Балтийская сага

И я шел-приплясывал в этом круге, и плыла над нами, тоже, вероятно, кружась, подсвеченная зашедшим солнцем облачная процессия, и огромная, безмерная радость вливалась в душу.

Наше радио сообщило о капитуляции Германии ранним утром девятого мая.

Что тут было!

«Иртыш» содрогался от топота танцующих ног, от мощных выкриков: «Ура-а!», «Победа!». Взвились на мачты флаги расцвечивания.

Господи, победа!

Кончилась, кончилась огромная, казавшаяся бесконечной война! Вы можете себе представить незатемненный город… без воющих сирен воздушной тревоги… без орудийной пальбы… и плавание по спокойной воде без скрежета минрепов о корпус подлодки, от которого замирает душа… без разрывов глубинных бомб… и это какая же удача – кончилась война, и ты живой!

Неужели наступает мирное время?

А какое оно будет?

«Вадя, дорогой, ты прав, мы, конечно, должны встретить его как лучшего друга. Просто чудо, что Валя выжил, когда погибла его подводная лодка. Ты пишешь, что он оказался в плену в Финляндии. Так ты знал это? И если знал, то почему не сказал мне? У меня просто голова кружится. Столько вопросов! А тут еще сессия скоро, я не успеваю прочесть массу литературы, боюсь провалить экзамены.

Какое счастье, что кончилась война!

Капитана Гришу перевели на службу в Таллин, мама хотела с ним поехать, но осталась в Кр., чтобы помочь мне управиться с сессией, мне же придется, когда она начнется, уехать на две недели в Питер, буду жить в общежитии, а мама возьмет отпуск и будет с Валентиной.

А ты все еще в Х.? Когда вернешься в Кр.?

Вадя, у меня столько вопросов, я просто теряюсь…

Приезжай! Целую. Маша».

Легко сказать: «Приезжай». А как приедешь, если отдан приказ о перебазировании бригады подводных лодок в Либаву?

Либава! Недавно, минувшей зимой, на подходах к этому незамерзающему порту наша «щука» выслеживала и атаковала немецкие конвои. Теперь она станет базой балтийского подплава. И ей, самодовольной Либаве, абсолютно наплевать на то, что мне позарез нужно в Кронштадт.

Лодки нашего дивизиона пришли в Либаву в последние дни мая. Малым ходом проплыли под разводным мостом, вошли в канал, повернули влево – в ковш Военной гавани. Тут уже стояла плавбаза «Смольный», пришедшая из Турку. Жаль, конечно, что не «Иртыш», привычный, как дом родной, наполненный нашими голосами, нашими сновидениями. Но, очень уж битый войной, «Иртыш» отслужил свою службу и был отведен в Кронштадт (кажется, его порежут на металлолом, но точно не знаю). «Смольный» тоже был потрепан войной, но все же сохранился получше для продолжения службы (шутники острили, что «рюматизмы еще не согнули его мачты и флагштоки»).

Да что «Смольный»! В дальнем конце гавани стояла другая плавбаза нашей бригады – «Полярная звезда». Вот уж ветеран из ветеранов – бывшая императорская яхта. Ее палубы и лакированные каюты, потемневшие от старости, помнили не только семью последнего царя, но и бурные митинги, яростных матросов Центробалта. Сама История клубилась над мачтами этого удивительного судна.

Итак, ошвартовалась наша «щука» в Военной гавани Либавы. Команда расположилась в кубриках «Смольного», офицеры – в каютах. Иллюминатор моей каюты смотрел круглым оком на другую сторону гавани, где стояли пережившие войну корпусá судоремонтного завода Тосмаре. И пошла жизнь непривычная, без сводок Совинформбюро, без затемнений и бомбежек. В семь утра смольнинский горнист играл побудку. После завтрака в кают-компании, согретые чаем, мы спешили на лодку. Ровно в восемь – подъем флага, и начинался очередной день государевой службы.

С каждым днем все более нарастало мое беспокойство.

И вот 16 июня, дождливым вечером, я получил первое на новом месте письмо.

«Дорогой Вадя!

Трудно, трудно писать это письмо. Но я должна быть честной перед тобой. Я встретилась в Л-де с Валей. Он разыскал меня на факультете, у меня же началась сессия. Он страшно похудел, виски седые, а в глазах – ну не знаю, весь ужас того, что он пережил. Когда я сказала, что мы с тобой женились, он как будто окаменел. Сказал, что все понимает. Поздравил. И исчез. На третий день я забеспокоилась, разыскала его по адресу. Он живет у своего друга, с которым был в плену, Валя говорит, что и ты его знаешь, – у Владлена Савкина. Живут они на пр. Кирова, квартира большая, отец Владлена крупный начальник на стройках, занят восстановлением города. Валя говорит, что писал письма в штаб вашей бригады, думал, что его позовут снова на подводные лодки, но не получил ответа. Пытается получить работу тут на вспомогательном флоте, но с пропиской очень трудно, и нет документа об образовании. Его диплом об окончании в.-м. училища остался в штабе бригады, м.б. ты узнаешь, уцелел ли он?

Вадя, дорогой, не знаю, как мне быть. Как жить дальше. Безумно жалко Валю. Он так беспощадно побит жизнью. Нет, он не жалуется, но ведь я вижу, как трудно дается ему жизнь.

А ты теперь долго будешь в Либаве? М.б., возьмешь отпуск и приедешь? Война кончилась, значит, начнут давать отпуска? Целую. Маша».

– Леня, – сказал я Мещерскому, – мне позарез нужно в Ленинград.

– Да что случилось?

– У меня рушится семья, – сказал я, отвернувшись, чтобы он не увидел моих тоскливых глаз.

– Чертовы женатики, – проворчал Мещерский, – хлопот с вами не оберешься.

«Не знаю, как жить дальше», – эти слова из Машиного письма жгли мне душу. Я никудышный психолог, не умею заглядывать в будущее больше чем на неделю, ну, может, на две. Но тут – передо мной, недальновидным, вдруг раскрылась долгая череда одиноких годов…

– Мне нужно срочно в Питер, – повторил я, как заклинание.

Наш батя болел (всю войну прекрасно держался, а когда она кончилась, слег с сердечным приступом). Мещерский его замещал, да и вообще ожидал приказа о назначении командиром лодки. Он и помог мне получить двухнедельный отпуск. Более того: с его помощью я разыскал документы Травникова. Они сохранились! Сухопарый мичман, ведающий штабным делопроизводством, извлек из глубин большого сейфа диплом Валентина и удостоверения о награждении орденом Красного Знамени и медалью «За оборону Ленинграда» (сам орден и медаль были куда-то сданы). Распоряжением начальника штаба я получил их под расписку для передачи владельцу документов. От всеведущего мичмана я узнал, что письма Травникова штаб получил и что по ним «развернулась целая диспуссия»: комбриг хотел Травникова, как отличного офицера, вернуть, но начальник политотдела, запросивший мнение Пубалта, получил совет – воздержаться. Дескать, негоже краснознаменной бригаде звать на службу бывшего военнопленного. И письма Валентина остались без ответа. Между прочим, узнал я, что и командир потопленной «эски» Михаил Сергеев выжил и тоже был в плену, и вопрос о его возвращении на флот решается «на высоких уровнях».

С Варшавского вокзала я поехал, пересаживаясь с трамвая на трамвай, на Васильевский остров – в университет. В деканате филфака народу много, – какое-то совещание, что ли, кончилось, шумно было тут, студенты шастали – ну ладно. Я обратился к пожилой даме, бегло печатавшей на пишмашинке:

– Извините. Я ищу студентку заочного отделения Редкозубову. Вы не знаете, где можно…

– Заочники, – прервала меня дама, – закончили сессию и разъезжаются.

Она передвинула каретку и вновь застучала. С типографского портрета, висевшего над ней, смотрел на меня, прищурясь, Ленин. Будто спрашивал: ну и что ты теперь будешь делать, золотопогонник? А что же делать? Поеду в Кронштадт, – раз сессия закончилась, значит, Маша отправилась домой, верно? А погоны, Владимир Ильич, мне выдал не Деникин, как вы, может, подумали, а продолжатель вашего дела.

Тут стоявшая рядом худенькая девица, с веснушками вокруг носа, сказала:

– Вы ищете Редкозубову? Я недавно ее видела, она пошла в фундаменталку книги сдавать.

Я поблагодарил девицу и, уточнив расположение фундаментальной библиотеки, скорым шагом туда отправился. Там тоже было многолюдно; студенты, похоже, сумели выжить в блокаду, ну, главным образом, студентки; рябило в глазах от разноцветья их платьев. Но и парни тут были, в гимнастерках с темными пятнами на месте споротых погон.

Я шел вдоль длинной говорливой очереди, высматривая Машу. Нету ее. Может, пойти в общежитие на Добролюбова, поискать там… как когда-то, тысячу лет назад, разыскал ее однажды зимним вечером…

Вдруг я увидел ее русую голову, повернутую к высокому парню, стоявшему за ней. Они о чем-то разговаривали. У Маши на руках было несколько книг. И парень держал книги, целую кипу. На нем был серый пиджак необычного покроя, с разрезом сзади.

Я подошел к ним:

– Привет, Маша.

В ее светло-карих глазах вспыхнула радость, а может, испуг.

– Ой, Вадя! – Она шагнула в мои объятия, мы поцеловались. У нее выпала из рук одна из книг.

Я поднял ее, это был «Обрыв» Гончарова.

– Здравствуй, Валя, – взглянул я на Травникова.

– Здравствуй, Вадим. Рад тебя видеть.

Я тоже, конечно, был рад. Но, честно говоря, не очень.

Страшно исхудавший, с седыми висками и ввалившимися щеками, Валентин Травников был и похож на себя прежнего, и не похож. Не стало в его зеленых глазах, как бы подернутых туманом, былого победоносного выражения. Быстрым взглядом он окинул мои погоны, ордена на груди.

– Валя помогает мне сдать книги, – сказала Маша. – Их столько накопилось, – думала, что никогда столько не прочту.

– Всё сдала на пятерки? – спросил я.

– Нет, одна четверка, по исторической грамматике. Ой, очень трудный предмет, если не прослушаешь курс…

Тут подошла ее очередь. Маша сдала книги, и мы вышли из библиотеки. В небе происходило большое передвижение облаков, – они сползли с солнечного диска, и сразу стало светло и просторно.

– Ну, пойду домой, – сказал Травников. – Счастливо оставаться.

– Погоди, – говорю. – Я тебе подарок привез.

Раскрыл портфель, достал его диплом и удостоверения о наградах.

Травников ахнул, его замкнутое лицо прямо-таки просияло.

– Дим, как я тебе благодарен! – Он схватил мою руку и крепко сжал. – Ты даже не представляешь…

Он слов не находил, чтобы выразить всю силу своей радости.

Я рассказал о «диспуссии», которая произошла на бригаде по поводу его писем.

– Понятно, – кивнул он. – Само собой, нельзя подпускать к лодкам такого преступника, как я.

– Валя, ты должен обжаловать их отказ, – сказала Маша. – Ты боевой офицер, ты ни в чем не виноват…

– Для Пубалта я всего лишь бывший военнопленный.

– Надо жаловаться! – Маша твердо стояла на своем. – Разве нет никого выше Пубалта? Надо писать в наркомат. В Цэ-ка, в конце-то концов!

Мы вышли на набережную. Тут, у ворот университета и на трамвайной остановке, было многолюдно – как до войны! – и пестро от женских платьев. Женщины, подумалось мне, приоделись во все самое лучшее – как бы бросили вызов пережитой блокаде. Мы с Валей закурили, облокотившись на гранитную ограду, а Маша продолжала развивать свои мысли, несомненно верные.

По Неве шел, густо дымя черным дымом, буксирный пароходик, волоча длинную баржу, заставленную желтыми ящиками.

– Вот, – указал Травников на буксир, – вспомогательный флот. У них нехватка людей. Капитаны с образованием очень нужны. Хотят меня взять, даже с моим прегрешением. Но… – Он улыбнулся мне. – Но, может, теперь, с дипломом, будет полегче… А вот и моя «семерка». Счастливо!

Он кивнул и поспешил к трамваю.

– Разрез, – говорю. – Зачем это?

– Какой разрез? – спросила Маша.

– На пиджаке у него, на спине. Ну, неважно. Какие у тебя планы на сегодня?

Планы были. Через полчаса начнется в конференц-зале встреча с писателями-блокадниками, – Маша хотела их послушать, особенно Ольгу Берггольц, чей голос, звучавший по радио, так много значил для всех нас, помогая оставаться людьми в нечеловечески тяжкие дни и ночи блокады. Потом у Маши были какие-то бытовые дела перед отъездом, – завтра она уедет домой, в Кронштадт. Конечно, я поеду вместе с ней, а сегодня хотелось повидаться с отцом – с сорок второго года мы с ним не виделись.

Уговорились с Машей встретиться в шесть вечера в общежитии на Добролюбова. Из будки автомата я позвонил в родную квартиру на 4-й линии, но телефон молчал. Понятно, отец на работе, и его жена, Галина Вартанян, тоже. А их дочке, Люсе, моей сводной сестре, сколько, лет восемь или девять? Наверное, она в школе.

Вот что я сделаю: пойду к отцу, ведь его редакция фронтовой газеты, теперь газеты Ленвоенокруга, недалеко – в старом здании генштаба. Неторопливо шел я по Республиканскому мосту, и, знаете, как ни странно, вливался мне в растревоженную ходом жизни душу неожиданный покой. Невы державное теченье, возможно, влияло… вид Зимнего дворца… адмиралтейская игла, на которую наткнулось и повисло, как дирижабль у причальной мачты, белое, с золотыми краями, облако. Уж не из Хельсинки ли оно приплыло? Странная, конечно, мысль.

Ангел, вознесенный Александровой колонной, по-прежнему осенял крестом ленинградское небо. Все в порядке, ребята, думал я, пересекая Дворцовую площадь. Выдержали блокаду, победили в долгой, страшной войне – управимся и с мирным временем. Порядок на Балтике!

А отца в редакции не оказалось. В комнате, где он работал всю войну, его стол пустовал. За соседним столом сидел пожилой майор с лицом, изрезанным морщинами, и быстро писал авторучкой. Я знал его, это был поэт-сатирик, автор стихотворных фельетонов, разивших наповал Гитлера и его окружение. Я поздоровался, он взглянул водянистыми глазами и сказал тонким голосом:

– А-а, морской волк, сын Льва. А твой папочка уехал в Москву.

– В Москву? Зачем?

– Совещание писателей по военной литературе. Вчера и уехал. А может, сегодня уедет, не знаю.

Он опустил взгляд на рукопись, снова занес над ней сатирическое перо.

«Может, сегодня уедет…» Надо еще раз позвонить. Я спросил разрешения, сатирик кивнул: «Телефонируй».

Я сел за стол отца, набрал домашний номер. Сыпались безответные гудки. Черт, что же делать? А вот что: позвоню-ка Лизе. Может, она дома? Неловко, конечно: с сорок третьего года не писал ей, только в письмах к отцу передавал приветы. А теперь вдруг звоню: эй, соседка, где мой папочка?.. Некрасиво себя ведешь, старший лейтенант Плещеев, обругал я себя.

А какой номер у Лизы? Начальные цифры я помнил, а последние две… не то 29, не то 92… Черт дери, Плещеев, ну нельзя же так… Это же Лиза… не чужой тебе человек…

Затрепанная телефонная книга лежала на отцовском столе. Я взял ее, раскрыл на букве «з». Бросилась в глаза фамилия «Зайчик». Ха, Зайчик! Когда-то мы с Оськой для забавы звонили тебе. Жив ли ты? Вряд ли, конечно.

Ну вот – Зародова Елизавета Юрьевна. Ну да, последние цифры 92. Я набрал номер и услышал знакомое «алло».

– Здравствуй, Лиза!

– Здравствуй, Вадим. – Она сразу меня узнала.

– Как ты поживаешь, Лиза?

– Хорошо поживаю. А ты?

– Я тоже… Лиза, милая, извини, что я так долго…

– Ничего, – не дала она мне договорить извинение. – Лев Васильич передавал твои приветы. Спасибо, что не забыл.

– Ну что ты, как можно забыть… Лиза, отец дома?

– Он вчера уехал в Москву.

– Понятно. А его жена?

– Галя на работе. А Люся только что из школы пришла. Буду ее кормить. Хочешь поговорить с ней?

– Н-не знаю. Я ведь ее никогда не видел.

– Ну так поговори, она же твоя сестра. Люся, – позвала Лиза, – возьми трубку, это Вадим, твой старший брат.

Я услышал в трубке детский голос, очень бойкий:

– Здравствуй, Вадим.

– Привет, Люся.

– Ты приехал на подводной лодке?

– Да, конечно, – усмехнулся я, – на чем же еще?

– На воздушном шаре! – Она засмеялась звонко.

– Ты, я вижу, проказница.

– По телефону видеть нельзя! – объявила моя сводная сестра. – Ты знаешь, у нас в классе одна девочка умеет шевелить ушами!

– Здóрово! А ты тоже умеешь?

– Нет. Папа говорит, надо не ушами шевелить, а мозгами.

– Папа совершенно прав.

– Я тоже так думаю, – совсем по-взрослому сказала Люся. – Вадим, я сейчас покушаю, а ты через полчаса приходи.

– Ладно, приду.

Я положил трубку. И так живо представилась мысленному взору комната Лизы с печкой-буржуйкой в углу, а на печке кастрюля с блокадным супом, а из черной тарелки репродуктора – стук метронома: так-так-так-так…

Помотал головой, отгоняя видение.

Снова бросился в глаза Зайчик в телефонной книге. Майор-сатирик прилежно писал, не обращая внимания на мои телефонные разговоры. Эх, а вот возьму и позвоню.

Я набрал номер. Полминуты не было ответа. Потом я услышал кашель и голос… да, тот самый, довоенный, доисторический:

– Я слушаю.

– Зайчик, это ты?

– Да, я.

– Пиф-паф! – сказал я с нежностью.

– А-а, это ты, болван. Выжил, значит?

– Зайчик, как я рад, что ты живой!

– Да… ногу потерял, но живой… А как ты, кретин?

– Зайчик, я сейчас заплачу… Обзови меня еще как-нибудь, покрепче. Прошу!

– Ах ты, засра-анец, – мягко сказал он. И закашлялся.

* * *

У Лизы в комнате почти ничего не изменилось. Ну, не стало, конечно, буржуйки с коленом, упертым в форточку. Кровать была накрыта новым покрывалом, черным с голубыми полосами. А в углу появилась икона, – с ее темноватого фона пристально глядели Богоматерь и, у нее на руках, кудрявый младенец. Под иконой стояла на тумбочке ваза с красными цветами (возможно, геранью).

И Лиза не изменилась, разве что пополнела. Опять у нее, как до войны, была короткая стрижка. Мы поцеловались, и она, выскользнув из моих объятий, спросила, буду ли я кушать кабачковые оладьи и пить чай. Я, с утра ничего не евши, сказал:

– Конечно, буду. А то еще прихватит цинга.

Лиза не откликнулась на мою неуклюжую шутку. Сидя по другую сторону стола, она смотрела будто издалека. Будто не она вытаскивала меня из цинги весной сорок второго. Словно не было у нас ничего.

Я ел оладьи, очень вкусные. Пил чай и – не тревожил Лизу воспоминаниями. Только спросил – а как Покатиловы? Она коротко ответила: Клавдия Поликарповна умерла в январе, Покатилов жив и сильно пьет, а Ника вышла замуж за официанта какого-то ресторана, живет у него в Озерках, сюда приезжает дважды в неделю – готовит еду отцу и выпивает с ним. И слышно, как они орут друг на друга.

Еще я спросил Лизу, работает ли она по-прежнему в больнице. Да, там же, операционной сестрой, сутки на работе, двое суток дома, – и тут, взглянув на часы, она объявила, что должна пойти в храм. Именно так и сказала: «в храм», а не «в церковь». Я раньше не замечал ее религиозности, а вот теперь… ну ладно.

Мы прошли по коридору в плещеевские комнаты. В бывшем кабинете Ивана Теодоровича за его старинным столом (я остолбенел от неожиданности) торчали ноги – две маленькие ступни в малиновых носочках. Тотчас они исчезли, – появилась голова с черноволосыми косичками. Люся – прехорошенькая, с бойким выражением лица, – смеялась, глядя на меня синими глазами.

– Сколько раз тебе говорила: нельзя становиться на голову после еды, – сказала Лиза.

– Больше не буду! – ответила Люся, наверное, тоже не в первый раз, и подошла ко мне. – Это какой орден? – ткнула она пальчиком мне в грудь. – Красная Звезда? А это? Красного Знамени?

– Ну, я ухожу. Будь здоров, Вадим, – сказала Лиза, натягивая на голову черный берет.

Я подступил было к ней, чтобы обнять на прощанье, но она живо увернулась и вышла.

Что-то я совсем расстроился. Почему так не везет мне с женщинами? Я их люблю… да, люблю, сáтана пéрккала… Но моя жена пишет, что не знает, «как жить дальше»… А другая женщина… бывшая подруга… накормила меня кабачковыми оладьями и ушла молиться богу… Что же мне делать, люди добрые? С отцом бы посоветоваться, но он уехал в Москву решать проблемы военной литературы.

Между тем моя сводная сестра, бойкое существо, теребила меня. Я посмотрел ее рисунки. Часто повторялся один сюжет: домик с двускатной крышей, а над ним яркая радуга.

– У твоих радуг неправильно расположены цвета, – сказал я. – Дай карандаши, покажу, как надо.

Люся из ящика стола вынула коробочку с цветными карандашами, и я нарисовал правильную радугу.

– А по-моему зеленое надо перед желтым, – сказала Люся. – Я сколько раз видела!

– Ты ошибаешься.

– Нет, ты ошибаешься!

Я вспомнил чье-то известное высказывание, что с женщинами не спорят, и махнул рукой. Пускай зеленое будет перед желтым.

Потом Люся показала свой гербарий. Между страницами книги лежали высохшие веточки и цветочки, и моя сестра поведала, где они были сорваны и как называются. А книжка называлась «Дети с маяка».

– Ты прочитала ее?

– Конечно! А ты был на маяке?

– Нет. Но видел их много. Я же моряк.

– Расскажи, расскажи! Зачем они?

Я рассказал, для чего мореплавателям нужны маяки. Люся слушала, как мне показалось, с недоверчивым видом. Наверное, она принадлежала к той части человечества, которую на мякине не проведешь (на маякине тоже, пришло мне в голову).

А потом – знаете, я просто поразился, – потом Люся вытащила из того же ящика стола альбом с марками. Мой старый альбом! Я-то думал, что он не сохранился, исчез, сгорел в буржуйке, – а вот же он, целехонький. С чувством умиления я листал альбом, узнавал свои марки. Вот Либерия… Cabo Verde – это Острова Зеленого Мыса… Треуголка Ньясы с портретом Васко да Гамы…

– Кто это? – ткнула в него пальчиком Люся.

Я стал рассказывать о плавании знаменитого португальца, и тут послышались быстрые шаги, в комнату вошла королева Марго. Таким было мгновенное первое впечатление. В какой-то книге видел я портрет Маргариты Валуа – тонкие черты лица, усмешливые губы, высокий лоб, волнистые волосы, схваченные золотым (или жемчужным?) ожерельем. Нет, у Галины Вартанян не было ожерелья в волосах, и одета она была не по-королевски, без плоеного воротника. (Да и вообще не мешало бы мне умерить свои фантазии, не совмещающиеся с реальным ходом жизни.)

Жене моего отца было лет тридцать пять или немного больше, роста она была невысокого, с хорошей фигурой, обтянутой ярко-красным жакетом и синей юбкой.

– Здравствуйте, Вадим! – Она говорила очень быстро. – Наконец-то появился!

– Здравствуйте, Галина Кареновна. – Я пожал ее тонкую руку.

– Просто Галина. Можно – Галя! Вы в отпуск приехали? Как, уже завтра уедете? В Кронштадт? Очень, очень жаль! – тараторила она, слегка шепелявя. – Лев очень расстроится. Он уехал в Москву дней на пять, там совещание военных писателей… А, вы уже знаете! Он вас обожает! Читает мне ваши письма…

– Говорите мне «ты». Я же ваш пасынок.

– Пасынок! – Галина звонко рассмеялась. – Люся, ты пообедала? Что ты ищешь в столе? Знаешь, пасынок, нам очень помогает Елизавета. Мы со Львом на работе, я ведь тоже в газете, в отделе культуры… Знаешь? Ну вот, Лиза кормит Люсю, когда та из школы приходит. И вообще… Ну, добрая душа!

– Галина Каре… да-да, просто Галя. Могу я сегодня переночевать у вас?

– Ой, ну конечно! Ты же владелец, у себя дома тут. А мы, как разбомбленные, в очереди на получение квартиры. Лев хлопочет, чтобы ускорить. Пойди помой руки, будем обедать. В этой декаде выдали по карточкам рыбу. Ты ешь рыбные котлеты?

– Спасибо, Галя. Я ем всё, но я не голоден…

– Котлеты с тушеной капустой – пальчики оближешь! А, ты смотришь свой альбом с марками? Да, твоя мама сохранила…

– Вот, я нашла! – Люся вытащила из ящика стола тетрадку в выцветшей бледно-голубой обложке. – Папа говорил, что это самая дорогая вещь.

Знаете, у меня дух перехватило, когда я взял тетрадь маминой мамы, Полины Егоровны, раскрыл и увидел давно знакомые строки. Чернила сильно выцвели, но все же можно было различить:

Там, где жили свиристели,Где качались тихо ели,Пролетели, улетелиСтая легких времирей.Где шумели тихо ели,Где поюны крик пропели…* * *

Благоухая тушеной капустой, я спускался по лестнице, и стая «легких времирей» как бы сопровождала меня.

Время (времири!) позволяло сделать еще один визит. На втором этаже я увидел, что дверь квартиры Виленских раскрыта, и стояли здесь, на площадке, и курили два армейских капитана. Я козырнул им и спросил, что происходит и дома ли Раиса Михайловна.

– А где ж ей еще быть? – сказал один из них. – Тут она, на поминках. Я вошел. В большой комнате за накрытым столом сидели человек десять, военные и штатские. Лысый майор в очках стоял с рюмкой в руке и произносил речь. Он запнулся, взглянув на меня. Рая, сидевшая с ним рядом, сказала таким тоном, словно ожидала моего прихода:

– Здравствуй, Вадим. – И пояснила: – Это наш сосед Плещеев. Подводник Балтийского флота.

– Так вот, – продолжил речь лысый майор. – Александра Дмитрича мы в отделе очень уважали. Можно сказать, он, не будучи военным, был образцом отличного выполнения воинского долга. Его превосходное знание языка помогало нам…

Розалия Абрамовна, седая, но с черными бровями домиком, подвинулась, усадила меня рядом, тихо сказала: