Балтийская сага
– Что происходит, черт дери? – говорю. – Не протрезвев, что ли, идут голосовать?
– Происходит, что всегда происходило, – говорит моя умная жена. – Как велено, так и голосуют.
– Да кто же велит за Жириновского голосовать?
– Невежество велит. Непонимание и нежелание свободы. Мой руки, будем обедать. Вчера в гастрономе давали рыбу, которая называется «пристипома». Я купила, зажарила. Попробуем, что это такое.
– Пристипома? – переспросил я. – Ну да, такая рыба должна была появиться. Всё шло к этому.
Опять старый сон. Давно не снился, а этой ночью – снова мы с Оськой в школьном дворе пытаемся поджечь автомобильную шину, а она не загорается, и тут появляется Артемий Иванович, директор, в своей вечной серой толстовке, и говорит: «Сюшьте, что вы делаете? Вонять же будет!» А я испуганно и глупо леплю в ответ: «Ну мы же не виноваты…» Артемий Иванович сердится: «Как это не виноваты? Невиноватых нету! Все в чем-то виноваты!» А Оська, тоже испуганный, дергает меня за рукав…
Рая дергает за рукав пижамы:
– Дим, проснись! Что с тобой?
Я ошалело смотрю на ее лицо, слабо белеющее в предрассветной тьме. – Что-то плохое приснилось, да? Ты как будто плакал.
– Дурацкий сон, – бормочу я. – Сто раз уже снилось, как мы с Оськой поджигаем покрышку… и всё не можем поджечь.
– Твой возвратный сон, – тихо говорит Рая. И после паузы: – Оська напоминает о себе… оттуда…
Утром я, как обычно, включаю радио. Почему-то вместо бодрого голоса дикторши – молчание. Только чуть слышный звук, будто где-то далеко, на морском берегу, накатываются волны. В чем дело, ребята? Почему молчите? Проспали, что ли, утренний выпуск новостей?
Включаю телевизор. Хорошо знакомый диктор, очень серьезный, деревянным голосом читает по бумаге текст. Вслушиваюсь – и падаю в кресло у журнального столика…
Ввиду болезни Горбачева президентские функции принял на себя вице-президент Янаев… Вводится чрезвычайное положение с целью обеспечить… Запрещаются все партии, кроме КПСС… Закрываются газеты, кроме «Правды», «Советской России»… С целью обеспечить порядок в Москву вводятся войска…
– Райка! – ору я.
Она, готовившая завтрак, ковыляет из кухни. В ее глазах испуг.
– Государственный переворот! – ору я.
– О Господи! – Рая всплескивает руками, словно ища поддержки в небесах.
Мы смотрим, как на экране ящика появляются танки. Танки катят по улицам Москвы… корчится под их гусеницами недолгая свобода…
Неужели все повернется вспять? И снова – единственно верная идеология, цензура, всевластие обкомов? Конец гласности…
Беда, ребята, беда!
Сумасшедший день. Наскоро завтракаем, пшенная каша, сваренная вместо отсутствующей овсянки, уже не лезет в горло. Радио заговорило, снова слушаем заявление ГКЧП – самозваного Государственного комитета чрезвычайного положения. Дочитали до конца. После короткой паузы пошла музыка. «Лебединое озеро»! Ну да, а что же еще играть, когда государственный переворот?
Как-то не верится – ну не хочется верить, что перестройщик – и вправду вдруг заболел?.. Или, может, его арестовали на даче в Крыму?.. Ничего не понять, япона мать…
– Давай пойдем на Дворцовую площадь, – предлагаю Рае. – Наверное, там митингуют.
Но тут звонит телефон.
– Вадим, – слышу взволнованный быстрый голос Галины. – Ты в курсе событий? Да? Просто ужасно! Слушай, Люська с Андреем хотят ехать в Москву, я возражаю, ведь там может начаться драка, но они не слушают, твердят, что долг честных людей… Перестань! – вскричала вдруг Галина. – Не рви телефон из рук…
Обрывается разговор, сыпятся в трубке отбойные гудки.
Что там происходит – дерутся, что ли? Спешно поднимаюсь к ним на третий этаж. Ну не то чтобы спешно. В минувшие годы мигом взлетал, а ныне… как-никак седьмой десяток стучит мне в уши…
Звоню. Дверь отворяет Андрей, Люськин второй муж, вылитый князь Андрей, сиречь киноактер Тихонов, в бледной джинсовой «варенке».
– Здрасьте, Вадим Львович. Как поживаете?
Он подчеркнуто вежлив со мной.
Все на свете меняется – только не коридор моего детства. Те же старые сундуки у стен, та же бочкообразная кадка, в которой когда-то рос покатиловский фикус (Покатиловы давно вымерли, Ника уехала куда-то на юг, продав свои комнаты кавказской семье), и, конечно, тот же, ни с чем не сравнимый запах отслуживших вещей, выстиранного белья, сваренной еды – терпкий воздух устойчивого быта.
Вхожу в большую – бывшую нашу, плещеевскую, – комнату. Люся, в брючном костюме салатного цвета, мельком взглянув на меня, кричит в телефонную трубку:
– Ну и черт с ней! Какой засранкой была, такой и осталась. Но ты-то едешь? Значит, бери нам с Андрюшкой билеты на дневной. Что? Нет, до Кирилла не могу дозвониться, занято и занято. Ну, все!
Она тычет пальцем в рычаг и набирает другой номер.
– Слышишь, Вадим? – взывает ко мне Галина, сидящая в уголке дивана. – Военный переворот, танки на улицах, а эти хотят их остановить. С ума сошли!
– Галина Кареновна, – как бы с легким упреком говорит Андрей. – Чем больше выйдет на улицы протестующих людей…
– Ну и когда у нас протесты останавливали власть? Шарахнут по толпе из пушек!
– Нет, нет, сейчас другое время, власть не осмелится…
– Вадим! – Галина метнула в меня взгляд, увеличенный очками. – Ты военный человек, вразуми этих безумцев!
– Мама, успокойся! – Люся закончила телефонный разговор и стала перед матерью, разведя руки в стороны. – Вот мы такие. Не можем отсиживаться на кухнях, как вы сидели. Когда решается судьба страны!
– Да, сидели на кухнях, потому и уцелели! – кричит Галина, сжав кулачками у горла воротник голубого, в белых ромашках, халата. – Ты пойми, пойми: игра в демократию закончена, Горбачева убирают, власть снова захватывают кагэбэ, эмвэдэ, люди в погонах… негодяи, бросившие в тюрьму твоего отца…
Она заплакала, кривя губы. На висящем над ней гобелене рыцари с копьями выезжали из замка. Я смотрел на постаревшее лицо Галины, на седые волосы, собранные в пучок над затылком. Где ты, изящная королева Марго?
Люся, подсев к матери, что-то ей быстро говорила – успокаивала. Андрей, очень стройный, спортивный, стоял у окна, глядел на улицу – может, сочинял свои верлибры. Он ведь поэт, и довольно известный. На сколько лет он младше Люськи?
– Галя, – говорю я, – совершенно с вами согласен. Безоружные люди не остановят танки. И, уж во всяком случае, не женское это дело – уличные столкновения. Мой тебе совет, Люся, сиди дома и…
– И смотри по телевизору, как гибнет Россия? – кричит Люся, вскинув красивую голову.
– Россия не погибнет…
– Ты-то не сидел дома, когда на нас напал Гитлер! И твоя будущая жена тоже надела военную форму. Ну а теперь настал наш черед выйти на улицу!
– Да ведь теперь на улице совсем другое…
– То же самое! – орет Люся, округлив свои синие бездонные очи.
Слава богу, путч не удался!
Тысячи людей, главным образом, молодых, не испугались танков, живым кольцом окружили Белый дом, баррикады возвели. И зловещая троица начальников вооруженных сил страны не решилась на штурм. Узурпаторы отступили! Крючков и Язов арестованы, а Пуго застрелился.
Гражданская война трое суток скалила в Москве кровожадные зубы – и, рыкнув напоследок, улетучилась, унося жизни трех смелых парней, загородивших дорогу танкам.
В своем кабинете арестован Янаев, не сумевший удержать верховную власть своими трясущимися от страха руками. Премьер Павлов срочно лег в больницу. Кто там еще – Бакланов, Стародубцев, Тизяков какой-то – станцевали «Лебединое озеро»? Ну, вы же знаете, чтό мешает танцевать плохим танцорам.
Руцкой и Силаев полетели в Крым и привезли оттуда, из Фороса, в Москву Горбачева и его семью. Вот сейчас ТВ показывает выступление Михаила Сергеевича в Верховном Совете РСФСР. Уже ничего не вякает о социалистическом выборе России. Благодарит Ельцина и демократов. А Ельцин сидит победителем. И – внимание, внимание! – подписывает указ о приостановлении деятельности КПСС.
Ну и дела!
Это сколько же – семьдесят четыре года безраздельного господства в огромной стране – партия наш рулевой – слава КПСС! – и вот бесславный конец. Здание ЦК на Старой площади опечатано.
Даже не верится…
Это же революция, товарищи!
* * *Люся и Андрей вернулись из Москвы счастливые – иначе и не назовешь их настроение.
Люся возбужденно рассказывала, как они все эти грозные трое суток провели в оцеплении Белого дома:
– Да, боялись штурма! Особенно по ночам. Жгли костры, чаи гоняли – и пели! Все, какие знали, песни спели. Ох как орали! И стихи читали. Андрюша читал – так здорово! Ему хлопали, кричали: «Давай еще! Про любовь!» Верно, Андрюша?
– Верно, – отвечал, посмеиваясь, Андрей. – А пока я стихи читал, ты флиртовала.
– Ничего подобного!
– Возле тебя крутились этот, ботаник-очкарик, и Федор бородатый, бывший моряк. Я видел.
– Ну и что? – заливалась смехом Люся. – Ну, крутились, они же нормальные мужики. Ночью на двадцать первое тревога была – слышали, как моторы заводили, стра-ашно было! А Танька вдруг спрашивает: «А верно, что почти все португальские писатели – Феррейры?» А сама зубами клацает от страха. Я говорю: «Да, несколько Феррейр есть, фамилия распространенная». – «А ты, – говорит, – их всех переводила?» «Нет. Только одного», – говорю.
– Что за Танька? – спрашивает Галина.
– Аспирантка филфака, по французской литературе. Умная девка. Мы сдружились, два дня жили у нее, когда путч кончился. Ну вот. А Федор орет: «Кому отлить надо, идите в четвертый подъезд, там гальюн работает!»
Люся хохочет. С удовольствием смотрю на свою сестру. Ей уже больше пятидесяти, но выглядит не старше тридцати пяти. Настоящая красотка – с умело накрученной башней черных волос, с необычайной глубиной синих глаз, с нежными губами, с прекрасной фигурой. Она у нас писатель, переводчица с испанского и, главным образом, португальского. Вдоль и поперек изъездила Португалию после тамошней «революции гвоздик». В Коимбре, в старинном университете, обворожила своим обликом и веселым нравом молодого профессора. Их бурный роман был прерван профессорской женой. Кем-то извещенная, она прикатила из Лиссабона, куда ездила на похороны брата-офицера, убитого в Мозамбике. Люсю она обозвала шлюхой и пригрозила, что сообщит о ее поведении в «ваш кагэбэ», а мужа отхлестала по щекам и вернула к подробному исследованию творчества Камоэнса, чем, собственно, тот и занимался.
Люся и в Питере кружила головы мужчинам. С первым мужем, однокурсником, рассталась через три года. Очень был симпатичный парень, умница, начинающий литературный критик. Люську увел у него известный ленинградский архитектор. Она теннисом увлекалась, а он, тоже теннисист, как увидел Люсю, выбежавшую с ракеткой на корт, так и воспламенился, по определению моей начитанной жены, как кавалер де Грие к Манон Леско. «Кавалер», однако, был женат. Брутальный, рукастый, с грубоватым юмором, он, я думаю, был как раз тем мужиком, который нужен Люське с ее взбалмошным характером. Но бросить семью – больную жену, тоже архитектора, и детей, двух девочек-близнецов, – он не хотел. И Люську не отпускал. Лет шесть или больше, я не считал, продолжалась у них связь. У архитектора была дача в Зеленогорске (бывших Териоках), он на своей машине возил Люсю туда, да и на курорты они ездили – в Палангу, в Пицунду.
Галина сердилась: «Что за жизнь у тебя? Туда-сюда, как теннисный мячик! Ты что же, не намерена создать семью и зажить нормальной…» – «Намерена, намерена! – Люся, оторвавшись от машинки, кидалась обнимать Галину. – Непременно создам, мамочка, не волнуйся!» И отправлялась, быстроногая, играть в теннис.
Крупная ссора с архитектором произошла в 68-м, когда тот одобрил вторжение в Чехословакию. «Ты сталинист! – вопила Люся. – Протри глаза, агрессор!» – «Диссидентка!» – орал архитектор. Хлопнув дверью, Люся ушла, укатила на электричке из зеленогорской благодати навсегда.
Были потом у нее еще любовники. От одного, скрытного психа, Галина увезла Люсю в своей машине в тот ноябрьский вечер, когда этот психованный в припадке болезненной ревности пытался засунуть Люськину голову в духовку газовой плиты.
Какое-то время после этого пассажа Люся не подпускала к себе мужчин – объявила их «дурным племенем». То было время большой работы, выходили книги португальских прозаиков в Люсиных переводах, ее приняли в Союз писателей.
Началась перестройка. Ну как же без Люси? Бегала на митинги, сотрудничала в одной из новомодных демократических газет. Познакомилась с молодым поэтом, чьи стихи газета печатала. А он, Андрей Самолетов, влюбился в Люсю с такой страстью, что она, отринувшая от себя мужчин, смягчилась, пошла навстречу его натиску – сдалась. Андрей хотел непременно пожениться, а Люся возражала (я думаю, она была лет на пятнадцать старше), но он настаивал, и вот – кто бы мог подумать! – своевольная Люська уступила. В свободный от митингов час они посетили загс и сделались мужем и женой.
Глава тридцать четвертая
Разошлись наши дороги
«Москвич» Галина купила в последний год брежневской эпохи. Она давно, еще при жизни отца, намеревалась обзавестись автомобилем, чтобы избавиться от туго набитого ленинградского транспорта, и экзамен сдала, права получила. Но отец возражал против покупки машины. «Не надо, не надо, – ворчал он, – вляпаешься в аварию, хлопот не оберешься. Будем ездить на таксях».
Водила Галина свой красный, как государственный советский (и турецкий тоже) флаг, «Москвич» аккуратно, осмотрительно. Ездила много. Не только по питерским улицам проносился яркий огонек ее машины, но и по областным дорогам. Дело в том, что после отмены цензуры у Галины Вартанян-Плещеевой, заметной в Питере журналистки, как бы открылось второе дыхание. Она занялась журналистским расследованием события, мрачной тенью накрывшего ее душу, – «ленинградского дела». Документы этого – по сути фантастического – дела были прочно закрыты в партийных архивах. Но еще были живы многие из двух тысяч ленинградцев, так или иначе пострадавших в 1949–50-х годах – отсидевших срок или снятых с работы, исключенных из партии. Галина созванивалась с этими людьми, чаще всего они, постаревшие и не очень здоровые, отказывались от встречи, от мучительных воспоминаний. Но некоторые соглашались, Галина ездила к ним с диктофоном, выслушивала трудные, иногда со слезами, рассказы людей, так и не сумевших понять, почему их вдруг обвинили в «заговоре»… кому и зачем понадобилось вычеркнуть из памяти героическую эпопею обороны Ленинграда…
Но были (хоть и очень немногие) люди, понимавшие или пытавшиеся понять, отчего, из какого мрака, оно возникло – ужасное ленинградское дело.
В Ульяновке, в полусотне километров от Питера, в дачном домике среди яблонь и кустов смородины, жил-доживал свой век некто Анисимов, девяностодвухлетний инвалид, почти слепой и согнутый пополам, под прямым углом. Он передвигался с двумя «ходунками» под мышками, громоподобно кашлял, но голова у него работала исправно и память, в отличие от тела, не была покалечена. Таким его описала Галина в газете, в одной из своих статей.
Этот Анисимов в годы войны работал в обкоме партии, был близок к Алексею Кузнецову. О себе он не рассказывал, но из некоторых его обмолвок Галина сделала вывод, что Анисимов, инженер по образованию, ведал строительством катеров для Балтфлота и, наверное, и другой оборонной работой.
Она давала мне послушать записи бесед с Анисимовым. Я слышал надтреснутый, как бы захлебывающийся голос, часто прерываемый кашлем.
– В феврале сорок девятого началось, драть… Маленков приехал… срочно пленум горкома и обкома… он, драть, доклад об антипартийной деят-ности… чушь собачья… Лен-град, мол, хотим выпятить… свою парторг-цию противо-ставить всесоюзной… драть… не выполняем главную задачу… восстановле тяжелой промыш-ности… а возражать нельзя… Попков и Капустин, второй секретарь… каялись, драть… Летом начались аресты… меня в одну ночь с Попковым… больше года допросы, пытки… драть, драть…
Кашель, от которого содрогался диктофон, прервал его речь. Раздался женский, очень начальственный голос:
– Григорий Иваныч, принять лекарство.
Галина пояснила мне, что за старым обкомовцем присматривает племянница покойной супруги, женщина тоже в серьезном возрасте.
Запись продолжилась:
– Смертную казнь в сорок седьмом отменили… Так в январе пятидесятого, драть, снова ввели… для изменников Родины… без права помилования… Да-а, он не мог… Сталин без расстрелов… ну не мог без них… Процесс в пятидесятом, драть, шел три дня… первого октября поздно вечером оголо… огласили приговор… Шестерых к расстрелу… Кузнецова, Вознесенского, Попкова, Капустина… еще Лазутина, пред-горисполкома… и предсовмина рэ-сэ-фэ-сэ-рэ Родионова… Огласили и сразу, через час, расстреляли… Похоронили тайно на Левашовской пустоши, драть, драть…
И после нового приступа кашля:
– А за что?! – выкрикнул Анисимов. – Такие люди… Кузнецов Алексей Александрыч… Петр Сергеич Попков… На них держался Ленинград в блокаду!.. За что им пулю в затылок?! А-а, ты хочешь знать… так я скажу… Тайная политика, драть! Внизу народ, простые люди… со своей жизнью и смертью на войне… за Родину, за Сталина… А наверху номенклатура, драть… Грызня за власть! Нескончаемая, тайная!.. Жданова в сорок четвертом из Питера в Москву… в гору пошел, в сорок шестом он чуть не второй человек… Поняла, нет? Берию оттеснил!.. Маленкова из секретариата цэ-ка выставил… А Кузнецова из Питера – в секретариат!.. Берии это нравилось?.. А-а, поняла, драть! Вот, значит, интрига!.. Знали, Хозяин и раньше Ленинград не любил, вот и теперь… Ну кто – Берия с Маленковым, драть!.. Намотали на ус Хозяину, что чистка нужна в Питере… слишком там нос задрали… А Хозяин уже и сам… ну не терпел, если кто высоко забирался, драть… Маленкова снова приблизил, а Жданова отодвинул… Говорили, драть, что его обвинили в том, что Тито вылез… из дружной семьи, драть… А в сорок восьмом, летом, Жданов вдруг умер…
И в следующей, после долгого кашля, записи:
– Хозяин дал отмашку, как стаю злых собак спустил, драть… Поводы смехотворные… Всероссий оптовую ярмарку как посмели?.. Преувеличе значенья обороны Лен-града… Абакумов по приказу Хозяина – фабриковать матерьялы об антипартий деят-ности… Заговор придумали, драть! Превраще лен-градской парторг-ции в опору борьбы с цэ-ка партии, драть!.. Что ты спросила?.. Прекрасно понимал, драть!.. Но эта ложь ему была нужна… А-а, почему! Чтоб в страхе держать страну! Разболтались, драть, после войны. Победители!..
И после нового приступа кашля:
– Устал я… Отдохнуть хочу… Обожди! Это что же в Москве творится… вчера из танков по Верхов совету палили… А?.. Ну да, реформы не всем нра… Но стрелять в парламент… А-а, не хотят рыночную эконо… Но стрелять-то, драть, зачем? Россия от расстрелов кровью истекла…
Отец свои книги всегда писал на машинке. А в этой общей тетради, которую завел за полгода до смерти, – писал от руки. Почерк – страшно неразборчивый. Масса сокращенных слов. Галина попросила меня разобраться, я надел очки и засел за отцовскую тетрадь. С первых же фраз стало ясно: отец записывал свои мысли о власти – о природе власти, что ли, ну, в общем, о том, что тревожило душу после пережитого.
Медленно, медленно шла расшифровка этих стремительных записей. Какие-то строки так и не удалось прочесть, зря я дымил над ними сигаретами.
Но были и фразы, поддавшиеся прочтению.
«Цель большевистской власти – сама власть, – писал отец. – Удержать власть – главная задача. Любой ценой. Никаких оппозиций, никаких возражений не принимается. (неразбрч.) к чертовой бабушке и еще дальше…»
«…никаких сомнений. С отцом, помню, я спорил. Он жестко власть критиковал, когда коллективизацию… (нразбр.) возражал ему, что у нас диктатура пролетариата. А кто пролетарий у власти? Один Калинин. Не сапожник же Каганович. Не Ворошилов же, ученик слесаря, кинувшийся служить Сталину. А сам великий вождь… (нрзбр.) но по сути недоучившийся священник… (нрзбр.) одного за другим на пути к абсолютной власти. Говорят, Хрущев хотел Бухарина реабилитировать, но политбюро против… (нрзбр.) невольно возникает: неужели нельзя обойтись без лжи? Власть вынуждена врать? Есть вещи, которые нельзя объяснить народу не солгавши? Борьбу за власть объявить классовой борьбой и таким образом придать законный вид сфальсифицированным судам?..»
«…продолжаю считать мятеж антисоветским, ненужным. Какого дьявола затеяли смуту… (нрзбр.) страна еще от гражд. войны не отдышалась, а эта (нрзбр.) матросня требует перевыборы, чтобы не одни коммунисты в советах. Делать больше не хера, давай выборы! Гордился, что участвовал в ледовом походе на Кронштадт. Но Вадим наткнулся в Хельсинки на беглого мятежника, наслушался его россказней и признал… (нрзбр.) Дескать, большевики всех подавили, забрали всю власть, и у нас стала не советская, а партийная диктатура… (нрзбр.) никакой демократии, ну и крестьянский вопрос. Вадим, конечно, у… (нрзбр.) надо признать, что в ходе гражд. войны цена человеческой жизни резко (нрзбр., но, наверное, снизилась). Репрессии как были, так и остались существенной особенностью власти. И надо также признать, что крестьян чересчур… (нрзбр.) индустриализация требовала, а где же еще взять средства… Однако не могу принять вычитанную в газете формулировку, что раскулачивание оказалось на деле ”раскрестьяниванием”, которое до сих пор… (нрзбр.)…»
«От противоречивых мыслей раскалывается голова. Так что же, я отдал жизнь неправому делу?! Нет! Не хочу, не могу таким страшным образом подытожить свое существование! Я служил великой идее. И нет моей вины в тех ее, идеи, искажениях, которые произошли в России.
Или, все-таки, есть и какая-то моя вина?..»
Очень хотелось понять, чтό означает неоконченная фраза «Вадим, конечно, у…». Но дальше шли две строки абсолютно неразборчивые, – зря ломал я над ними голову. Скорее всего, «у», думал я, начало слова «удивительно». «Вадим удивительно доверчив», – перебирал я варианты, – или «наивен», а может, просто «удивительно глуп».
– Нет, нет, – сказала Галина, – Лев не считал тебя глупцом. Наивным – да, возможно. Он, я помню, однажды сказал, что флотские офицеры слишком погружены в свои морские дела.
– Ну, – говорю, – не в сухопутные же.
– А Кронштадт, – продолжала Галина, – был для него как вечная головная боль.
Я молчал. Головная боль – это моя беда. Контузия напоминает о себе. Никакие цитрамоны не помогают. В поликлинике докторша выписала новое сосудорасширяющее средство, забыл название, – ну, может, легче станет.
Мы сидели у нас в гостиной. Только что выключили телевизор – закончилась очередная серия бесконечного сериала «Просто Мария». Я-то не смотрю, ну тáк, одним глазом, уж очень сентиментальное кино. «Ты не знаешь, что сделала Лаура!» – «Что она сделала?» – «Она отдалась незаконному сыну Марии Лопес!» – «Не может быть!» – «Да, отдалась!» – «Негодница!» Нам бы ихние латиноамериканские заботы… Но Рая возражает, упрямо вздернув брови:
– Ты неисправимый скептик! Тебе подавай фильмы про войну. А люди устали! Хочется смотреть не взрывы и убийства, а обычную жизнь. Да, сентиментальную, – чтобы не ужасала, а вызывала добрые чувства.
– Да, да, – говорю. – Ты совершенно права.
Отмахнулся, в общем. С женщинами, ведь знаете, не спорят. И уж во всяком случае, с такой спорщицей, как моя жена.
Впрочем, в последнее время Рая приутихла, что ли. Уже не вспыхивает, как прежде, если с чем-то не согласна, не спешит возразить с возмущенным выражением в глазах.
Вот, к примеру, в минувшем сентябре были мы в санатории в Сочи (ветеранам войны стали давать бесплатные путевки). Хорошо там было, тихо и солнечно. Ну и, само собой, процедуры, полезные для здоровья. Жить бы да радоваться. Но и в этом благословенном уголке доставали нас новости взбаламученной жизни. «Вести» показали выступление Хасбулатова, – с дикой злостью он говорил о Ельцине, оскорбил его: «Наверное, был, знаете, в очередном…» – и понятный жест рукой у горла. А следующим днем Костиков заявил журналистам: «Слова, интонация и жесты Хасбулатова свидетельствуют о его полной деградации как политика…» Мы, население санатория, собирались у телевизора смотреть «Вести» и по-разному толковали события, но все, я думаю, понимали, что нарастающее противостояние Ельцина и его команды с ужасающе агрессивным Верховным Советом может привести к чему-то скверному, недопустимому: сдадут нервы, и пойдет стенка на стенку…
И так оно и вышло. Двадцать первого сентября, вечером, «Вести» объявили, что президент Ельцин распустил Верховный Совет. Что тут было! Санаторий трясло от яростных споров, чуть крышу не сорвало. «Давно пора кончать с этим гадюшником!» – «Не имеет права! Верхсовет избран народом!» – «А Ельцин – кем? Марсианами, что ли?» – «С сионистами связался! Рыночная экономика – сионистская удавка!» – «Что за чушь порете? Реформа Россию от голода спасла!» До поздней ночи не расходились по своим комнатам, пялились на ящик, в первом часу ночи «Вести» сообщили, что Верховный Совет отстранил Ельцина, назначил президентом вице-президента Руцкого, и тот немедленно принял присягу.
