Сожги венец безбрачия

– Не поняла, Матвей, мне нужно было изображать умирающую и позволить отвезти себя в больницу? Это ты имел в виду? – спросила я.

– Нет, Лаура. Нужно было сказать, что у тебя свидание, поэтому не можешь. Чтобы он эту встречу вымаливал и ужом извивался.

Я молчала. Не знала, что ответить.

– Тебе уже не двадцать, Лаура. Знаешь, в чем разница между отношениями в двадцать и тридцать лет? В том, что женщина в двадцать полностью контролирует отношения, и мужика это устраивает. Он влюблен. У него всё решает не мозг, а то, что между ногами. А в тридцать он уже сопротивляется женскому контролю изо всех сил. Тебе тридцать два, Лаура. А ты позволяешь мужикам вертеть тобой, как они хотят.

– Это не так, – возмутилась я.

– Это так, да, – Матвей вытер губы салфеткой. – Ты должна научиться мягкому контролю, чтобы мужик даже не понял, что у него отняли свободу. А если и поймет, то ему это должно понравиться. А для мягкого контроля необходимо сначала быть максимально недоступной. А не бежать по первому зову в ресторан. Если бы отказала сегодня Никите, он бы все равно нашел возможность тебя пригласить завтра, послезавтра или через три дня. Конечно, если ты его зацепила. А не так… на пару вечеров.

– Знаешь, Матвей, это всё красиво в теории. А на практике никто не будет за мной бегать. Я же не… модель, – это было сложно произнести, но у меня получилось. – А мужчины ленивы.

– Да пойми же ты, – Матвей даже прихлопнул ладонью по столу, – отношение мужчины к женщине строятся на ее реакции на него. И внешность здесь не при чем. Если ты даешь нужную реакцию, это может его вдохновить, а может, наоборот, охладить. Иногда мужчина ждет не реакцию, а ее отсутствие. Так интереснее. Это возбуждает и мотивирует. Ты на него ноль внимания, а он стареется завладеть твоим сердцем. Например, подарит тебе браслет. Что ты скажешь?

– Что красиво. И спасибо большое! – я невольно взглянула на свое запястье.

– А если тебе не понравится? – он облокотился на спинку стула, лукаво глядя на меня.

Я невольно засмотрелась на него. Беседа так захватила Матвея, что лед в глазах начал таять, обнажая вполне человеческие эмоции. Он улыбался, ожидая ответа и неотрывно глядя мне в глаза.

– Ну… – мысли никак не хотели собираться воедино, предпочитая гулять по отдельности.

Да что же такое-то? Очнись, Лаура! Очнись и ответь уже! Неужели отсутствие секса начало влиять на мозг? Ну да, Матвей красивый мужик. Даже очень. Но вредный до невозможности. Такого не выдержу. Хотя, в принципе, возможно, что вне работы и психологических экспериментов… стоп! Что я делаю? Уже прикидываю: смогу ли вытерпеть его? Нет, нет и нет! Лучше засохнуть, как курага, но подальше от такого, как этот чокнутый доктор.

– Не спи, замерзнешь, – Матвей взял с блюда еще одно пирожное и положил на мою тарелку.

При этом он случайно коснулся моей руки. Меня обожгло. Да так сильно, что я поспешно убрала руку на колено, пытаясь понять: чем обожгло? То ли холод, то ли жар. Нет, скорее электрический ток. Вселенная, родненькая, миленькая, отпусти меня! Не шути так, пожалуйста! Только не Матвей! Пусть меня лучше бьет током от табуретки, но не от этого вредного мужика!

– Связь с космическим кораблем потеряна, – констатировал Матвей и тяжело вздохнул. – Корабль покинул Солнечную систему.

Черт, кажется, что-то заметил. Я поерзала на стуле, закрыла глаза, чтобы не смотреть на него, схватила стакан и глотнула воды. Что он там спрашивал? Если мне не понравится подарок мужика?

– Все равно совру, что нравится. Потому что это элементарная вежливость. Человек же старался, – глаза я открыла, но смотреть предпочла не на него, а на пирожные.

– Вот она, твоя ошибка! – в голосе Матвея прозвучало торжество. – Если тебе подарок не понравился, то нужно это показать. Тогда мужик будет искать лучше и дороже, чтобы доказать всем, что он может себе это позволить. А если пищишь от восторга, то ему скучно. Ты предсказуема, значит, скучна. Не мотивируешь. Для тебя не нужно стараться. А самое главное: сразу понятно, что не избалована мужским вниманием. И если ты никому не нужна, то и ему не нужна тоже.

Я закусила губу от досады. В чем-то он прав. Не говорить же ему, что мне Никита очень понравился. Поэтому и согласилась на свидание вот так, сразу. Боялась упустить шанс. Матвей меня за это заклюет. Поэтому решила перевести тему разговора.

– Это сейчас было продолжение терапии, когда ты из меня сделал проститутку?

– Это я тебе сейчас показал, Лаура, что такое твоя личная ответственность и чужая. Мы не в ответе за чувства других. Понимаешь? Я на своей работе регулярно наблюдаю, как люди меняют мнения, политические взгляды, даже манеру одеваться для того, чтобы кому-то было с ними легко и удобно. Это неправильно! У любого есть право думать о тебе всё, что захочется. И вот эта ситуация – личная ответственность Никиты, но никак не твоя! И если кто-то пытается сделать тебя ответственным за свои чувства или плохое настроение – значит, он просто тобой манипулирует. И ты должна осознать, что его переживания – это его проблемы. Тогда тебе станет намного легче жить. Ты не экскортница и твердо это знаешь. Никита поверил? Ну и дурак. Потому что никак ты на этих девушек не похожа. Нужен ли тебе такой легковерный? Нет, конечно. Завтра ему кто-то расскажет, что ты по ночам людей убиваешь. И он снова купится. Начнешь ему доказывать, что это не так? Как можно встречаться с человеком, который тебе не верит и не понимает, кто ты? Ты же себя полностью обесцениваешь.

Слушая его наставления, я думала о том, что здесь не только ответственность,

но и соревнование с бывшими. Свидание с Никитой было необходимо, чтобы доказать козлине Алексу, что моя жизнь после него не закончилась. Есть другие мужчины, кроме него. Я могу быть любимой и желанной. С бывшими ведь всегда соревнуешься. Это соревнование называется: «Кто умрет несчастным». И я в очередной раз проиграла. Как всегда несчастной умираю я.

– Отвезти тебя домой? – предложил Матвей.

– Нет, спасибо. Моя машина припаркована возле твоего кабинета.

– Так я подброшу.

– Хочу пройтись пешком.

Медленно и неторопливо я шла по вечерней Москве. Голова гудела от впечатлений. Моя машина, старенькая красная «Даятсу» дремучего года выпуска терпеливо ждала меня в темноте парковки. Я погладила нагретое летним солнцем лобовое стекло. Мы с ней похожи: обе невзрачные, жилистые, терпеливые. Не потому что сильные от природы, а потому что другого выхода нет. Привыкли всё сами.

Я села за руль и завела мотор. Машина радостно подмигнула огоньками на приборной панели, словно говоря:

– Не печалься, подружка, прорвемся!

– Куда мы денемся? – шепотом ответила я и улыбнулась.

Очень хотелось позвонить папе. Просто услышать его голос. Я часто так делала. Отец всегда был занят. И говорил, в основном, о работе. Мне нравилось слушать о ходе его экспериментов, в которых я ничего не понимала. Папа был биохимиком, очень известным не только в России, но и за рубежом. А я даже в школьной биологии плавала, едва вытягивая на четверку с большим минусом. Да какая разница? В эти минуты его голос теплел, и от него ко мне протягивалась яркая и горячая ниточка.

Иногда папа рассказывал мне о Кубе, которую он обожал. Когда мы оттуда уехали, мне было пять лет. Но почему-то я ничего об этом не помню. Совсем. Кроме испанского языка. В пять я уже свободно общалась и даже умела читать. После возвращения в Москву мы с папой дома говорили по-испански. Маму это очень раздражало. Она так и не выучила этот язык. И Кубу терпеть не могла. Всегда радовалась, что мы оттуда, наконец, уехали. Называла ее грязной примитивной лужей. И наши с папой беседы на испанском моментально пресекала. И тогда испанский стал нашим тайным языком.

Пустая квартира встретила меня темнотой и тишиной. Я зажгла свет в кухне и в обеих комнатах. Открыла холодильник и достала оттуда бутылку воды. Очень захотелось пить после всех сладостей, которыми меня сегодня накормили. Возвратив бутылку на полку, я заметила одинокую красную икринку. Явно еще с Нового Года завалялась. Папа был абсолютно равнодушен к быту и к еде особенно, но всегда приезжал ко мне перед Новым Годом и привозил красную икру. Я покатала икринку в ладони и бросила в рот. Вкуса не ощутила, потому что она была одна. Как и я. Если ты одна, то ничего не стоишь. Ни вкуса, ни запаха. Стоя у открытого холодильника я расплакалась. Тоска так сжала сердце, что стало невозможно дышать.

Я потушила свет, вышла из квартиры и поехала на нашу старую дачу. В последнее время отец жил там. Мама предпочитала новую дачу, которую построили по ее вкусу. Там все было ультрасовременное в стиле «хайтек»: дом – прозрачный куб с панорамными стеклами, кипельно-белыми стенами и черными гранитными столами в кухне. А папа любил нашу старую развалюху, которую мама презрительно называла «бабкиным теремком».

Я припарковалась возле старенькой калитки. Краска на ней была новой и ярко-зеленой. Папа лично красил незадолго до смерти. Сердце громко стучало. Я не заходила сюда с тех пор, как отца не стало.

Двухэтажный, старенький, деревянный домик. Домотканые половички, ситцевые занавески в кухне, белые в красный горох. Скрипучие половицы и ветхая мебель. Здесь пахло детством и счастьем. Из коридора я прошла в большую комнату. Целая стена была занята полками с книгами и пластинками. На столе стоял допотопный, еще советский проигрыватель. Папа на полном серьезе утверждал, что если будет атомный взрыв, то всё погибнет, кроме советской техники. Потому что она в принципе неубиваемая. Я погладила корешки книг. Пошла в кухню, принесла оттуда чистую тряпочку и вытерла толстый слой пыли на проигрывателе. Подошла к полке, взяла несколько пластинок, которые лежали отдельно от других. Первая сверху была любимой пластинкой папы: опера «Дидона и Эней». Папа всегда смеялся, что это единственная опера, которую написали англичане. Поэтому британская корона всегда завидовала русской культуре.

И вдруг я вспомнила сеанс ретро-гипноза у Матвея. Там, на Кубе, звучала ария из этой оперы. Плач Дидоны. Именно ей подпевала та незнакомая женщина. Почему именно эта ария?

Я вообще не люблю оперу. А эту арию особенно. В ней есть какая-то безысходность. Помню, как-то спросила папу о чем эта опера. Мне тогда было лет десять, а может, и меньше. Новой дачи у нас еще не было. Мы всей семьей приехали на выходные на эту старенькую. Мама организовала ужин на веранде. Папа включил арию погромче, чтобы было хорошо слышно.

– Господи, Саша, выключи эту нудьгу. Ты нарочно меня раздражаешь? – в сердцах спросила мама, нарезая огурцы в салат.

– Что ты, Мариночка, я просто люблю эту вещь. Да и детям полезно слушать оперу для общего развития, – он кивнул на меня и моего младшего брата Витю, которому тогда было года три.

– Детям полезно, когда им не забивают голову ерундой, – мама отложила нож в сторону, взяла стеклянную банку со сметаной, купленной на рынке, и начала заправлять салат.

– Ну что ты? Перестань! – отец обнял ее за плечи и прижал к себе.

Вытер с уголка ее губ каплю сметаны, облизал палец и сказал:

– Хорошая сметана! С салатиком и картошкой самое то. Ну давай, корми нас, я голодный, как волк. Сейчас тебя съем, – он вдруг громко завыл и слегка прикусил зубами мамину шею.

– Сашка, перестань! – мама схватила со стола посудное полотенце и замахала перед его носом.

Отец испуганно заскулил, сжался, изображая испуганного волка, скорчился на стуле и закрылся руками.

– Вот балда! – рассмеялась мама.

Она пошла на кухню, вернулась с большой сковородкой дымящейся картошки и поставила ее на стол, подложив под дно деревянную доску, чтобы не испортить цветастую клеенку.