петровна.
А Терентий усмехнулся:
– Да и надо было схарчить, всего-то один мешок. А я не догадался. Он Капе подыгрывал. Очень ему нравилось, как она хохочет, запрокидывая кверху голову, и русые ее кудри, казалось, тоже смеялись.
Еще перед тем как сели за стол, Терентий вручил ей хорошую книгу «Овод». Капа стала ее листать, а он сказал:
– Слушай, княжна Джахаваха…
– Джаваха! – поправила она.
– Пускай так. Ты граммофон послушать хочешь?
– Граммофон? – Капа вскинула на Терентия любопытствующий взгляд. – А у тебя есть?
– Откуда? У нас одна только музыка – дудки боцманов. А у моего брата есть. Он на Песочной живет.
Тут следует уточнить. Не было, конечно, у его двоюродного брата Сергея Елистратова никакого граммофона. Но уже полгода жил Сергей у одной вдовы, довольно еще молодой, хоть и старше его лет на десять, по имени Василиса Васильевна. Вот у нее, обладавшей крупным телосложением, хорошей работой в морской хлебопекарне и комнатой с отдельной кухней, был граммофон и несколько пластинок к нему. Этот редкостный предмет еще до германской войны привез из Петербурга муж Василисы, ныне покойный инженер из службы связи кронштадтского телеграфа.
– На Песочной? – Капа чуточку подумала, часто моргая. – Не знаю… Может, на полчасика…
– Полчасика – это мало. – Терентий явно видел, что ей хочется послушать граммофон. Да и кому не захочется. – На один час, никак не меньше.
– Не знаю… А в какое время?
Он назначил Капе встречу на четверг, в полвосьмого, знал, что у Василисы на работе по четвергам вечерняя смена. А Сергея, братца, попросил в этот вечер где-нибудь «прошляться» часа два и взял ключ от квартиры. «А-а, девахой обзавелся, – подмигнул ему Сергей, большой любитель женского пола. – Давно пора, Терёшка».
У Терентия по этой части опыт был незначительный: случайное знакомство в Питере с девицей-комсомолкой (она прислуживала в семье богатого домовладельца, в восемнадцатом владелец лишился своих домов и бежал куда-то на юг, а девица всей душой и телом устремилась в революцию). Она, бойкая и языкастая, нравилась Терентию, но их связь была недолгой, – как-то заявился он в неурочный час к своей Аглае на Малую Подьяческую и застал ее в постели с ихним секретарем ячейки. «А что такое? – сказала Аглая в ответ на матерный упрек Терентия. – Не старое время, свободная любовь теперь».
«Свободная любовь»! Он уже не раз это слышал. Чуднó ему было от «теории стакана воды» – то есть от того, что вступить в половую связь так же просто, как выпить стакан воды. В деревне Систопалкино как-то было иначе.
Нет, не было у Терентия намерения затащить Капу в постель. Она ж еще такая молоденькая, семнадцать лет с половиной. Но, может, погуляем, – думалось ему. – Я подожду, Капа в будущем году школу окончит, а потом будет же и моя де-мо-билизация…
Неясность насчет будущего времени, конечно, имелась. Но, как солнце сквозь туман, просвечивало и что-то хорошее, без чего и жить не стоило.
Капа пришла в овчинном тулупчике, румяная с мороза и, как бы сказать, настороженная, что ли. От чая отказалась и, сняв тулуп, села у комода, на котором стоял граммофон – полированный ящик с большой (почти как у паровоза) трубой приятного золотистого цвета. Терентий завел его ручкой и опустил иглу на закрутившуюся пластинку.
«Не уходи, побудь со мною, – раздался из трубы женский низковатый голос. – Пылает страсть в моей груди…»
– Ой, это Анастасия Вяльцева! – сказала Капа.
Подавшись юной фигурой к граммофону, она слушала со вниманием. «Снег пушистый, ночь морозная кругом», – пела знаменитая певица. «Опьянела я невольно… Сердцу больно…»
Так они и шли, песня за песней, и все жалостливые, хорошие, про страдающее женское сердце. Вдруг с четвертой пластинки раздался страстный мужской голос, тоже с жалобой: «Апре туá жё н’орé плю д’амур…»
– На немецком, что ли, поет? – спросил Терентий.
– Не знаю. – Капа внимательно слушала. – Мы в школе немецкий проходим. Нет, не похоже.
– Амур – река такая есть в Сибири.
– А по-моему, амур – это любовь.
– Пускай будет по-твоему.
Терентий, когда эта песня закончилась, перевернул пластинку. Грянула звучная музыка без слов – ритмичная, будто зовущая к танцу. Капа, оттаявшая от обилия музыки, посмотрела на военмора:
– Ты танцевать умеешь?
– Нет, – сказал Терентий. – Откуда?
– Это не трудно, – сказала Капа, поднявшись. – Отодвинь стулья, я покажу.
Терентий осторожно обнял ее, и Капа, положив левую руку ему на плечо, стала учить танцевальному шагу.
– Не шаркай, ноги надо легко передвигать. И музыку слушай, надо в такт. А не как попало. Раз, два, третий в сторону…
Он послушно шагал, как она велит. И, знаете, уловил такт, дело пошло на лад. Напряжение отпустило Терентия, все легче передвигал он ноги.
– Вот видишь, это совсем не трудно, – сказала Капа.
Она улыбалась, снизу вверх поглядывая на него озорными светло-карими глазами.
– Джахаваха, – мягко сказал он.
И вдруг поцеловал ее розовые губы.
В следующий миг Капа, вспыхнув, оттолкнула его.
– Извиняюсь, – пробормотал Терентий. – Да ты подожди…
Но она, быстро надев тулупчик, ни слова не промолвив, убежала прочь. Граммофон продолжал орать, извергая из трубы танцевальные ритмы. Терентий, обругав себя последними словами, остановил музыку.
Наверное, вид у него был виноватый, когда в один из темных январских вечеров он заявился к Редкозубовым. Электричество в тот вечер не давали, черт знает почему. Федор Матвеич зажег керосиновую лампу. В ее неровном свете Терентий увидел, что Капа ему улыбнулась. Значит, не сердится?!
Он приободрился. Поддакивал ей, когда Капа пустилась осуждать кардинала Монтанелли:
– Ну, узнал он, что Овод его сын, так что же не спас сыночка?
– Да, да, – кивал Терентий. – Овода на расстрел повели, а он…
– Кого на расстрел? – не расслышал, о чем идет речь, Федор Матвеич. – А-а, в книжке. А я-то думал, опять пошли расстрелы в Кронштадте. Тоже мне, читатели. Ну, Терёха, чего там у вас на линкоре – кончилась буза?
– Да нет, не кончилась.
Буза, можно сказать, все более нарастала. В судовом комитете спорили, орали, к тому склонялись, чтобы всем партийным выйти из большевицкой партии. Но тут, в редкозубовской квартире, Терентий не стал об этом рассказывать. Тут был будто островок посреди шторма. А вместо маяка на островке – светились девичьи глаза. Очень – ну просто спасу нет – тянуло военмора к девчонке…
Она вышла проводить его в коридор.
– Может, придешь в четверг? – тихо сказал Терентий. – Там еще есть пластинки.
– Не зна-аю, – пропела Капа.
И захлопнула за ним дверь.
В четверг она пришла. Сняла шапку, скинула тулупчик Терентию на руки, гриву свою взбодрила и со словами: «Ну, заводи музыку» – уселась перед граммофоном. Терентий завел. И веселая мысль у него мелькнула: «Новый командир у меня появился».
– «Апре туа, – жаловался со сдержанной страстью мужской голос, – жё н’оре плю д’амур…»
– Я спросила у нашей учительницы, – сказала Капа, взглянув на Терентия, стоявшего, подобно часовому, у поющей трубы. – Это по-французски: «После тебя у меня не будет любви».
– Ишь ты, – усмехнулся Терентий, подкрутив ус. – Любви у него не будет…
– Ну и ничего тут смешного!
– Смешного нету, – поспешно согласился Терентий. – Да откуда он наперед знает, что больше ее не будет?
– Знает, потому что – настоящая любовь. Вот!
– Пускай будет по-твоему.
Про «настоящую» любовь он ничего не знал. Только в книгах бывало, что сильно любили. Например, как те же Артур и Джемма в «Оводе». Ну и что получилось у них? Ничего хорошего…
– Поставь ту, где танцы, – распорядилась Капа.
Опять она учила Терентия танцевать. Комната наполнилась такой ритмичной и звучной музыкой, что большой абажур из розовой складчатой материи начал раскачиваться над танцующими.
– Раз, два, третий в сторону. Раз, два, – учила девочка. – Теперь поворот.
На повороте она слегка прижалась, и Терентий обнял ее крепче. Капа остановилась, вскинула на него вопрошающий взгляд.
– Извиняюсь, – пробормотал он, медленно отпуская ее.
Боялся, что она опять рассердится, убежит. Но Капа не убежала. Закрыв глаза, потянулась к нему. Ее губы дрогнули от поцелуя.
– У тебя усы щекотные, – сказала она, не раскрывая глаз.
И потом не раскрыла, когда, нацеловавшись, они, разгоряченные, бурно дыша, оказались на кушетке. Старая, видавшая виды кушетка заскрипела под их молодыми телами. Капа застонала от боли. Граммофонная игла, дойдя до края музыки, зашипела, как рассерженный кот.
Не хотел Терентий ввязываться в политику. Не его это было дело. Он поддерживал в исправности электрочасть в первой башне – не потому только, что служба такая, но и потому, что нравилось ему электричество – в этой невидимой силе была непостижимая великая тайна.
Но другая – и тоже невидимая – сила накаляла страсти той зимой. На обоих линкорах, стоявших в гаванях Кронштадта, – «Петропавловске» и «Севастополе» – матросская «братва» криком выказывала недовольство. Комиссары – те же военморы, только с властными полномочиями – пытались охладить горячих, успокоить рассерженных. Ссылались на тех моряков, которые жизни не пожалели на фронтах Гражданской войны, – на красу и гордость революции. «Ну да, герои они, за советскую власть жизню свою положили! – кричали в ответ комиссарам. – А что вы с ней сделали? С советской властью? Где она?» «Как это – где? Она и есть в России…» – «Нету ее! Всю власть забрали вожди партийные! Даешь перевыборы советов!» – кричали военморы.
– Кýрат! – тихо ругался Юхан Сильд, лежа поздним вечером в подвесной койке рядом с койкой Терентия. – Обещают, а ничего не дают… не делают…
– Что такое «кҽрат», Яша? – спросил Терентий.
– Это черт. Раскольников обещал оптацию – где она? Уехала вместе с ним.
Раскольников, верно, из Кронштадта в январе уехал, – перевели его на новую должность, – говорили, что отправили полпредом куда-то в далекую страну. Врид командующего Балтийским флотом стал начштаба Кукель (бывший старший лейтенант). Ну и что – Кукель? Не видно его и не слышно. Уж скорее, чем он, командует военмор Кузьмин, комиссар Балтфлота. Этот Кузьмин приходил на «Петропавловск», выступил на общем собрании, – мужик не глупый, не зря у него козырек на лбу. Хорошо всё объяснил про временные трудности пролетариата. «А крестьяне? – кричали ему. – Их-то зачем раком ставите?» – «Никто не ставит!» – возражал Кузьмин, его бледное лицо багровело, и он нес дальше – про классовую солидарность и близость мировой революции.
Вот кого на линкоре больше слушали, чем даже командира Христофорова и комиссара Иванова, так это Степана Петриченко, старшего корабельного писаря. Он сам-то был родом из малоземельной крестьянской семьи, и грамоте обучен, – его речи совпадали с настроениями экипажа. Его послушать и с «Севастополя» приходили. Он-то, Петриченко, и предложил отправить с обоих линкоров делегацию в Петроград – выяснить обстановку («что на заводах там деется»). В делегацию «Петропавловска» судовой комитет включил и Терентия Кузнецова.
Ему, Терентию, ехать в Питер не хотелось. Как раз на четверг назначили поездку, а у него по четвергам…
Ну, может, детство было хорошее, приятно же вспомнить прочитанные книжки, и как в речке плотву ловили в плетеные корзины. А в дальнейшей жизни никакой радости – случайно выжил в штыковой атаке, а потом – свист боцманской дудки в шесть утра – «команде вставать, койки вязать!» – и нарастающая бузá, крики, споры – какая власть нужна, а кого надо прогнать к… ну, известно куда… И одна, только одна отрада у Терентия – встречи по четвергам с Капой… Отдавшись, она лежит с закрытыми глазами в его объятии… тихонько мурлычет: «Это любовь?.. У нас любовь, Терёша, да?» – «Ну да, – отвечает он, – а чего ж еще?»
Вот, значит, и любовь, а он-то раньше не понимал, чтó это такое, и мучило Терентия, что не знал он слов для нее – для любви. Одно только повторял: «Джахаваха». «Джаваха»! – кричала Капа и смеялась, запрокинув голову. Глаза у нее светились озорством.
В Петрограде было холодно и очень неспокойно. Как в семнадцатом, по улицам ходили патрули. Прохожие опасливо посматривали на кронштадтских военморов, хотя они, в отличие от семнадцатого года, шли невооруженные.
Разошлись по нескольким заводам. Терентий и еще два петропавловца заявились на Балтийский завод, издавна дымивший на Васильевском острове. Не дымил завод, рабочие бастовали. Кронштадтцев не хотел пускать на завод караул курсантов, стоявший у закрытых ворот. Но рабочие, собравшиеся по ту сторону ворот, стали требовать пропустить делегацию. «Кто вас сюда поставил? – кричали курсантам. – Какой власти служите, вояки косопузые?» – «Сами вы косопузые! – сердились курсанты. – Работать надо! А не бастовать против советской власти!» – «Где она, советская власть? – кричали заводские. – Как не было, так и нету!» – «А ну, заткнись!» – «Сам заткнись! Хватит рты затыкать! Даешь народно… народовластье!»
Это слово, прежде незнакомое, народовластие, можно сказать, летало, кружилось над заводским двором, в облаке махорочного дыма, на виду у длинношеих кранов, застывших над опустевшими стапелями.
– Перевыборы советов хотим сделать, – объясняли петропавловцам столпившиеся вокруг рабочие люди.
– Да и мы это хотим в Кронштадте, – отвечали военморы.
– Вот! Требуйте, чтоб старый распустить на хрен, а новый выбрать. Чтоб не одни коммунисты там сидели.
– А кого посадить туда хотишь? – возразил кто-то простуженным басом. – Анархистов? Эсеров?
– А что эсеры – буржуи, что ли? Они тоже социалисты. За трудовой народ страдают.
– Трудовой народ на голодном пайке держат! – крикнул тощий парень с красными от мороза ушами. – Сколько можно? Свободную торговлю требуем!
– Снять заградотряды на дорогах!
– Прекратить аресты!
Перебивая друг друга, рассказали военморам, как на Трубочном заводе, тоже тут, на Васильевском острове, на рабочем собрании написали на бумаге и проголосовали револю… то есть ре-зо-люцию с требованием перехода к народовластию. А Петросовет – ну, его исполком – постановил: ах вот вы как? закрыть завод! пере-ре-ги-стрировать, кто на нем работает. Ну, на следующий день, позавчера это было, они, трубочники, вышли на улицу. И к нам человека прислали, и на завод Лаферма, – звали бросать работу и к ним, значит, идти. Мы и пошли на митинг, народу много собралось, под три тыщи, наверно. Шумели, конечно, за перевыборы советов. Ах, вы так? разогнать! А кого на разгон? А вот этих, кто у ворот… а они давай стрелять…
– Чего вы врете? – заволновались у ворот курсанты. – Не стреляли мы!
– Стреляли! – неслось в ответ. – Ну, правда, в воздух… Что теперь делать? Вчера военное положение объявили… Война-то кончилась, а в Питере военное положение… аресты идут… Вы, матросы, там в Кронштадте всем людям скажите – пусть нам поддержку сделают…
Переночевали кронштадтские делегаты на линкоре «Гангут», вмерзшем в лед на Неве. На «Гангуте» тоже было неспокойно. Тревожил слух, что петроградское начальство намерено отправить для продолжения службы на Черное море «ненадежных» матросов из экипажей стоящих в Питере кораблей.
– Мы – ненадежные? – кипятились гангутцы. – Это мы – нежелательный элемент?
И обкладывали начальство многоэтажным матом.
Следующим днем, 27 февраля, делегация возвратилась в Кронштадт. На общем собрании в коммунальной палубе «Петропавловска» доложили о событиях в Питере. Терентий потом признался Юхану Сильду: «Стою, передо мной тыща голов, надо языком молоть, а у меня уши трясутся». Но, хоть и «тряслись уши», а выступил, рассказал собранию, запинаясь с непривычки, как рабочие на Балтийском заводе бастуют, чего требуют и просят от Кронштадта поддержки.
Собрание забурлило, зашумело.
– Поддерживаем! – орали во всю глотку. – Даешь перевыборы в совет! Револю… резолюцию написать! Кто в большевиках – выйти из партии!.. Но-но, – слышались несогласные голоса, – как это выйти? Ты, что ли, нас принимал?..
– Вы что, братцы, с ума съехали? – кричал, сильно волнуясь, комиссар линкора. – Нельзя из партии! Это ж, выходит, предательство мировой революции!
– Это вы предатели! – неслось в ответ. – Обещали «мир хижинам», а чего делаете, крестьян давите! А мировая революция – на хрена она нам?
И вот – неслыханное дело: и впрямь стали партийные билеты класть. Споры по этому жгучему вопросу сотрясали линейный корабль. Петриченко сдачу партийных билетов поддержал. Он и сам объявил, что выходит из РКП(б). (Правда, некоторые военморы говорили, что Петриченку еще осенью двадцатого года из партии выгнали за «махновские» высказывания. А еще кто-то утверждал, что он, Петриченко, самый настоящий эсер, из левых.) Так вот, Терентий свой партбилет тоже сдал – принес к Петриченке в каюту-канцелярию и положил со словами: «Как все, так и я». А Зиновий Бруль, второй артиллерист, сидевший там у своего друга Степана, насмешливо на Терентия прищурился и сказал:
– Как же Ленин с Троцким теперь без тебя? Не жалеешь ты их.
– А чего их жалеть? – проворчал Терентий.
– Пусть они нас пожалеют, – сказал Петриченко.
Он всегда зрит в самый корень. Потому и прислушивались к нему петропавловцы.
Он и еще несколько головастых военморов выработали резолюцию из тринадцати пунктов, каковую следующим днем, 28 февраля, представили на общее корабельное собрание. Таких собраний еще не видывали стальные переборки «Петропавловска». Поджимая тонкие губы после каждой фразы, читал Петриченко пункт за пунктом. Разгорались споры, выкрикивали уточнения. Кто-то потребовал вставить в резолюцию созыв Учредительного собрания.
– Это не надо! – кричал Петриченко. – Мы за советскую власть, верно? Зачем учреждать другую? Зачем дразнить гусей? Переизбрать советы, чтоб народ был представлен! А не одна только партия.
И после уточнений – что-то выкинули, что-то добавили – резолюция была принята почти единогласно.
Она начиналась так:
«Заслушав доклад представителей команд, посылаемых общим собранием команд с кораблей в гор. Петроград для выяснения дел в Петрограде, постановили:
1) Ввиду того, что настоящие советы не выражают волю рабочих и крестьян, немедленно сделать перевыборы советов тайным голосованием, причем перед выборами провести свободную предварительную агитацию всех рабочих и крестьян».
Дальше шли пункты о свободе слова и печати для всех левых социалистических партий, о свободе собраний и профсоюзов, об освобождении политических заключенных, упразднении политотделов («так как ни одна партия не может пользоваться привилегиями для пропаганды своих идей…»), о немедленном снятии заградительных отрядов.
Был в резолюции очень важный 11-й пункт: «Дать полное право действия крестьянам над своею землею так, как им желательно, а также иметь скот, который содержать должен и управлять своими силами, т. е. не пользуясь наемным трудом».
В тот же день проголосовала за эту резолюцию и команда «Севастополя». В резолюцию добавили еще два пункта.
А первого марта началось на Якорной площади общее гарнизонное собрание. Не только военморы с бригады линкоров утоптали тут снежный покров, но и «братва» с других, помельче, кораблей, и красноармейцы из сухопутных частей Кронштадтской крепости, а также и многие жители города. Черные бушлаты и серые шинели вперемешку перекатывались, подобно волнам, от Морского собора до памятника Степану Макарову – словно спешили столпиться под вытянутой рукой этого удивительного адмирала, который, будучи тут главным командиром порта, заботился о «нижних чинах», как родной отец: ввел в казармах газовое освещение и снабжение кипяченой водой для питья, строго следил за качеством питания и даже издал приказ с инструкцией «О приготовлении щей». С постамента своего памятника адмирал, погибший на русско-японской, взывал: «Помни войну!» (А как же ее не помнить… хотя Степан Осипович имел в виду не гражданскую…).
