Ромашковый лес

Про сроки

Звездное ли небо нагнулось над полем, яркое ли солнце освещало его, дождь ли оплакивал своими бесконечными слезами – всё это неважно. Надгробия вообще не обращают внимания на погоду. Они замечают только друг друга и то, что количество их с каждым днем возрастает. Вот и сегодня возросло. На одно.

–Так странно: читаю я надпись даты рождения и даты смерти на тебе. Твой человек так мало жил, всего 26 лет. А мой – 97. Почему людям так неровно распределяют время на земле?

–Каждому требуется свое количество дней, месяцев, лет, чтобы прожить, точнее вжиться в жизнь. Человек это делает, пока существует. Его цель – понять жизнь, узнать о ней всё. Именно всё – и не меньше! Жизнь для каждого раскрывается по-разному полно и по-разному длительно. Она делает это так подробно, и так долго, как это нужно конкретному человеку. В тот миг, когда человек узнает о жизни всё, он либо не выдерживает этого и самостоятельно прерывает свое время существования, либо душа делает это за него.

–Но почему гении умирают раньше, чем другие люди?

–Люди искусства подвержены вдохновениям, а вдохновение – прямая связь с жизнью, осознание, которое, как прозрение, проникает через портал космоса. Они узнают жизнь не постепенно, а мгновенно. В секунду их охватывает понимание если не всего, то многого – это точно.

–И что? Остальным понять жизнь не дано?

–Жизнь дает право на ошибку, и если ты понял ее не правильно, ошибся, она дает возможность попробовать еще раз, и еще раз. Всё то время, которое человек тратит даром, плюсуется и возвращается ему. Появляется шанс потратить его правильно. Поэтому таланты и умирают рано: они не используют второй шанс, они не делают ошибок в понимании и с первого раза. А бездельник проживает длинную и бесполезную жизнь, пока мир либо совершенно не разочаруется в нем и не убьет его, либо до тех пор его тело будет шататься по земле, пока он все-таки не захочет снова, как при рождении, узнать о мире всё.

–Почему тогда рано умирает не только человек-гений, человек искусства, а тот, кого называют «хорошим человеком»? Он ведь не успевает понять жизнь за такой короткий промежуток времени, порталы ему не открывались.

–Ты прав, людям перед уходом кажется, что они слишком мало времени провели на земле. Но они обманываются! Кому-то дается много предсмертных часов подумать об этом. За это время происходит окончательное понимание всей жизни. У кого-то это понимание происходит за долю секунды. Это значит, что человек за эту долю успел понять всё! Если он умирает, значит, он знает всё, а тот, кто знает всё, живым не уходит. Ведь человек может попытаться поделиться своими знаниями. Но мир этого не допустит: каждый должен сам познать жизнь. Если же по какой-то причине человек, понявший, что такое жизнь, не умирает, мир делает так, что никто не верит его правдивым знаниям. Человека отправляют туда, где не держат психически здоровых людей. Его признают обезумевшим.

–Тогда, почему умирают дети?

–И это объяснимо: они еще до прибытия в мир людей умудряются узнать о жизни всё. Они рождаются, чтобы подтвердить свои знания и умирают вместе с ними.

–Получается, что, несмотря на длительность жизни, которую проживает человек, на радости, получаемые или не получаемые от нее, так или иначе люди умирают с одними и теми же знаниями о жизни, просто кто-то получает эти знания быстрее, а кто-то медленнее? Выходит, что людям выгодно делать ошибки, чтобы жизнь дала им еще один шанс, тогда и время существования их продлится.

–А нужно ли это?

–Нужно ли что?

–Существовать. Не лучше проживать жизнь сразу большими дозами, чтобы, умирая, не сомневаться в том, что ты действительно вжился в жизнь?

–Не знаю. Я – надгробие. Мне чувства не знакомы.

– Мне тоже.

Про старость

«Всё, черт возьми! Всё кончено! А зачем это «всё» вообще нужно, если кончена молодость? Всю жизнь развлекал, заставлял смеяться, веселил, а теперь – нет больше мочи. Сил нет. Да и сам уже не тот: помятый какой-то, скомканный, прорванный прямо посередине души. А вы думали! Жизнь – вещь нелегкая, даже если ты – носик клоуна. Она даже в разы сложнее становится. Почему? Всё просто: ты всегда должен быть собранным, ярким, никогда не терять формы и внушать радость. Так? Конечно, так! Поэтому когда позволяешь вдруг, лежа на полке, откинуть от себя подальше резинку, немного ссутулиться и хоть какое-то время побыть вдали от клоуна, тебя уже не понимают. Говорят, мол, «ты что, ты ведь – носик клоуна! Ты всегда должен быть бодр и непрогибаем! Ты ведь такой!» Дурацкие стереотипы! Да откуда вы знаете, какой я? Откуда вам знать, если вы меня только и наблюдаете, что на носу у этого шутника, которого люблю, кстати, безмерно! Я потому и сижу у него на лице, что он способен заставить меня ярчить. Он! А не я сам! Это его влияние! Только он может сделать так, чтобы от моей зарядки от него заряжались все остальные. А когда я сам, хочется скомкаться, забиться в дальний угол и промокнуть от дождя, текущего по стенам с крыши. Только вы не подумайте! Я не плакса! Просто так странно: всю жизнь ты посвящаешь тому, чтобы люди улыбались. Стараешься изо всех сил, стараешься так, что резинку менять не успевают. И поначалу так здорово! Так все неоднообразно (что тут скажешь! Молодость!) А потом, за веселье, за подаренную тобой улыбку, тебя хватают, царапают, кусают, рвут на части. Если бы не мой клоун, я уж и не знаю, что было бы со мной…Да не было бы меня, и всё тут. Я раньше не понимал взрослых наносников: почему они всё реже садятся на своих клоунов? Почему избегают людей? Раньше я всегда, только протягивалась ко мне клоунская рука, тут же усаживался на его нос. И такое все было красочное кругом! А сейчас я все реже откликаюсь на предложение моего шутника показаться людям. Больно это: веселить, когда не весело. Совсем».

Носик съежился, укутав свою дрань внутрь шероховатого корпуса. Это всё раны, не заживут никак. Он уверился в том, что поздно выходить на сцену, поздно выступать. Жизнь его нынче слишком однообразна, и совершенно незачем теперь скрывать своих истинных чувств. Только истинные ли они? Если раньше от него хотели только драйва, веселья и яркости, то сейчас от него не требовали больше ничего, и он решил, что он, на самом-то деле, очень печальный, безрадужный и нудный. И с чего он это взял? Ведь всегда, когда он смотрел на носики, которые устраивались на клоунской мордашке, и шли веселить людей, он втайне им завидовал. Но он уже уверился в том, что поздно выходить на сцену, поздно выступать. Жизнь его нынче слишком однообразна и совершенно незачем теперь скрывать своих истинных чувств. Только истинные ли они?

Он заметил, что клоун подошел к шкафу с десятками таких же выросших из возраста беспечности, по-разному съежившихся от долгих лет жизни, израненных носиков. Носик заметил его сразу и в глубине души что-то затрепетало. Он понял, что всю свою веселую и беззаботную жизнь мечтал погрустить, а теперь, когда можно грустить, а можно не грустить, он загрустился настолько, что совсем не заметил, как потерял себя. А ведь он – это тот он! Который был. Который устраивался на носу своего шутника и веселил людей всем своим видом. Всю свою жизнь посвящал тому, чтобы люди улыбались. Старался изо всех сил, старался так, что резинку менять не успевали. И было так здорово! Так все неоднообразно! И это не прошло! Он есть! Меняется внешний вид только: уже и форма не та, и цвет немного тусклее. Но разве кто-нибудь обратит на это внимание, если ты по-прежнему будешь стараться делать всё для того, чтобы все вокруг улыбались? И плевать хотелось на эти шрамы! Это – история. А история всегда добавляет загадочности и шарма.

Рука протянулась совсем близко, и, не раздумывая, носик бросился прямо в нее. Клоун удивился, но очень обрадовался: его верный друг снова с ним. Вернулся.

Про тех, кто нами дорожит

Его никто не ценил, в нем никто не нуждался, о нем никто не думал. Он был словно невидимка. Многие даже не подозревали о его существовании: был себе и ладно. Его и правда было сложно заметить: он был пустотой, ничем. Да и кто обращает внимание на штиль? Все думают, что это просто море успокоилось, и никто не знает, что успокоил его тот самый штиль, о существовании которого многие даже не подозревали.

У него не было друзей, потому что никто не воспринимал его всерьез. Вот шторм – другое дело! Как только он появлялся, все тут же сбегались любоваться им: резкие взмахи волнами, водные сальто и фонтан из пены. Все восхищались его могуществом и ошарашено-пугаясь вскрикивали, когда он что-нибудь разрушал. Штиль не понимал, за что все так любят шторм, ведь он приносит столько вреда: рушит корабли, дома, затапливает землю. Но шторм – очень громкий и безумный. Таких любят. А он – спокойный, умиротворенный, защищающий мир от сумасшествия – он никому не нужен. Ему было так больно осознавать это, но он осознавал. Когда он чувствовал, что шторм подбирается совсем близко, он прятался на самое дно океана и ждал, когда тому надоест кутить и громыхать. В тишине он думал, что, наверное, он никогда и никому не понадобится. Никто и никогда не заметит, как много он значит. А ведь он значит! Он – надежный и строгий, терпеливый и вдумчивый. Он желает миру добра, он оберегает его от напастей. Но иногда ему всё надоедает, и он опускается на дно. Отдохнет там немного, и снова возвращается ближе к небу. Это его жизнь: невзрачная и одинокая.

Как-то раз, когда штиль опять собирался спрятаться, он почувствовал лёгкое дуновение ветерка и решил впервые в жизни задержаться ненадолго. Уж больно хотелось ему посмотреть, что же происходит тогда, когда он сидит где-то в глуши.

–Ты еще здесь?

Штиль не ожидал, что кто-то заговорит с ним, и как-то резко шелохнулся. Он не знал, кто это был.

–Ты здесь еще, спрашиваю?

Штиль огляделся и увидел над собой ветер, улёгшийся в облака.

–Ты меня знаешь? – удивился штиль.

–Конечно! Я же появляюсь именно тогда, когда ты уходишь вглубь океана. Так хочет шторм.

–Твой друг?

–Мы с ним давние товарищи. Знаешь, другом я его не назову – ему важен только он сам, его собственная слава. Он совсем не ценит то, что дается ему многое моими усилиями. Он – товарищ. Он следит за тобой, и как только ты решаешь уйти, тут же появляется.

–Почему же он не приходит тогда, когда я здесь? – поинтересовался штиль.

–Незачем. О тебе всё равно почти никто не знает. Ему так даже лучше: можно выдержать паузу, чтобы потом снова феерично появиться и громыхнуть, – ответил ветер.

–Ясно. Ой, так я должен уйти. Я всё, я ухожу. Просто задержаться вдруг захотелось. Я ухожу, – сказал штиль, собравшись нырнуть.

–Останься еще ненадолго.

И он остался. Они болтали целый вечер и целую ночь, прислушиваясь к возгласам тишины. Они оба совсем забыли о том, что шторм ждал, когда же они наконец прекратят свою глупую болтовню.

Очнувшись под утро, штиль исчез в глубине океана, а когда вылез на поверхность, заметил, что ветер ждал его. Ветру была нужна надежность штиля, его умение сохранять спокойствие. Он был совсем другим: всегда куда-то мчащимся. Но здесь, над океаном, он чувствовал себя безмятежно. И между приходами шторма он так любил поваляться над штилем в облаках, пошуршать о жизни и половить умиротворенность.

Штиль знал, что они совсем не похожи, но их обоих это так совершенно не волновало! Они нужны были друг другу просто потому, что были безмерно одиноки. Вместе. Одиноки настолько, насколько могут быть одинокими стихии. То есть совершенно. А когда они были вдвоем, они были счастливы, и штиль больше совсем не переживал, что его существование мало кого радует или тревожит. Кто же реагирует на пустоту, на невидимку? Но это его не колыхало. Колыхало вот что: штиль чувствовал, что есть кто-то, самый важный, кто помнит и ждёт его, знает о нём, знает, что он – не пустота, не невидимка. Раз так, остальное разве может иметь хоть какое-то значение? Главное, что он встретил в этом бесконечно-бездонном мире существо, от которого не нужно прятаться в глубь океана. И больше ничего не нужно, только ветер.

Про трудности

Он был неприветливым и угрюмым. Своей тьмой он умел обволакивать полностью и пронизывать насквозь. Его душа, казалось, была сплошным непроницаемым мраком. И мало кто знал, что он мечтал подарить хоть кому-нибудь самый прекрасный мир из всех, которые когда-либо существовали. Но его боялись. Никто не решался бродить впотьмах его бессветной души, никто не осмеливался дойти до конца.

Тоннель знал много других пещер, лабиринтов и темных коридоров. Он знал, что он такой не один. От остальных его отличало только то, что он был невероятно длинным, почти бесконечным. Когда он был еще совсем маленьким, сквозь него проходили быстро и почти не замечали, что преодолели тоннель. Но и вид на выходе ничем не отличался от вида на входе. Может быть поэтому и не замечали. Тоннель решил, что станет самым длинным на земле, чтобы тот, кто сумеет его покорить, заметил колоссальнейшую разницу. Увидел, в какой чудесный мир он пришел, и смог гордиться собой.

Тоннель не был злобным, но своим бесконечно темным внутренним миром он усложнял жизнь всем тем, кто заходил в него. Тоннель эхом подбадривал идущих, говорил, что там, в самом конце, их ждет то, ради чего можно преодолеть путь и в сотни тысяч километров больше. Ведь чем длиннее коридор, тем в более совершенный мир можно прийти, чем он темнее, тем ярче будет солнце встречать тебя там, на выходе. Ну почему все так боятся почти бесконечных мрачных расстояний? Хотя…тоннель понимал почему…Страшно…страшно, что не дойдешь. Но ведь ты уже идешь! Ты уже внутри! В тоннеле! Нельзя сворачивать назад, сзади тоже темнота. И впереди темнота. Охватывает ужас. Кажется, что ты двигаешься в никуда, в абсолютный мрак и что этот мрак нескончаем. А если ты куда-нибудь и придешь, то это точно будет какой-нибудь завал или просто тупик. Придется сворачивать и возвращаться туда, откуда начал. А ведь не так это, совсем не так! Любой путь стоит того, чтобы его пройти. Даже самый, на первый взгляд, безнадежный. Он может оказаться самым запоминающимся, а награда за него – самой достойной.

Тоннель отчаялся. Он перестал верить, что сквозь него пройдет хоть кто-нибудь. Что хоть кто-нибудь поймет, что в самой глуши этой бесконечно беспроглядной души теплится вспышковисто-фееричный свет. Не верил он и тогда, когда внутрь залетела маленькая стрекозка. Он был уверен: как и все, она сдастся через несколько километров. Она либо перестанет верить в то, что выход есть, либо устанет, либо просто испугается, что жизнь ее превратилась в ночь. Но ни через километр, ни через десять она не перестала лететь вперед. Через двадцать километров она приземлилась на землю, просто для того, чтобы дать своим крылышкам передохнуть. Она всматривалась в тоннель. Сначала она не видела ничего, кроме сплошной черной дыры. Потом ей стало казаться, что она видит тоненькие цветные колечки. Они были повсюду. Потом понемногу она стала различать детали тоннеля и видеть землю, камни, которыми он был покрыт изнутри. Видела капельки дождя, просочившиеся с неба, слышала их стук – мир мрака вовсе не был таким однообразным.

Тоннель не мог поверить: впервые в его жизни кто-то остановился не для того, чтобы просто умереть, а потому что ему стало интересно, захотелось осмотреться. Теперь он не спускал со стрекозки внимания. Она больше не повторяла подвига своего первого дня в 20 километров, но она все равно стремительно двигалась вперед. Она верила, что выход есть, и он где-то впереди, и что этот выход – лучшее, что может случиться с ней.

Тянулись дни, переходя в недели. Расстояния, которые она стала пролетать за сутки, становились короче, уверенность в правильном пути – слабее, а желание добраться до конца почти совсем потухло. Тоннель старался как мог поддерживать ее своим эхом, он был даже готов сократить сам себя, если бы это было возможно, так он хотел, чтобы клеёнчатокрылая добралась до выхода. Но силы покидали ее, и она уже не летала – она полётывала иногда. Попытки двигаться вперед были настолько слабенькими, что, даже находясь в воздухе и размахивая крыльями, она дотрагивалась лапками до земли.

Она готова была уже зарыться в землю и похорониться, а тоннель готов был окончательно и совершенно разочароваться в себе и всех тех, кто выбирает его, самый непростой путь. Он готов был перестать верить, что прекрасный мир, который он так тщательно берег этой непроходимой земляной черной трубой, никто так и не увидит, как вдруг стрекоза оживилась и рванула вперед.

Свет! Она почувствовала свет и со скоростью света помчалась к свету. Тоннель был рад настолько, насколько тоннели вообще способны радоваться. Он был в восторге! Он знал, что когда-нибудь кто-нибудь дойдет до самого конца!

Стрекоза вылетела из тоннеля и еще долго кружилась, кружилась, кружилась, наслаждаясь яркостью, которую только что обрела. Мир, в который она попала, и правда был потрясающе удивительным и стояще-красивым! Он был похож, на ее старый мир, только во много-много-много-много-много-много раз лучше. Она так долго летела к нему! Она не жалела ни об одном мрачно-беспроглядном сантиметре, который ей пришлось преодолеть, ведь она знала: в конце ее ждёт самая лучшая награда. И она ей наслаждалась.

Свет в конце тоннеля – это всегда выход. Не смерть, а выход, финал, награда, за терпение, неусомнимость и решительность. В прекрасном мире стрекозка жила совсем недолго, ровно 50 часов. Но в последний миг своего дыхания она вспомнила не эту жизнь. Она вспомнила тоннель, ведь это он привел ее сюда. Сюда, где она была так счастлива.

Про…промолчу

Он всегда вдыхал жизнь полной грудью и наслаждался каждой милиграмминкой воздуха, попадавшей в его гостеприимную душу. Он летал по небу и был счастлив, ведь он умел летать. Летать! Любой мечтает ощутить, каково это: парить в облаках, ни о чем не думать и просто быть невесомым. Он умел наслаждаться. Он дышал, он затягивался приятными ощущениями и делился ими. Ему очень нравилось делиться! Ведь если бы он только забирал удовольствия и совсем никому их не отдавал, они бы попросту переполнили его, и он бы лопнул. Шарик знал, что для того, чтобы жить, надо делиться.

Но и он иногда ошибался. Помимо солнечных дней выпадали и хмурые, и дождливые. Дождем он тоже дышал – он не мог по-другому, потому что не мог не дышать. Его душа, хоть и была и тягучей, и вместительной, но очень хрупкой. А шарик все равно вдыхал в себя не только теплый, затисканный солнечными лучами, воздух, но и горький дождь, холодный снег и колючий град. Вот ими-то он ни с кем и не делился. Он так любил всё, что его окружает. Он знал и видел, как все кругом радуются теплу и солнышку и как все морщатся от раздирающего изнутри мороза, как все уворачиваются от метких капелек и как все бегут от небесных прочных комочковых снежочков. Он давно заметил, что все любят, когда кругом ярко и светло, а из мрака все ищут выход. И когда находят – несметно этому радуются. Поэтому он не делился тем, что ему казалось «нехорошим», «неприятным», «нерадостным». Он не любил обижать, он не любил, когда кто-то расстраивался. Он мечтал вечно всем дарить тепло и улыбки. У него получалось. Получалось…

И получилось бы, наверное, сейчас, если бы тогда он знал, что солнце и теплый воздух очень легкие, и что в душу они вмещаются в огромном количестве, совсем ее не утяжеляя. Он может вдохнуть в себя несметное количество восторга, еще больше отдать и потом вдохнуть в себя новую дозу. А вот все то, что связано с мраком – очень тяжелое. Если впитать это в себя, и там же оставить, совсем скоро не останется ни щелочки для того, чтобы пустить в свою душу свет. Надо освобождать себя от всего того, что утяжеляет ее. Но шарик не мог. Он хотел быть послом солнышка, связующим звеном между небесным светилом и живым миром, доставляющим согревающие лучи на землю. Он совсем забыл: для того, чтобы жить, надо делиться. Делиться не только теплотой, но и мокрым снегом, дождем с градом, метелью, если так случилось, что они ворвались в душу. Делиться не для того, чтобы отдать их кому-то другому. Они не долетят! Они исчезают тогда, когда осмеливаешься выпустить их на волю. Да, рано или поздно их кто-то вдохнет. И никто не виноват.

Шарик не знал, что невозможно схоронить в себе всю тьму. Если ее не выпускать из своего нутра, она рано или поздно все равно выберется, только от твоей души, от тебя, уже ничего не останется. Шарик забыл, что для того, чтобы жить, надо делиться, иначе можно переполниться и…лопнуть. Он забыл.

И ещё кое-что…