Ромашковый лес

–Но я никогда этого не делала…Это так стыдно…

–Ничего стыдного в этом нет! Слезы очищают тебя изнутри. Поплачь, ты почувствуешь, какой легкой ты станешь снова. Плачь, не бойся.

Тучка собрала всю свою боль и как зарыдала! Проливным дождем выпрыснулось всё то, что она накапливала в себе с таким трепетом. Она рыдала беспрестанно! От сильнейших ударов ее слёз в лужах образовывались пузыри, похожие на хрустальные шарики. Деревья жадно хватали ее слёзы, шумели и вторили ее боли, ветер выжимал из нее последние слезинки, а люди прятались от слёзного потопа в своих домах.

Это был долгий поток слёз, нескончаемый ливень. Как только она позволила выйти из себя последней слезинке, она глубоко вздохнула и глянула на облачко. Оно подвисло в ожидании.

–Ты право, мне и правда стало намного легче. Помчали играть? Догоняй!

И они поплыли. Теперь тучка знала, что не надо хранить всё в себе, достаточно выплакаться, тогда станет легче. И она стала плакать всегда. Даже тогда, когда слезы еще не успели накопиться, она уже старалась как можно скорей от них избавиться. Она плакала, плакала, плакала. Становилось плохо – плакала, ошибалась и летела не туда – плакала. Ведь она знала, что именно так она могла избавиться от всего того, что тревожит ее, что делает ее тяжелей. Другие способы ей были неведомы.

Когда в очередной раз облачко играло с тучкой в догонялки, и посреди самой игры тучка заплакала, облачко не выдержало.

–Да сколько ж можно слякоть разводить?

Тучка от неожиданности успокоилась, не успев вылить на землю все свои слезинки.

–Ты что, землю затопить решила? Ты прекратишь когда-нибудь или нет?

Каждое слово облачка как ведро воды добавляло все больше и больше жидкости в итак набухшее от не выплесканного страдания тело.

–Послушай, невозможно же всегда только плакать!

–Но ты ведь само говорило не бояться и плакать, если хочется, – собравшись, всхлипывая сказала тучка.

–Говорило. После того, как вырыдаешься, иногда действительно становится легче. Но есть еще другой способ, после которого оживаешь.

–Какой? – удивилась тучка.

–Смех.

–Смех?

–Да, смех! Ты же никогда не смеялась! Никогда!

–А что это такое? Смех.

И облачко захохотало. Захохотало так звонко, что сложно было после такого еще раз спросить, что такое смех. Тучка сначала не понимала, что происходит с облаком, но потом смешинка чудесным образом попала и на нее и, сама не зная как, она вдруг засмеялась. Она не понимала, как она это делает, но ее было уже не остановить. Она заливалась хохотом и не могла удержаться. Смеясь, она взглянула на себя и увидела, как уменьшается. Но еще она заметила, что от смеха ее слезинки превращаются в удивительной красоты снежинки. Боль узорчатыми комочками падала на землю, деревья не пропускали ни одной снежиночки и устраивали их к себе на ветви, ветер подхватывал каждую и, кружа, нежно укладывал на землю, а люди бегали, ловили их на ладошки, любовались ими или старались проглотить. Весь мир как будто сошел с ума от ее смеха, как будто преобразился.

Она перестала смеяться, и заворожено глянула вниз. На тех, с кем только что поделилась своей радостью.

Она прожигающее-счастливым взглядом посмотрела на облачко.

–Я всё поняла. Я поняла! Когда плачешь – становится легче, когда смеешься – тоже. Только когда смеешься, ты осыпаешь своей радостью и других, и становится не просто легче, становится хорошо. Иногда, чтобы избавиться от всего плохого и ужасного, что в тебе накопилось, нужно просто засмеяться! Смех – притягательная вещь. Он притягивает к себе такой же смех, такую же радость. Чем больше искренней радости в тебе, тем большим количеством той же искренности и радости поделятся с тобой другие. Тем более смешинки – гораздо красивее слёз! Помчали играть?

–В догонялки? Помчали!

И они, весело смеясь и догоняя друг друга, носились по небосклону, оставляя на земле свои огромные тени и выбрасывая миллиарды смешинок. Громадные, но легкие и счастливые – они были как дети.

Про индивидуальность

Как-то раз она надломилась. Не то чтобы она была очень слабой и от малейшего прикосновения с чем-то твердым готова была разлететься на части. Нет. Она была всегда очень сильной и самоотверженной, поэтому ее так любило пальто, на котором она висела. Пальто было уверено: что бы ни случилось, пуговка всегда будет цельной и никогда от него не отвалится.

Пуговка надломилась, когда человек, носивший ее вместе с ее сестрами на пальто, случайно ударился ей об угол двери, выходя из дома. Точнее не ударился – зацепился. Она долго старалась выкарабкаться, но ничего не получалось и она поняла, что единственный выход – надломиться.

Ей жутко не нравилось то, как она стала выглядеть. Она ненавидела смотреть в зеркало, перестала любить много и часто болтать со своими сестричками. Она ото всех старалась скрыть свое надломленное тело вместе с исковерканной душой.

Но от пальто она больше скрывать своей слабости не могла – слишком она его любила, и слишком хотелось быть открытой ему. Хотелось быть совершенно прозрачной для него. И она открылась. Зря она так. Пальто не могло поверить, что так долго не замечало, как жутко пуговица была изуродована с одной из сторон. Видимо, оно всегда ее наблюдало с других ракурсов, не выдающих глубокотрещинную рану. Пальто было разочаровано. Оно всегда особенно любило эту пуговицу, потому что на остальных было много мелких трещинок, а на этой оно не видело не одной. Ему казалось, что эта пуговица не повредится никогда.

Что-то изменилось с того дня, как пуговица рассказала о себе. Пальто стало таким холодным и совсем не согревающим. Пуговица чувствовала, что все это из-за нее. Ей безумно сейчас хотелось казаться лучше, чем она была на самом деле, она пыталась сделать все, чтобы перестать разочаровывать. Но у пальто было только так: единожды разочаровав, завоевывать доверие нужно катастрофически долго. Пальто предпочитало тратить бесценную жизнь на обиды. Пуговица теряла себя.

Каждый день пальто просило показать ему тот самый надломленный кусок, ведь увидеть его было не так-то просто, тем более что через пару дней пуговицу отдали мастеру, который меньше чем за час вернул ей часть её. Остался только шрамик. Но пальто хотело видеть шрамик. Поэтому пуговица проворачивалась на нитках из стороны в сторону, с болью демонстрируя рану. И каждый раз, глянув на нее, пальто молило убрать этот шрам и больше его не показывать. А на следующий день просило продемонстрировать его снова, и так же ужасаясь от него отворачивалось.

Прошло не так много времени, но нитки, связующие пальто и пуговицу, стали совсем ослабевать, а после – и вовсе рваться. Дотянули до того, что между пальто и пуговкой осталась одна-единственная ниточка. А пальто никак не хотело понять, что если хотя бы еще несколько раз оно попросит пуговку повернуться и показать рубец, последняя нитка просто не выдержит, и пуговица сорвется. Не потому что она не любит пальто. Она очень его любит, поэтому и быть лучше хочется. Но она другая. Стоит только пальто принять ее такой, какая она есть, даже если оказалось, что она не так хороша, как о ней думали, и пуговица снова будет рядом. Просто принять все, как есть, без додумок к образу и фантазирований. В конце концов, может оказаться, что настоящая пуговица не так плоха. Даже больше – гораздо интереснее и живее в этом ощущении себя. Дать ей волю быть собой, и она сумеет удивить своей искренностью. Пальто думало, что связующие нити между ними окажутся прочнее, но ежедневные развороты и показательный показ шрама не могли не ослабить и канаты.

У пальто был выбор – выбор есть всегда: – продолжить напоминать пуговице о том, что та разочаровала его и еще пару раз поглумиться над шрамом, или полюбить так же сильно, как любило когда-то ее образ, ее саму. Реальную, без излишней мистики. Пока пуговица не убедилась окончательно в том, что здесь ей не рады, и на другом пальто, где никто не знает о ее надломе и слабости, она будет смотреться лучше. Но она верит, что нужна именно здесь. И пока верит, она тоненькой нитюлечкой будет держаться за пальто до тех пор, пока то не протянет ей более прочную нить.

Про ласку

Его создали для того, чтобы он согревал. Он нежно прикасался к телу, обволакивал его своим существом, впитывал весь холод и делился теплом, пропитывая им каждую клеточку того, кого укрывал собой. Он никогда не задумывался о жизни и о том, кто он в ней. Он просто жил и просто отдавал всю свою душу ради тех, кому нужно было в нее укутаться. Плед до восторга любил, когда утром, просыпаясь, человек бережно отодвигал его от себя, сладко потягивался и благодарил этот мир за еще одну прекрасную теплую ночь.

Всё было чудесно до тех пор, пока однажды, пробудившись после очередной затягивающей в свой темный мир ночи, человек не обнаружил на своем теле мурашки. Мурашки от холода. Эти сонные восемь часов были очень, безумно, просто сумасшедше холодными. Мужчина подумал, что, наверное, он просто заболел, поэтому замерз. Померил температуру – 36.6. Куда уж идеальней? Потом подумал, что, наверное, забыл закрыть окно перед сном, и успокоился. Но проснувшись на следующий день, когда тучи укрыли солнце своими мощными и воздушными, как сахарная вата, телами, он снова ощутил пробегающий по всем клеткам тела холодок. Человек решил: всё дело в пледе. Это он его больше не греет.

Плед начал чувствовать, что силы его теплоты вот-вот закончатся, уже давно. Больше месяца прошло с того дня, как он это заметил. Ему поначалу казалось, что дело в его каком-то временном состоянии, но потом ощутил, что охладевает, и с каждым днем всё больше и больше, пока, в конце концов, не охладел до того, что перестал греть. Он перестал обращать на это внимание. Ему казалось, что он становится ледянее именно потому, что много об этом думает. Перестанет думать – снова погорячеет. Но это не сработало, и он остыл.

По-настоящему это тревожить его начало тогда, когда и человек заметил, что плед больше не греет. Мужчине было проще: он положил плед на кресло, которое стояло рядом с кроватью, и взял себе одеяло, решив, что в нем ему будет куда уютней и теплее. А вот плед переживал. Переживал безумно, ведь раньше он и не думал никогда, что может случиться так, что он просто потеряет себя. Его создали для того, чтобы он согревал. Он никогда раньше не задумывался о жизни и о том, кто он в ней, но сейчас ему казалось, что что-то безвозвратно ускользает от него, что это что-то надо поймать, пока оно не самоуничтожилось.

Плед искал, но всё было настолько бесполезно, что он готов был уже смириться с тем, что до конца своих дней пролежит здесь, на этом кресле, на которое и собака-то редко запрыгивает, пока не….

Как-то раз человек пришел не один. С ним был огромный пакет с чем-то. С чем? – этого плед тогда еще не знал, но он ясно почувствовал, что хозяин принес что-то безумно важное! Присев на кровать, мужчина достал из своей полиэтиленовой упаковки нечто, на первый взгляд, бесформенное и воздушное. Это был пододеяльник. Плед внимательно следил за человеком: за тем, как он доставал вещь, за тем, как он ее расправлял, за тем, как…он потянулся рукой! К нему, к пледу. Мужчина схватил плед за уголок и затянул в пододеяльник. Если бы плед мог сопротивляться, он бы так и сделал, но перечить мужчине он не привык и, подталкиваемый человеческой ладонью, плед протиснулся в пододеяльник.

Каким он был глупым, что не хотел сюда пролезать! Здесь, в одеяле одеяла было так согревающее-хорошо, что если однажды сюда залез, вылезти уже совсем невозможно! Тепло убаюкивало плед, он впитывал его в себя и наслаждался им.

Ночью человек вновь взял плед к себе и доверил ему себя до самого утра.

Проснувшись, человек бережно отодвинул плед от себя, сладко потянулся и поблагодарил этот мир за еще одну прекрасную теплую ночь. Плед был счастлив! Он снова мог дарить тепло! Его восторгу не было предела. Теперь он понял, почему разучился согревать: его самого никто не грел. К нему всегда были так холодны, что ему просто не от кого было подпитывать свою горячую душу, и он остыл. Даже тому, чье призвание – согревать, нужен кто-то, кто согревал бы его. Человека греет плед, плед греет пододеяльник, пододеяльник – лучи света, лучи света – солнце, солнце – человеческие улыбки…Это – круговорот тепла в мире, и если какое-то звено выпадает – холодно становится всем. Если хоть кто-то перестает греть или перестают согревать кого-то – мир останавливается и леденеет. Чтобы артерия жизни билась неустанно, каждому из нас нужно тепло, каждому из нас этим теплом нужно делиться.

Про любовь

Единственное о чем она мечтала – нарисовать лицо. Идеальное. Такое, чтобы одного взгляда на картину хватало, чтобы понять, что с нее смотрит человек. Живой, яркий, красивый. Казалось бы, что в этом может быть сложного? Тем более для кисточки. Ведь она уже была мастером геометрических фигур, у нее получались восхитительные натюрморты, она великолепно справлялась с пейзажами. Да и портреты она рисовала, удивительно тонко улавливая душу того, кого писала. Ее работами восхищались и не понимали, почему она остается недовольна людьми, вглядывающимися в нее с холста. Она и сама не понимала. Ей нравилось, как у нее выходили черно-белые, даже, скорее, серые портреты. Но когда она бралась за краски, то всегда ошибалась: ей никогда не удавалось уловить цвет, идеальный цвет кожи. Ей хотелось, чтобы он был настоящим. Не какой-нибудь искусной подделкой, а настоящим. Ей хотелось, чтобы она чувствовала, что это – тот самый цвет, который она так долго подбирала. Но у нее не получалось, а ведь она искала уже очень, очень-очень долго…Она мечтала, что когда-нибудь ее мечта сбудется.

Кисточка была очень упорной, поэтому, если она что-то решила, все знали, что она обязательно сделает так, чтобы решение ее было не напрасным. И она искала. Сначала сама. Она мешала оранжевый с розовым, но получался какой-то гранатовый сок. Она старалась добавить в цвет лица коричневатый оттенок, но он казался ей грязным и совершенно бесполезным. К тому же, она так много добавила коричневого, что испортила весь портрет, и его пришлось закрасить чернотой, а потом и вовсе уничтожить.

Но кисточка не сдавалась. Она попросила своих друзей, живущих с ней в стакане по соседству, помочь в поисках цвета. Кто-то советовал ей добавить белизны, кто-то уверял в том, что только алый сможет придать лицу естественный оттенок, кто-то рекомендовал охристый или желтый. Но ни один из советов так и не помог кисточке определиться с тем, какой же цвет она все-таки ищет. Она перепробовала всё, но ничего не вышло. Ей даже стало обидно, что она истратила уже столько своих сил и столько краски, что даже почти разочаровалась в своей мечте и в себе.

Один мудрый тюбик, с травяной краской внутри себя, очень любил кисточку, поэтому всегда старался ей во всем помочь. Вот и сейчас он подбодрил её и сказал, что надо быть смелей и смешивать самые неожиданные цвета, не боясь ничего. Сначала кисточке показалось, что тюбик бредит, но потом она решила попробовать. Она смешала лимонный с розовым, а потом с ультрамариновым, добавила немного рыжего и алого, выделила тени на лице поярче и осталась безумно довольна результатом! Совсем другое дело! То, что надо!

Кисточка была так счастлива из-за того, что наконец-то нашла цвет лица, что, тщательно искупавшись в чистейшей воде, тут же отправилась спать к себе в банку.