Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень

Ступай в зеленую обитель!

Там просветишься без труда:

Природа – лучший твой учитель.

Богатство чудное свое

Она дарует нам с любовью.

И в откровениях ее

Веселье дышит и здоровье.

Тебе о сущности добра

И человечьем назначенье

Расскажут вешние ветра,

А не мудреные ученья.

Ведь наш безжизненный язык,

Наш разум в суете напрасной

Природы искажают лик,

Разъяв на части мир прекрасный.

Искусств не надо и наук.

В стремленье к подлинному знанью

Ты сердце научи, мой друг,

Вниманию и пониманию.

    Уильям Вордсворт

«Три цвета: синий» Кшиштоф Кесльевский[1 - Художественный фильм (1993)]

Я сломил эту ветку вереска

Видишь, Осень мертва опять

Нам уже никогда не встретиться

Запах времени, ветка вереска

Только помни, что буду ждать

    Гийом Аполлинер

Все началось с запаха мокрой сентябрьской земли. Ночью шел дождь: он бесцеремонно стучался в окна, а ветер, вступив в заговор с ливнем, раскидал повсюду первые опадающие листья, прилепив их ко влажным дорожкам, как детские аппликации.

Это тихое осеннее утро, сулящее огромные перемены в жизни Евы, сепией отпечаталось в ее сознании. Умытая сентябрьским дождем аллея, уродливые, но величественные платаны, грифельное небо, неизменно равнодушное к происходящему внизу. Крики носящихся вокруг детей, запах жареных каштанов, навевающий воспоминания о маленьких ларьках на берегу грязно-серой Сены.

Она сидела на скамейке в парке Бастионов, когда к ней подсел старик в болотно-зеленом плаще с засаленными седыми волосами.

– Все изменится, – сказал он с чудовищным балканским акцентом.

Пока она успела осознать, что обращался он именно к ней, старик встал и ковыляющей походкой направился к выходу из парка. Около черных кованых ворот еще раз обернулся и послал ей шутливый воздушный поцелуй.

Она расценила это как пророчество, импровизированное цыганское гадание. То, что все уже изменилось, было очевидно. Впереди лежал долгий неизведанный путь, а она даже не была уверена, что готова к нему.

Ева не ожидала, что первый учебный день в университете, да еще и в чужой стране, должен быть легким, но почему так тяжело? Почему отчаянно хочется домой, в ее пока еще не обжитую, но уже такую родную квартиру на улице Флориссан? Почему так не терпится забраться под пухлое одеяло и целый год не выбираться из своего маленького убежища?

Мама сказала бы, что подобное желание свидетельствует о зарождающейся депрессии, она всегда любила ставить однозначные диагнозы. Но по мнению Евы, в лежании в постели было куда больше смысла, чем в учебе на юридическом факультете. В каком-то смысле это тоже школа жизни. Философия дзена: лежи и не двигайся, пока мир вокруг сходит с ума.

Первая и главная проблема ее жизни была стара, как мир. Конфликт отцов и детей, достигающий поистине тургеневского масштаба. Сложившаяся ситуация полностью повторяла сюжеты жалобных писем, которые подростки пишут в умные толстые журналы или выпаливают, звоня на горячую линию психологической поддержки: родители заставляют меня заниматься тем, что меня не интересует! Что мне делать?

И вот, уставшие престарелые мужчины в роговых очках, меньше всего в жизни желающие решать чужие проблемы и, вполне возможно, сами еще живущие с родителями, отвечают на эти письма что-то вроде: «Возможно, вашим родным виднее, что для вас лучше, но никогда не поздно следовать своей мечте». А дальше подпись – мистер Лак[2 - Удача (англ.)] или миссис Пейшнс[3 - Терпение (англ.)], что-то в духе христианского воскресного кружка, где даже имена наставников должны быть говорящими и вдохновляющими.

Следуй мечте. Слова, произносимые настолько часто, что уже потеряли смысл, затерлись, как задники балеток из дешевого магазина. Даже если бы Ева следовала своей мечте, к чему бы это привело? Где гарантия, что, исполнив свое самое заветное желание, она все еще будет этого хотеть? Иногда ей казалось, что быть искусственно лишенной своей мечты куда легче, чем трудиться, бороться и разочаровываться, встав на путь ее исполнения. Ты можешь перекладывать на чужие плечи ответственность за то, что твоя жизнь сложилась не так, как ты хотел, хотя она могла не сложиться и в любом другом случае. К тому же выглядело это вынужденное лишение трагичнее, поэтичнее, значительнее – как сюжет греческой трагедии или абсурдистской пьесы вроде «В ожидании Годо»[4 - Пьеса Сэмюэля Беккета], которую смогут оценить лишь избранные.

Ева всегда любила говорить всем о том, что знает толк в страданиях, что она умеет грустить со вкусом. Она с детства научилась наслаждаться сладко-мучительной меланхолией, будь то щекочущая боль неразделенной влюбленности или парадоксально согревающая жалость к себе. Она гордилась даже когда сломала ногу и целый месяц передвигалась на костылях, как герой, пришедший с войны. Ей нравилось быть недооцененной, лишенной чего-то, мысленно выходить из своего тела и наблюдать за собой извне, как за актрисой на сцене, спрятанной где-то внутри головы. Она играла для самой себя, но и одновременно для каждого, кто случайно мог ее увидеть. И делала это вполне искренне, потому что отвергала всяческие проявления искусственности как в других, так и в самой себе.

Еве всегда хотелось узнать, как она выглядит со стороны, когда сидит в кафе и задумчиво читает книгу, или когда едет в автобусе, пораженная видом за окном, горами в дымке или подернутым солнечным светом озером. Видят ли прохожие то, что происходит у нее внутри, пытаются ли заглянуть в глубину, понять, что она не такая как они, или наоборот такая же – и потому так страстно ждущая оценки, одобрения, знака внимания? Ей хотелось нравиться всем, но в то же время она презирала конформизм, так что иногда протест против него становился новой его формой.

Она жила в Женеве всего восемь месяцев, но уже успела привыкнуть к успокаивающей безликости города, его добродушному равнодушию. К тому, что здесь говорят на сотне языков, и ты никогда не выглядишь белой вороной: никому не приходит в голову смеяться над твоим акцентом, потому что он есть практически у каждого, как пара ушей или право на жизнь. К отсутствию зимней сказки: за всю зиму снег выпадал всего дважды и мгновенно таял. К тому, что работу Женевского фонтана невозможно предсказать – иногда он вздымается в небо белой иглой, прорывая пелену дождя, а в солнечные и тихие дни остается безмолвным, как немой музыкант на Риве[5 - Самая оживленная улица Женевы], которому она всегда подавала несколько сантимов.

Он даже не играл – лишь бренчал что-то бессмысленное на гитаре, разглядывая мир косыми глазами, но Ева всегда испытывала к нему жалость. Она очень переживала, когда он вдруг исчез на несколько недель, уже успела представить себе все самое ужасное. Но потом увидела его у вокзала и успокоилась – видимо, ему просто надоело играть на одном и том же месте.

Она привыкла к налетающему время от времени циклону по имени Зверь, который приносил с собой сбивающий с ног ветер, сносил шляпы с голов и иногда даже валил деревья. К мгновениям острого внезапного счастья при виде шапки Монблана вдали, тронутой жемчужно-розовым предзакатным светом. К тому, каким интересом загораются глаза собеседника, когда она говорит, что приехала из России. Только тут она поняла, что никакой неприязни к русским и в помине не было, хотя вся российская пресса настраивала на обратное.

Вечерние прогулки к озеру успокаивали Еву, тем более до него было всего пятнадцать минут пешком. Это расстояние казалось смехотворным, если сравнивать его с московскими. Там даже дорога до ближайшей станции метро занимала больше времени.

Она рассматривала обвешанные гирляндами огоньков яхты, пришвартованные у берега, фотографировала изогнутых в танце лебедей и не могла насытиться воздухом, насыщенным солью, которой в пресной воде быть не могло. Как озеро может пахнуть океаном? Но если закрыть глаза, можно было представить себе, что берегов не видно, а вода бесконечна, как звездно-черная мантия космоса.

Если идти вправо, можно было дойти до пляжа Паки, песок которого летом устилали сотни разноцветных полотенец, до парка «Perle du lac»[6 - Жемчужина озера (фр)] с мощными, как друиды соснами, и богатого района, расположенного на небольшом возвышении – Колони. Если же перейти мост, соединяющий две части города, по пути будут один за другим расстилаться прибрежные парки, прокаты лодок и яхт, дорогие рестораны. Всего лишь два варианта – недостаточно даже для надписи на развилочном камне в русской сказке, но первое время ей этого было достаточно.

Синяя гладь озера навевала ей сразу три литературные ассоциации. Первая касалась легенды о том, как здесь во время лодочной прогулки чуть не утонул Байрон, спасенный своим другом Перси Шелли, хотя тот очень боялся воды. Впрочем, спаситель ненадолго получил отсрочку и утонул несколько лет спустя, словно ему на роду было писано умереть в воде. Некоторые исследователи даже полагали, что именно из-за насмешки не оценившего самоотверженность друга Байрона, Шелли отправился на маленькой яхте в шторм ночью на прогулку по Женевскому озеру и утонул. Выловлен он был рыбаками, опутанный сетью и изрядно изъеденный рыбами, только спустя неделю.

Вторая – о том, что у того же самого озера, правда в самом его конце, на берегу Монтре – мекки любителей джаза – когда-то творил Набоков. Ева очень хотела как-нибудь съездить туда на поезде и постоять около его памятника, установленного напротив отеля, в котором он жил, попросить у него вдохновения. Она прочитала «Лолиту» в одиннадцать лет и даже не пожалела об этом.

А еще о незабываемых моментах у голубых женевских вод в живописном Веве акварельно писала в своем единственном романе печально известная жена Фицджеральда – Зельда. Ее талант остался незамеченным на фоне успехов мужа. Вальс так и не спас ее[7 - Аллюзия на название романа Зельды – «Спаси меня, вальс»]. Она пропала в пожаре, охватившем психическую лечебницу, не успев дописать второй роман.

Старый город сразу покорил Еву – время в нем будто навсегда замедлило свой ход. Когда она первый раз преодолела крутой подъем, поднимаясь с самой оживленной женевской улицы Рив, ее поразил контраст серых средневековых зданий с нестерпимо синим небом, которое она мысленно окрестила древним. Ведь небо всегда было одно и то же, менялись только люди, живущие под ним. Она останавливалась у каждой вывески – со скрещенными ключами, петухами или вазочками с мороженым, заглядывала в окна кафе с устаревшими и потому очаровательными деталями интерьеров вроде цветочных обоев или деревянных перегородок.