Балтийская сага

– Вот! Это витамин це. Перед едой два раза в день будешь принимать.

И пояснила: один питерский профессор нашел способ извлекать необходимый организму витамин из сосновых игл.

А тут и курсантам, да и всему личному составу флота стали выдавать облатки с этим красным порошком. Витамин С! Никто раньше о нем и не слыхал. А теперь оказалось, что без него нельзя жить. Без витамина С как раз и заедет тебе в зубы цинга, и станешь ты полужмуриком.

Ох и много полужмуриков тащилось по ленинградским улицам весной сорок второго – высохшие, опухшие, со страшным безразличием в глазах. Говорили, что в апреле очень возросла смертность в Питере, что похоронили не менее ста тысяч человек. И еще прошел слух, что к этому апрелю в городе осталась всего треть населения, которое было 30 августа, когда немцы захватили Мгу и началась блокада.

Так вот, еще о витамине С. Его красный порошок очень был похож по цвету и рассыпчатости на перец, – флакончики с перцем и солью имелись на столах в училищной столовой. Как-то утром Вадим прибежал на завтрак с опозданием, когда вся группа уже сидела за столом. Сел на свое место, схватил лежавший возле тарелки с перловой кашей пакетик и, развернув его, всыпал в рот. И – чуть не умер от удушья. Это был перец! Вадим сразу выплюнул, выхаркнул жгучий порошок, схваченный слюной, но от мгновенного ожога перехватило дыхание. Он захрипел, застонал, глаза выкатил… дело могло плохо кончиться, если б не сунули ему в руку кружку с водой. Несколько трудных глотков… вдох, другой… продышался…

Кто-то за столом заржал: вот же «купили» Плещеева! Но большинство смотрело сочувственно. Травников крикнул:

– Пожалов, это ты ему перец подсунул?

– А что такое, пошутить нельзя? – Улыбка на худеньком лице курсанта Пожалова погасла.

– А вот морду тебе расквасить за такие шутки! – резко сказал Травников.

– Ладно, ладно, – прохрипел Вадим. – Будем считать, что меня разыграли. Поскольку я остался живой.

Живой-то живой, а все же цинга, хоть и приостановленная витамином С, дала о себе знать. Десны стали вдруг кровоточить у Вадима, и впервые в жизни разболелись зубы. С двумя даже пришлось расстаться, – их выдернул пожилой дантист в больнице, где работала Елизавета, и посоветовал Вадиму кушать больше овощей, чтобы уберечь от цинги остальные зубы.

Овощи! А где их взять?

Но по приказу Ленсовета по всему городу вскапывали каждый клочок земли, свободной от асфальта, сажали картошку, капусту и прочие овощи. Даже на Марсовом поле, среди торжественных захоронений, близ позиции зенитной батареи, робко зазеленели огородные грядки. А Елизавета – вот же удивительная баба! – не дождавшись урожая овощей, раздобыла где-то миску квашеной капусты, каковой и лечила Вадима. То ли капуста помогла, то ли женская забота себя оказала, только цинга постепенно отпустила Вадима. Он уже не вспоминал несчастных матросов Магеллана.

Он сочинил: «Если ты страшной злодейкой цингой обзавелся, морской пехотинец, если она, расшатав твои зубы, сыпью пометила жопу твою и, конечно же, бледные ноги, то обратись поскорее к Елизавете, Юрия дщери. Только она с помощью квашеной овощи сможет злую цингу усмирить…»

– Ну ты и сочинитель, Дима! – Лиза посмеялась, выслушав его самодельный гекзаметр. И вдруг погрустнела. – Вот ты написал «Юрия дщери». А знаешь, Юрий Алексеич, мой папа, был замечательный человек.

– Мама говорила, что ты дочка московского врача.

– Да. Папа был хирург. Веселый, с сильными руками. Обожал оперу, сам с хорошим слухом, пел арии из опер. Знаешь, какую особенно любил? «Но никогда я так не жаждал жизни, не жаждал жизни!..» – пропела Лиза.

– Это, кажется, из «Тоски»?

– Да. Ария Каварадосси. Как он пел, Дима!

У Лизы дрогнул голос. Она закрыла лицо ладонями.

– Что ты, Лизанька? – Вадим погладил ее по голове. – Не плачь, милая.

– Мне так нравится, когда ты говоришь «милая». – Лиза вытерла слезы, вздохнула. – У папы запас жизни был на сто лет, не меньше. И вдруг эта страшная болезнь. Лейкемия.

– Что это?

– Рак крови. Папа сгорел за два месяца.

– Сочувствую, – сказал Вадим. – А почему ты уехала из Москвы?

– Почему я уехала… – Лиза долгим взглядом посмотрела на него. – В тебе, Димочка, есть что-то, вызывающее доверие. Тебе можно рассказать… Почти год прошел после папиной смерти, и мама снова вышла замуж. За сотрудника папы, врача-анестезиолога. Он бывал у нас дома, такой улыбчивый, молодой. Он здорово играл на пианино, аккомпанировал папе, а папа пел. Такие концерты устраивали! Значит, мама вышла за него, за Станислава. За Славочку, как его все называли. Мама ведь еще молодая была, младше папы. Ты слушаешь, Дима?

– Я весь внимание.

– А мне показалось, что ты отключился… Ну вот… Я тогда в восьмом классе училась. Дурочкой была, конечно, но, знаешь, заметила, что Слава поглядывает на меня… ну, ты понимаешь…

– Да, понятно.

– Мама работала завучем в школе, вечно на работе. А у отчима свое расписание времени. И вот однажды…

Опять она закрыла лицо руками.

– Лиза, – сказал Вадим, уже понимая, к чему клонится ее рассказ. – Лиза, если трудно об этом, то не надо.

– Ну, если я уж начала… Я билась, царапалась, выла, но он был сильнее. Он изнасиловал меня. Вот почему я уехала. Я бежала из Москвы, потому что не могла под одной крышей…

– Понимаю, – кивнул Вадим. – Бедная ты моя.

– Бедная Лиза! – Она невесело усмехнулась. – В Питере жила старшая сестра мамы, вдова, я и приехала к ней. Свалилась на ее седую добрую голову. Мама прикатила тут же, чтоб увезти меня обратно, но я наотрез… Дима, слез было пролито через край. Я осталась в Ленинграде, у тети Дуси, у нее была комната в коммуналке на Охте. И поступила в медучилище. Что тебе еще рассказать?

– Ничего больше не надо.

– Нет. Надо. Ты ведь хочешь знать, какое сокровище заполучил. В нашем училище были девчонки – ну, не то чтобы гулящие, но очень озорные. Они вытащили меня из депрессии. «Хватит киснуть, коса-краса!» Я носила тогда длинную косу, вот девчонки и прозвали меня так. И коса-краса отправилась с веселыми подружками прожигать жизнь. Они, знаешь, дружили с курсантами артиллерийского училища на Выборгской стороне. Романы крутили. Закрутила и я. Аркадий был настоящий красавчик. Веселый, танцевал как бог.

– Боги разве танцевали?

– Еще как танцевали! Ну и дотанцевалась я, Димочка, до того, что пришлось делать аборт…

– Лиза, хватит! Что ты душу выворачиваешь?

Но Елизавета, помолчав немного и допив свой чай, жестко продолжила:

– Аборты были запрещены. Мне делала подпольная повитуха. Чуть не отправила меня на тот свет. Но я все-таки выжила. А мой Аркадий в то лето как раз окончил училище и исчез. Даже адреса не оставил, по которому я могла бы послать милому другу прощальный привет. Вот. Дима, ты думаешь, я побежала топиться в пруду? Нет. Я не бедная Лиза. Но и не богатая. Просто решила, что все мужчины скоты и я больше не буду их подпускать. Свою красивую косу отрезала. Хотя и жалко было. Тетя Дуся всплакнула даже: ай-яй-яй, что ты наделала, идиотка? Она была добрая и переживала за меня. У нее, знаешь, муж был белый офицер, его расстреляли в двадцатом году, и тетя Дуся после него осталась одна навсегда. Она умерла в тридцать восьмом.

Лиза опять уставила на Вадима долгий взгляд.

– Ты хочешь спросить, почему же я тебя подпустила?

– Да, – сказал Вадим, тронув пальцем усы. – Почему?

– В тебе нет того, что я ненавижу, – хамства, развязности, грубости.

– Лиза… К твоему сведению: война – грубое занятие, и я… В общем, я такой же, как все…

– Нет, Дима. Ты – другой, – сказала она тихо.

Виленские на звонки и стук в дверь не отвечали. Вадим решил, что они эвакуировались по Ладожской ледовой дороге. Но Елизавета ему сказала, что Розалия Абрамовна здесь, по-прежнему работает в армейском госпитале, просто дома бывает редко. А Райка, насколько ей, Елизавете, известно, пошла на военную службу. Кем она сделалась – санинструктором или, например, радисткой, Лиза не знала. Но встретила однажды Райку во дворе дома, – она была в военной форме.

Первого мая противник обстреливал город с особой яростью. Дескать, вот вам подарок к вашему празднику. Наши батареи, конечно, отвечали, немецкие пушки умолкали, но вскоре опять открывали огонь. Так продолжалось весь день, до вечера, уж какой там праздник – быть бы живу.