Балтийская сага

Около семи вечера Вадим, получив увольнительную записку, отправился домой. Ну, точнее, – к Лизе своей. Накануне он успешно сдал нелегкий зачет по кораблевождению и теперь был намерен отметить это дело. В противогазной сумке он нес пол-литровую бутылку со спиртом.

Вообще-то спиртом эту жидкость можно было назвать лишь условно: плохо очищенный, он обладал неприятным запахом и употреблялся для технических надобностей, – но и для питья тоже, поскольку чистого спирта, ректификата, остро не хватало. С души воротило Вадима, когда он впервые его отведал, но потом – ничего, привык. Он эту пол-литровку выменял у Тольки Пожалова за свое месячное денежное довольствие и пачку махорки. (Между прочим: махорка тоже стала дефицитной, вместо нее теперь выдавали филичёвый табак. Сделанный черт знает из чего, только не из табака как такового, филичевый был вонюч и горел с треском, выбрасывая искры. На флоте его прозвали ММБ, то есть «Матрац моей бабушки». Были и другие прозвища: БТЩ – «бревна, тряпки, щепки», ТЩ – «только щепки», а также ППЖ – «прощай, половая жизнь».) Пожалов был необычайно динамичный парень, мог достать и выменять все что угодно, ребята шутили, что в его зад вставлен мотор мощностью в двести лошадиных сил.

Только выскочил Вадим из училища, как взвыл и поплыл над Ленинградом, все выше забираясь, сигнал воздушной тревоги. Вернуться и переждать налет в подвале бомбоубежища? Но Вадим лишь ускорил шаг. Бегом пробежал по 8-й линии до Университетской набережной и, между прочим, не столько о воздушном налете думал, сколько о том, что в бутылке затычка слабая, как бы спирт не вылился.

Повернул на набережную, увидел остановившийся красный вагон трамвая, – и в эту самую минуту обрушился с ясного неба вой моторов и нарастающий металлический свист. Рвануло недалеко, за памятником Крузенштерну, из Невы вымахнул огромный столб воды. И спустя несколько секунд – еще ближе – оглушительно, страшно. Набережная содрогнулась, толчок разорванного взрывом воздуха отбросил Вадима к стене дома. Летели обломки разрушенного трамвайного вагона. Вадим поднялся. Прямо на него бежали уцелевшие пассажиры из разбомбленного трамвая. Маленькая женщина в военной форме, в берете со звездочкой, упала, кем-то сбитая с ног. Вадим, расталкивая толпу, шагнул к ней, схватил под мышки, помог подняться.

– Перестань орать, – сказал он Райке.

Да, это была она. Безумным взглядом Райка уставилась на Вадима. Взрывы бомб удалялись. Взахлеб били по бомбардировщикам зенитки.

– Ой, не могу, не могу, – слышал Вадим проясняющимся слухом Райкину скороговорку, – успела выскочить, когда рвануло… а тут второй… прямо в трамвай… не могу, не могу, не могу…

Вадим, крепко держа Раю под руку, повел ее сквозь дым и смрад бомбежки к 4-й линии. И, лишь войдя во двор родного дома, Рая пришла в себя, успокоилась, отряхнулась. Удивленно помигала на Вадима:

– А ты? Откуда ты взялся?

– То же самое и я могу спросить. Здравствуй! – Он обнял Райку, поцеловал в щеку. – Гляди-ка, – ткнул пальцем в ее петлицы с одним треугольничком, – ты, оказывается, младший сержант? Вот так и начинают свою карьеру маршалы.

– Ой, Димка, как я рада тебя видеть, – сказала она, – живого, усатого. Пойдем к нам, мама, наверно, уже пришла из госпиталя. Или ты к своей Елизавете торопишься?

Вадиму не понравилась подначка, он ее пропустил мимо ушей. Надо ведь, уже сплетня пошла гулять по дому.

Поднялись на второй этаж, тут теперь было довольно чисто, только пахло нехорошо. И в квартире Виленских воздух был застоявшийся, нежилой. В гостиной, прежде красиво обставленной, стояли лишь стол со стульями и старый беккеровский рояль. Когда-то музицировал тут Михаил Лазаревич, да и Райка играла, пока не оборвала музыкальное обучение.

Розалии Абрамовны дома не было.

– Уговорились с мамой по телефону, что вечер вместе проведем, – говорила Рая, сняв берет и взбадривая гребешком прическу.

Она была теперь коротко подстрижена и, очень похудевшая, обтянутая гимнастеркой и юбкой хаки, казалась выше ростом, чем прежде. Вадим кивнул на ее фетровые бурки:

– Почему не по форме обута? Где твои сапоги?

– Почему, почему… – Рая вынимала из противогаза и клала на стол какую-то снедь. – На вещевых складах нет сапог моего размера.

Да уж, ножки у нее были куда меньше, чем предусмотрено военной службой. Что правда, то правда.

Вадим вынул из противогазной сумки бутылку и озабоченно ее осмотрел. Затычка, плотно сложенная из газетного обрывка, промокла, пропиталась спиртом, но держалась в зеленом горле бутылки. Ну, порядок на Балтике. Вадим предложил Рае «хлебнуть» по случаю хорошо сданного зачета.

– Да я не против. Тем более, закуска есть, – сказала Рая и вытащила из ломтиков черного хлеба удивительное лакомство – кубик бело-розового сала.

– Откуда это у тебя? – спросил Вадим.

– К празднику выдали. Только давай маму дождемся.

– Ладно. Райка, где ты служишь?

– Где я служу? – Она села напротив Вадима, принялась нарезать на тарелке сало на тонкие ломтики. – Понимаешь, в политуправлении Ленфронта есть отдел по разложению войск противника. У них радиопередачи и газета «Die Front» на немецком языке.

– Газета? И немцы на нее подписываются?

– Не говори глупости, Дима. Газету перебрасывает авиация в немецкий тыл. Партизаны распространяют… Хочешь слушать, так не перебивай.

– Слушаю, слушаю, товарищ младший сержант.

– Меня вызвали в этот отдел, проверили, как я знаю язык, потом надолго замолчали. Проверяли, наверно, кто я такая. Я уж и забыла про них. Ты не представляешь, Димка, какая ужасная была зима.

– Представляю, Раечка.

– Я уже доходила, но мама не дала мне дойти. Если б не мама с ее железным характером… В общем, я выжила. А в конце февраля меня опять вызвали. И определили на военную службу, – им нужны люди с немецким языком. И я стала работать в редакции газеты «Die Front».

– Ты пишешь статьи, которые разлагают…

– Перевожу на немецкий. Да, статьи антифашистского, антигитлеровского содержания.

– Райка, ты думаешь, эти статьи хоть как-то…

– Ничего я не думаю. Но бывают очень даже умные статьи. У нас работает один ленинградский писатель.

– Знаешь, в первые дни войны у нас был политрук, так он говорил нам, что немецкие рабочие из классовой солидарности портят на заводах снаряды и бомбы. Между тем их снаряды и бомбы исправно взрываются.

– Твой политрук был просто дурак. Да, так вот, работает у нас писатель Александр Ярцев, ты, конечно, не слышал о нем…

– Об Александре Дюма слышал, а об Александре…

– Он германист, – не обратила Райка внимания на замечание Вадима. – Переводил Гёте, Виланда, Гейне. Он не молодой уже, под шестьдесят, зимой потерял жену, да и сам еле выжил. В отделе ему выхлопотали командирский доппаек. Ярцев чудно пишет! Напоминает немцам, какая великая культура у них за плечами.

– Великая культура всегда уступает грубой силе, – сказал Вадим. – Так уж идет история. Культура, в сущности, беззащитна. Те же германцы, например… ну, их предки, варвары, сокрушили Рим с его великой культурой.

– Ах, ах, какое блестящее объяснение.

– Больше не буду. Я вообще-то не объясняльщик. Просто подумал, что немецкие солдаты, даже и прочитав умные статьи Ярцева, не перестанут обстреливать Питер.

– Но кому-то из них западет в голову, что они ведут захватническую войну…

– Ну и что, если западет? Он перестанет стрелять?

– Дима, ты нигилист. Не хочу с тобой спорить.

– Да и я не хочу. Райка, это же здорово, что ты нашла свое место на войне. За это тоже надо выпить. А что Оська? Есть какие-нибудь сведения?

– Мама наконец получила ответ на свои запросы из штаба Ленфронта. Две строчки: боец второй дивизии народного ополчения Иосиф Виленский считается пропавшим без вести.

– Бедный Оська…

– Но ведь это не значит, что он погиб?

– Да, не значит. – Вадим потеребил усы. – Пропавшими без вести считают тех, гибель которых не установлена… Ну, если нет определенных свидетелей… Оська мог, например, попасть в окружение, уйти к партизанам.