Балтийская сага
– А ты, Галя, завтра же телеграфируй своей бывшей редакторше в Аткарск, – распорядилась Лиза, она умела распоряжаться. – Где он находится, этот Аткарск?
– В Саратовской области. – Галина вздохнула с подавленным стоном. – Летом сорок второго в Аткарске было тревожно… немцы наступали на Сталинград…
Я видел, видел, как ей страшно оттого, что повторяется вынужденный отъезд – как бы вторая эвакуация – из Ленинграда. Но что же было делать? С обстоятельствами жизни не поспоришь.
Я сказал, что буду оплачивать посылки отцу.
– Пока не надо, Вадим, – сказала Галина. – Я сниму деньги в сберкассе.
– Вам они понадобятся для устройства в Аткарске.
– На первое время хватит. Я дам тебе знать, если возникнет нужда. Женщины принялись обсуждать подробности переезда.
Проблем было много. Не так-то просто ломать привычный ход жизни. Но, приняв решение, Галина действовала энергично. Резкие складки, возникшие по углам стиснутых губ, придали новое выражение ее миловидному лицу.
Медведко – женщина, приютившая в войну Галину с ребенком в городе Аткарске, – ответила на ее телеграмму немедленно: «Дорогая Галя работа для тебя всегда найдется жду».
– Я и не ожидала другого ответа, – сказала Галина. – Она замечательная. Я шутила, что Медведица, река, на которой стоит Аткарск, названа в ее честь.
Было много возни с гобеленом. Галина не хотела его оставлять в квартире, покидаемой надолго. У меня были опасения, что квартиру могут отобрать, да и вообще – каждую ночь могли прийти к Галине незваные гости. Каждое утро я звонил ей и, услышав ее голос, успокаивался – до следующей ночи. Так, прямо скажу, в страхе перед новыми поворотами планеты я прожил до последних дней своего отпуска.
Гобелен с немалым трудом сняли и скатали в здоровенную трубу. Ох и тяжелый он был. С помощью шофера нанятого грузовика мы вынесли его, погрузили и отвезли ко мне домой. И еще три чемодана, набитые вещами.
Следующим днем Галина и Люся уехали. Мы с Лизой проводили их. Шел дождь, холодный, осенний. Женщины раскрыли зонтики, и меня укрыли, и Лиза сказала, что это хорошо, когда при отъезде дождь. А Люся сказала:
– У нас в классе одна девочка всегда плачет, когда дождь.
Я взглянул на Люсю и подумал, что это она про себя: ее глаза были застланы слезами.
Галина стояла молча под черным зонтиком. Все слова сказаны, губы плотно стиснуты, – я понимал, каких душевных сил стоило ей сохранять спокойствие.
– Пассажиры, на посадку! – крикнула пожилая проводница.
Галя и Люся поднялись в вагон, Лиза перекрестила их медленным крестом.
Вечером того же дня я спустился к Рае – попрощаться. Отпуск мой кончился, завтра покачу в свою Либаву.
Не успел я позвонить, как дверь квартиры Виленских открылась, оттуда вышла дама в пальто песочного цвета и черной шляпе; ее полное лицо с высоко поднятыми бровями выражало озабоченность и было очень похоже на лицо сестры.
Я поздоровался с Софьей Абрамовной.
– А, Вадим, здравствуйте, – сказала она. – А Раечка только что пришла. Сегодня конъюнктура неважная, Роза плакала, вспоминала Михал Лазаревича, не хотела есть, я с трудом заставила ее проглотить несколько ложек бульона. И, знаете, что она сказала? «Соня, сказала она, бог меня наказал за то, что я не уберегла Осю». Представляете, Вадим? Роза погрузилась в прошлое и не хочет… – Тут голос у дамы дрогнул. – Не хочет жить…
Рая была занята туалетом матери, крикнула, чтобы я подождал в кухне. Я сел на «свою» табуретку, закурил. Сосчитал все колонны, сохранившиеся в Парфеноне. Хорошо жилось древним грекам – строили храмы и стадионы, демократию придумали, шастали по афинским улицам в своих… как называлась их одежда, гиматии, что ли… И представился мне среди греков Михаил Лазаревич, с острым лицом, в очках, в расшитом гиматии, под ручку с их правителем… как его… ах да, с Периклом…
Рая вошла в кухню, села напротив, попросила папиросу. Я видел, она была расстроена. Курила быстрыми мелкими затяжками, и все поправляла свои густые кудрявые волосы, лезущие на глаза. На ней был темно-синий костюм, она еще не переоделась в домашнее. Я спросил, почему она так поздно пришла с работы.
– У нас было партсобрание, – сказала она.
– Я и не знал, что ты партийная.
– Ну я же служила в политуправлении фронта. Ты ведь тоже, наверное…
– Я – нет.
– Странно. Я думала, что все офицеры-подводники… Ну ладно. – Рая потушила недокуренную папиросу в пепельнице и поднялась. – Давай ужинать. Хотя ты и беспартийный.
– Мы, беспартийные, тоже хотим кушать.
– И, главное, выпивать, – добавила Рая, видя, что я ставлю на стол бутылку.
– Райка, я завтра уезжаю. Как же без прощального глотка?
Она посмотрела на меня – будто впервые увидела.
– Уже завтра? Вечно ты торопишься плавать под водой.
– Ну да. Под водой спокойнее, чем у вас на суше.
Рая разогрела печенку с гречкой. Мы выпили и принялись за еду. – У нас на собрании, – сказала Рая, – с докладом выступил деятель из роно. Ушастый такой, с глазами навыкате. Надо повысить успеваемость, улучшить воспитание патриотизма, и чтоб никакого преклонения перед Западом, – ну, как обычно. А главное, объявил он, это бдительность. Америка теперь использует против нас еврейскую агентуру. Вот, говорит, пришлось упразднить еврейский антифашистский комитет. Ты слышал об этом?
– Нет. А в чем он провинился?
– Не знаю. Докладчик сказал только, будто они хотели Еврейскую автономную область перетащить в Крым.
– Черт-те что, – удивился я. – Евреи хотят в Крым, а ленинградцы – отобрать у Москвы столицу. Налить тебе еще?
– Немножко. Хватит, хватит. Мне что-то не верится, Дима, это – про Крым.
– Мне тоже, – сказал я. – И про Крым, и про перенос столицы – похоже на вранье. Непонятно только, кому и зачем это вранье нужно.
Слышался шорох дождя за окном. Планета медленно поворачивалась вокруг оси и, что интересно, одновременно летела строго по своей орбите. В космосе был о-очень давно заведенный порядок, чего не скажешь о планете, на которой мы живем.
С каким-то иногородним звоном ворвался телефон. Рая взяла трубку.
– Добрый вечер, Маш, – сказала она и, отвечая на вопрос, заговорила о самочувствии матери.
Я налил себе еще стопку и выпил, чтобы заглушить вспыхнувшее желание схватить трубку… хотя бы голос услышать…
– Да, конечно, и перемена погоды влияет, – продолжала Рая разговор. – Ну да, что поделаешь… А как ты? Как Валя? – С минуту она слушала, а потом: – А у меня Вадим сидит, зашел попрощаться…
Да… Ладно… Ну, целую. – Рая протянула мне трубку: – Маша хочет с тобой поговорить.
И вот – слышу высокий звенящий голос:
– Здравствуй, Вадя!
(О как давно меня так не называли…)
– Хотела сказать, – слышу я, – что очень тебе сочувствую.
– Спасибо.
– Надеюсь, отец выдержит. Вадя, как ты? Как здоровье?
– Нормально.
– На службе у тебя все в порядке?
– На Балтике всегда порядок.
– Да? – В ее голосе послышалась улыбка. – Помню твое любимое выражение. Что? – В трубке возникли шорохи. – Вадя, будь здоров, обнимаю! Погоди, Валя хочет что-то сказать.
Я не сразу узнал голос моего заклятого друга – каким-то хриплым он стал.
– Дим, привет. Прими и мое сочувствие.
– Спасибо, – сказал я. – Как тебе плавается, капитан?
– Плавается хорошо. Как всем каботажникам. Дима, вот что хочу… Ты Савкина Владлена помнишь?
– Конечно. Он был с тобой в финском плену. А его отец, бывший инженер-полковник, тоже, как мой отец…
– Откуда ты знаешь?
– Ну, прошлой зимой Маша сказала Рае, а Рая – мне. Он тоже получил десятку?
– Он умер в «Крестах».
– Ох ты!.. – Я присвистнул. – Что случилось?
– Остановка сердца. Так, буквально, сказали Владлену. Суд, я думаю, оправдал бы его. Он ведь был крупный строитель, восстанавливал город, жил работой. Только работой. А до суда не дожил.
– Не понимаю… Невозможно понять… Валя, передай Владлену мое…
– Так вот, о Владлене. Он в прошлом году окончил институ т, получил назначение на «Электросилу». Но проработал недолго.
Осенью арестовали отца, и Влада уволили. Ты слышишь?
– Я весь внимание.
– А то какие-то трески… Ну короче. Влад протестовал. Писал заявления в Смольный, в Москву. Он инвалид, битый-перебитый, всего навидался, ничего не боится. А когда вызвали и сообщили о смерти отца, мешок с его вещами велели забрать, Влад вспыхнул. Потребовал, чтобы отдали тело отца. Отказали, у них не положено отдавать. Не знаю, что Влад там выкинул. Может, чернильницей запустил в кого-то. Он, если вспыхнет…
Травников закашлялся, а трубка будто вторила кашлю тресками, разрядами. Потом возникла пауза.
– Валя! – крикнул я. – Алло, Валя!
– Здесь я, – сдавленным голосом ответил он. – Я воду пил.
– Так что с Владленом?
– Арестовали его.
– Япона мать! – только и мог я сказать.
* * *Вот уже и старлей Герман Китаев, наш минер, получил квартиру, вернее, комнату, в военном городке. А я все еще жил в своей каюте на «Смольном». Ну да, Китаев женатый, ему полагалась казенная жилплощадь. А я-то холостой. Хотя и старше Китаева по званию и по должности. Я – помощник командира подлодки, уже третий год. И, знаете, вряд ли продвинусь по службе, стать командиром лодки мне не светит.
Нет, никто на бригаде не тычет в меня пальцем – дескать, вот идет сын репрессированного писателя. Знаю, что в политотделе были разговоры обо мне: имею ли я право служить в ударном соединении? Кто-то считал, что не имею. (Не знаю, кто именно, – да и не пытался узнать.) Но вот что небезынтересно: книгу моего отца о походе на «Ленинце» не изъяли из клубной библиотеки, она как была, так и осталась популярной. Старослужащие офицеры помнили отца, – никто и не считал его «врагом народа». Знал я (от Мещерского), что Кожухов, командир дивизиона, в политотделе отстоял мое право продолжать службу на подплаве.
Я и продолжал.
Где-то что-то горело, дымом заволокло весь двор. Но вот сквозь дым проявилась фигура Артемия Ивановича, директора нашего. Он, с вытаращенными глазами, крикнул:
– Сюшьте, что вы делаете? Ведь вонять будет!
Мы с Оськой хотели потушить горящую покрышку, откуда-то ведро с водой тут было. Но вдруг я увидел, что серая толстовка на Артемии Ивановиче превратилась в черный бушлат, а сам он стал ниже ростом, с выбритой головой, в очках, – да это же мой отец! Он пристально глядел на меня и что-то говорил, но я не слышал…
Из писем Лизы я знал, что отец где-то на севере Коми АССР, на Печоре, что работал на лесоповале, но вот уже месяц, как его взяли «в контору», он теперь учетчик, ему стало легче…
«Отец, говори громче, я не слышу!» – кричал я, но слова отца заглушали звонки, звонки…
Обалделый от сна, я проснулся. Над ухом сыпались звонки корабельной трансляции, они возвещали учебную тревогу, – мигом я вспомнил, что сегодня начинаются флотские учения. Взглянул на часы – семь утра – и, ополоснув над умывальником рожу, быстро оделся.
Сбежав по трапу со «Смольного», я помчался к пирсу, у которого стояла моя «немка», и через три минуты поднялся на ее мостик.
Глава двадцать шестая
Письма
«Здравствуй, Дима!
Извини, что долго не отвечала на твое письмо. Почти все лето у меня пролетело в тревоге. У мамы произошел повторный инсульт, ее положили в больницу, делали все возможное, чтобы спасти, появилась небольшая положительная динамика. Но 3 сентября стало резко хуже. Ночью мама умерла.
Похоронили ее на Смоленском кладбище, рядом с папой. Теперь они снова вместе.
А я осталась одна.
Сегодня по радио слушала оперу “Дидона и Эней”, фамилию композитора, англичанина, не расслышала. Ты знаешь эту историю, описанную Вергилием? Эней бежал из горящей Трои, приплыл в Карфаген. Царица и основательница Карфагена Дидона стала его любовницей. Но у Энея был приказ, или, вернее, знак от Юпитера: плыть в Италию, он там должен был стать предком основателей Рима. Такая странная, тревожная музыка. Нечистая сила, недовольная, что Эней застрял, беснуется над Карфагеном. Эней уплывает, а Дидона не может пережить разлуку и кончает с собой.
Дима, как ты поживаешь? От Лизы я знаю, что у отца теперь более легкая работа. Лиза говорит, что молится за него. Будем надеяться на благополучный исход.
А ты приедешь в отпуск?
Будь здоров, и счастливого плавания. 14 сентября 1951.
Рая».
«Раечка, дорогая!
Сегодня получил твое письмо. Очень тебе сочувствую. Розалия Абрамовна была и для меня, можно сказать, родным человеком. Она достойно прожила свою жизнь, сделала много добрых дел, а главное – родила тебя и Осю. Невозможно представить себе наш дом на 4-й линии без нее.
Рая, зачем ты пишешь, что осталась одна? А я – разве я тебе не верный друг?
То, что я много времени провожу под водой и даже оброс ракушками, нисколько не отражается на моих дружеских чувствах.
Я вычитал где-то, что Ньютон в конце жизни сравнил себя с мальчиком, играющим с ракушками на берегу океана. Вот и я, хотя уже давно не мальчик, все еще играю с ракушками на балтийских побережьях. С той разницей, что “игры” Ньютона мощно двинули вперед науку, а мои “игры” – всего лишь военно-морская служба.
Но ведь кто-то должен этим заниматься?
Я вспомнил, как мы когда-то с Оськой играли в «морской бой». Ужасно, что он пропал без вести…
А про Энея и Дидону я не знал. Ну и дела!
Что-то письмо у меня получилось сумбурное. Не сердись. Я тебя очень люблю. Дима.
23 сентября 1951 г.».
«Дорогой Вадим, спасибо за письмо, за его теплоту. Это такая редкость в моей нынешней жизни.
Я уже писала тебе, что с устройством на новом месте было у нас с Люсей очень нелегко. Хотя Марья Васильевна всячески помогала. Я второй месяц работаю регистратором в поликлинике. Работа не очень трудная, но довольно нервная, зарплата микроскопическая, но ничего, главное – я при деле. Ты спрашиваешь, почему я не устроилась в местную газету. Во-первых, нет вакансий. А во-вторых, я и не хочу в газету, т. к. публичная профессия мне теперь ни к чему.
С жильем Марья Вас. нам помогла: снимаю комнату с удобствами у хороших людей (семья инженера, интеллигентного, играющего на скрипке).
Люська ходит в школу за углом от дома. Учится хорошо, но отношения с девочками в классе непростые, т. к. она более развита, начитанна и вызывает зависть. У нас ведь не любят тех, кто выделяется. Записалась в библиотеку, много читает. Обожает романы Тургенева. Теперь взялась за Гончарова. На днях заявила мне, что хочет стать писателем. В каком-то журнале, или газете, вычитала, что шах Ирана женился на дочери вождя одного из племен и что в свадебное платье невесты было вшито 6 тысяч бриллиантов. Люська сказала, что когда она выйдет замуж, у нее будет еще больше.
Вадим, благодарю за предложение помощи. Пока мы держимся, здесь жизнь все же дешевле. Дай нам бог продержаться до конца срока – живу только этой надеждой. Лиза уже дважды пересылала мне записки оттуда. Они удивительно бодрые…
Всего тебе хорошего. Мы с Люсей обнимаем тебя.
С наступающим Новым годом! Галина.
11 декабря 1951».
«Райка, милая, хорошая!
Отпуск пролетел так быстро, что я и опомниться не успел, как вновь очутился на железной спине своей пироги. Стою в строю, поют горны, вздымаются флаги, а рассвет еще не наступил, и наши обветренные мужественные лица сечет дождь со снегом.
Здорово я сочинил, а?
Знаю, знаю, ты скажешь: ничего особенного. Ты же великая спорщица.
А я с удовольствием вспоминаю наш поход в филармонию. Во “Временах года” нам больше всего понравилась “Баркарола”, это, кажется, “Июнь”? Мы были до того растроганы музыкой, что не смогли расстаться даже ночью. Единственная наша ночь. Потом наступил хмурый ленинградский день, ты ушла в школу, а я – на вокзал, отпуск кончился, и уехал я с растревоженной душой. Поскорее напиши мне об отношениях с Аполлинарией, возможно ли избежать обострения?
Райка, знаешь что? Давай поженимся. Я не шучу, это всерьез. Нет смысла коротать оставшуюся жизнь врозь, когда можно соединить два одиночества. Я буду заботиться о тебе – на суше и на море. Не торопись ответить “нет”, подумай хорошенько. Но и не затягивай ответ. Дима.
P. S. Это было бы так здорово – продлить Баркаролу на всю жизнь!
18 марта 1952».
«Димка, ты сошел с ума! Мы с тобой знакомы чуть ли не со дня рождения, ты мне все равно что брат. Как же можно такие привычные отношения перевести на другой уровень? Я просто не смогу воспринимать тебя как мужа. А ты меня – как жену.
Это невозможно!
Та ночь после “Времен года” больше не повторится. Пусть останется единственной. Как прекрасное воспоминание.
Не получается у нас “Баркарола на всю жизнь”.
А из школы я ухожу. Доведу до конца учебного года, и всё. Не могу больше работать с этой ужасной бабой. В одном НИИ образовался редакционно-издательский отдел (РИО), им нужно переводить немецкие тексты биологического, физиологического и т. п. содержания. Один из бывших Сашиных сотрудников рекомендовал им меня, вот, может быть, возьмут на постоянную работу. А пока, для пробы, предложили перевести небольшой текст.
Димка, дорогой мой, не сердись, что я ответила отказом на твое предложение. Ну такой у меня скверный характер. Я очень тебя люблю. Твои приезды в отпуск – всегда как праздник. Целую тебя. Рая.
31 марта 1952 г.».
«Здравствуй, Дима!
Я переправила отцу твою записку. Вчера пришло его письмо он записку получил очень рад шлет тебе привет. Пишет что в мае немного прихватило сердце это его выражение полежал в санчасти стало легче. Работает учетчиком и я не совсем поняла что-то пишет для их самодеятельности. Теперь летом у них стало тепло и надежда снова ожила это тоже его выражение.
Дима ко мне в конце июля приходил служебный человек спрашивал кем я прихожусь отцу я сказала знакома с ним как с писателем. Спросил где его жена я сказала не знаю. Спросила где сын от первого брака я ответила не знаю. Больше он ничего не сказал зыркнул глазами на икону и ушел.
Всего хорошего. Храни тебя Бог.
Лиза. 7 августа 1952 г.».
«Дима! Я не знаю, что мне делать! Какое-то сумасшествие творится! Я работала в РИО одного института, переводила с немецкого. Вдруг меня вызвали в партком и обвинили… секретарь всегда был такой вежливый, с улыбкой, он же ученый, доктор биологии, а тут… Строго спрашивает, как я посмела перевести статью немецкого физиолога, ну ты о нем не слышал, – как я посмела перевести его вредную идеалистическую статью о генетике. Я говорю, перевожу то, что мне велит руководство. А он: вы были обязаны отказаться, потому что это пропаганда буржуазной лженауки, вводящей в заблуждение. Мне бы пустить слезу, покаяться – в чем? Ну, в ошибке. Но я же не умею. Вступила в спор: я не разбираюсь в этой чертовой генетике, мое дело техническое – перевожу не по своему выбору, а то, что завотделом даст. А они, партком, напустились на меня: вы, как коммунист, не имеете права на безразличное отношение к антимарксистской вылазке. Ну короче: влепили мне строгий выговор. Я побежала жаловаться, только хуже сделала, дура. В институте шли увольнения, и вот меня, как упорствующую в недопустимом проступке, тоже уволили.
Я осталась без работы. И обстановка гнетущая. Просто не знаю, что делать. Меня же никуда не примут. Разве что уборщицей. Мне бы поплакать кому-нибудь в жилетку, но некому. И ты в отпуск не приезжаешь. Почему? Будь здоров. Рая.
19 января 1953 г.».
«Раечка! Посылаю тебе пропуск, по которому ты сможешь приехать в Лиепаю. У нас же режимный город. По этому пропуску разрешается въезд женам офицеров. Пришлось сказать, что ты моя жена. Попросили предъявить брачное свидетельство. Я сказал, что ты не совсем жена, но мы решили пожениться, как только ты приедешь. Вообще-то невестам не разрешают въезд, но мне помог один мой друг. Словом, выдали документ.
Квартиры у меня пока нет, но один наш офицер уедет в отпуск, и мы поселимся в его комнате.
Райка, не вздумай отвечать “нет”. Время очень суровое. Я не могу оставить тебя одну. Быстро собирайся и выезжай. О выезде пришли телеграмму, я тебя встречу.
До скорого свидания! Вадим. 9 февраля 1953».
Глава двадцать седьмая
Время без Сталина
Рая приехала 1 марта. Я встретил ее туманным утром. Ее лицо под меховой шапочкой показалось мне очень бледным, выражение было недоумевающее: дескать, куда меня занесло?
Я подхватил чемодан и сумку, мы пошли к ожидавшему такси. Рая говорила, что всю ночь в рижском поезде не спала: в купе неутомимо орал ребенок.
Приехали в военный городок. Я отворил дверь, и мы вошли в комнату Китаевых. (Герман с женой уехали в отпуск, в Москву.) Комната на первом этаже была небольшая, с одним окном и скрипучими половицами, обставленная простенькой мебелью: шкаф, кровать, стол и стулья – обычный набор, выдаваемый КЭО, то есть квартирно-эксплуатационным отделом. В углу стояла этажерка, на ней зеркало и десятка два книг, – тут были «Декамерон», Зощенко, «Последний из могикан» и другие, тоже, конечно, соответствующие профессии Китаева, нашего минера. Над этажеркой висел странный портрет товарища Сталина: вождь, с рюкзаком и ружьем за спиной, верхом на лошади, на фоне горного пейзажа. Присмотревшись, я обнаружил под портретом мелкую надпись: «Пржевальский в третьей экспедиции». Откуда-то Китаев, увлекающийся фотографией, переснял и увеличил этот снимок.
– Как они похожи, – сказала Рая, посмотрев. – Просто одно лицо. Удивительно, впрочем, другое: как женщины умеют быстро приспосабливаться к новой обстановке. Не прошло и двух часов, как Рая, распаковав чемодан, развесила и разложила свои вещи в шкафу, а из сумки извлекла кое-какую посуду и провизию, и познакомилась с соседкой по квартире Тамарой, длинноногой женой командира нашего торпедолова Мелентьева, и уже в кухне на таганкé попыхивал китаевский чайник и шипели, поджариваясь на сковороде, сырники.
Я поставил на стол бутылку армянского коньяка и торт в круглой коробке. Мы выпили. Рая вгляделась в меня своим пытливым взглядом и сказала:
– Знаешь, почему я приехала?
– Откуда мне знать?
Давно у меня не было такого легкого настроения. Хотелось шутить. Я налил еще коньяку.
– Ты написал, что не можешь оставить меня одну…
– Да, не могу.
– И приказал приехать. Вдруг я поняла: как хорошо, когда приказывают.
– Еще бы не хорошо…
– Ты можешь слушать серьезно? В Ленинграде происходит такое – будто с ума посходили. С этими арестами, с делом врачей… Я навестила тетю Соню, она приболела, что-то по женской части. Вышла от нее, остановила такси. Едем, и таксист, с виду вполне приличный, вдруг говорит: «Эх, попался бы еврей, задавил бы его на хер». Гляжу на него и спрашиваю: «Так бы прямо и задавили? За что?» – «Заговор у них, – отвечает. – Хотят погубить Россию». – «Это, – говорю, – дрянная выдумка. Никакого заговора нет». Он на меня глядит: «Вы, может, еврейка?» – «Да, – говорю. – Самая главная заговорщица». Он останавливает машину и орет: «А ну вылезай!..» И дальше матом. Ну, я тоже его послала, я умею… Вылезла, стою, слезы глотаю…
– Райка, – сказал я, – дорогая моя, забудь об этом хмырé. Ты приехала, вот самое главное.
– Приехала, потому что ты позвал… Димка, ты правда не можешь оставить меня одну?
– Истинная правда!
Мы выпили, сырники поели, они, как всегда, у Раи были замечательные. Чаю напились с тортом. Потом я уложил Раю поспать после бессонной ночи. И отправился на службу.
А вечером пришли гости, званные мной: командир лодки Мещерский, замполит Измайлов с улыбчивой женой и Геннадий Карасев. Он, Большой Карась, осторожно пожал своей ручищей Райкину руку и пробасил:
– Очень рад.
– Я тоже, – заулыбалась Рая. – Вадим сказал, что я вам обязана…
– Не столько мне, сколько грыже Бурака.
– Что-то не понимаю.
– Бурак – это фамилия деятеля, который подписывает пропуска на въезд, – объяснил я. – У него выскочила грыжа, а Геннадий ее вырезал. Ну и когда Геннадий его попросил…
– Вот теперь понятно. Большое вам спасибо, Геннадий.
Рая сидела рядом со мной, нарядная, в голубом крепдешиновом платье с модными подкладными плечами. Отдохнувшая, она не казалась такой бледной, как утром. Смеялась нашим шуткам, а уж мы, конечно, хохмили по морскому обычаю. Измайлов рассказал, как его в первый день службы послали рабочим на камбуз, и лодочный кок Гребенкин ласково на него посмотрел и сказал: «Корешок, понимаешь, доктор ругается, что макароны пыльные. Садись-ка продувай». И он уселся возле плиты и стал продувать макаронины одну за другой, пока не услышал за спиной раскат смеха. Чуть не все свободные от вахт сошлись в четвертый отсек поглядеть на глупого салажонка.
Мы с Мещерским тоже вспоминали смешные случаи из курсантской жизни. А Карасева, как всегда после выпивки, повело на стихи. Он возгласил мощным своим басом:
