Я не верю крикам птиц. Женевский квартет. Лето

Папланж воспроизводил деревенскую атмосферу из уютного французского кино.

Мэрия, регистрационный зал и музыкальная школа в одном здании. Двухэтажные дома, увитые плющом и бархатными розами. Столбики, еще с Рождества по-детски наивно выкрашенные Санта-Клаусами. Соседи, знающие любимые марки вин друг друга. Нелепая скульптура дощечки домино, увенчанной колоколами, посреди городской площади. В таком по-протестантски безыскусном мире легче чувствовать себя незначительным.

Джонни зашел в свой кондоминиум, в котором находилось несколько квартир, с трудом выуживая ключи из кармана брюк. В общем коридоре витал неистребимый запаха ладана, напоминающий ему о матери. Неужели существуют моющие средства для кафеля с экстрактом ладана?!

Еще с порога Джонни почувствовал, что в квартире что-то не так. Обычно Айрис встречала его по пятницам: в этот день у нее не было учеников. Она преподавала рисование в частной школе – щадящий график, частые отмены уроков из-за капризов детей или родителей. Она давно должна была вернуться домой.

Но сейчас в квартире царил беспорядок. Незастеленная кровать, грязные футболки Джонни на полу, пепел очередной палочки благовоний на журнальном столике («Жасмин освежает» – говорила Айрис, а он задыхался от этой удушливой сладости), перевернутая кошачья миска с растекшимися молочными островками.

– Что за черт? – громко спросил Джонни, опасаясь вторжения (надо признать, очень невзыскательных) грабителей. Вдруг они все еще в квартире?

Захлопывая створки шкафа, он заметил, что вещи Айрис исчезли. На вешалках больше не висели ее кашемировые свитера пастельных оттенков и не отличимые друг от друга платья с флоральными мотивами. Пропала стопка недочитанных книг, всегда загораживающая Джонни телевизор. Даже ее любимой кружки с цитатой Оруэлла больше не было в кухонном шкафчике. В качестве доказательства того, что она ему не привиделась, остались бруски ароматного итальянского мыла в хрустящей упаковке, которые она клала в вещи Джонни, чтобы придать им аромат олеандра, мускуса, персика и еще черт знает чего. У нее была мания облагораживать пространство вокруг себя, набрасывая цветистые вуали на все, что вызывало у нее сомнения или страхи. Ну вот, он уже употребляет прошедшее время, вспоминая о ней…

А ведь этим утром они прощались как ни в чем ни бывало – Айрис механически поцеловала его в щеку и пожелала удачного дня. Слишком кинематографично было расставаться без предупреждения, обставив свой уход с детективным флером, будто ее похитили прямо из квартиры. С другой стороны, это вполне в духе Айрис, он не раз говорил ей про «поэтичность головного мозга». Нелепая одержимость красотой и благородством…

Несколько минут спустя Джонни заметил белый почтовый конверт под кружкой с недопитым чаем. Еще один признак ее недавнего присутствия. По утрам она всегда пила зеленый чай с марокканской мятой. Когда однажды Джонни налил ей чашку черного чая с бергамотом, она посмотрела на него так свирепо, будто он только что предложил ей угоститься чашей цикуты.

Он вскрыл конверт, почему-то не ощущая приличествующего случаю волнения. Кажется, от него снова ушли, не спросив его мнения.

«Милый Джонни,

Я долго терпела, прежде чем уйти. Все еще надеялась, что ты изменишься: встанешь, распрямишься, наконец откроешь глаза.

Но мы не вправе требовать от других соответствия своим ожиданиям. Прости меня за то, что ждала от тебя больше, чем ты готов был дать мне.

Не хочу, чтобы ты повторил судьбу моего отца, тем самым заставляя меня продублировать историю моей матери.

Спасибо за те самые моменты, я их не забуду,

Айрис»

Джонни скомкал листок и бросил его в мусорную корзину. Согласно мелодраматическому кодексу и задумке Айрис, он должен был испытывать «горькие, как миндаль, муки уязвленной гордости и потерянного счастья». Она всегда выражалась слишком выспренно, будто хотела стать героиней книги и из него заодно слепить духовно одарённого книжного персонажа.

Но ему было почти все равно. Он и сам немного устал от повторяющегося ритма их совместной жизни. От разлитого в воздухе ожидания романтики и нежности. От ее попыток заставить его делать что-то по дому, по работе, по движению вперед и вверх. Он такой, каким сделали его предыдущие годы, ему не нравилось давление, завуалированное насилие, слишком очевидное желание Айрис подогнать его под свои представления об идеальном мужчине.

Джонни вообще не понимал, чем не угодил этой спесивой шотландке. Он всегда проявлял к ней внимание, ценил время, проведенное вместе, мыл посуду несколько раз в неделю; ему ни разу не хотелось уйти из общей постели, ведь так сладко было обнимать ее перед сном. Он покорно слушал пространные рассказы о глупых учениках, кивая в нужных местах и время от времени приговаривая: «Вот это да!», «Ты шутишь?», или даже «Понимаю!»

Значит, этого мало? Он должен был скакать перед ней как джентльмены в каких-нибудь страстно-благочестивых викторианских романах, заваливать ее малиновыми и белыми розами, петь серенады под окном первого этажа?

Он не создан для раболепного слюноотделения и стихотворных виршей в стиле Вордсворта. Ему не нужны соловьи и розы, чтобы показать любовь. И о каких конкретно моментах она говорит? Почему женщины думают, что мужчины запоминают те же самые вещи? Наверняка там опять какая-нибудь сентиментальная лабуда, которой он не придавал особого значения.

А это набившее оскомину «открой глаза пошире»? Его раздражало, когда Айрис спрашивала, почему он все время такой сонный, равнодушный, зачем говорит таким ленивым, вальяжным голосом.

«У тебя вечно полузакрытые глаза, будто тебя все бесят», – говорила она, ожидая, что он начнет ее переубеждать. Но ему в такие моменты просто хотелось, чтобы его оставили в покое. Не он выбирал себе чертов разрез глаз.

Следуя скорее чувству долга, чем желанию, он набрал ее номер. Лишь равнодушный голос швейцарского оператора в ответ. Надо же, как подготовилась, даже телефон отключила.

Джонни пнул жестяную миску, чуть не задев толстого морковно-рыжего кота, которого она почему-то не забрала, хотя они покупали его вместе. Сейчас ему не хотелось видеть даже этот вечно довольный жизнью комок шерсти, ласково трущийся об его ногу. Никто на свете не заслуживал его душевного тепла. Возможно, даже отец.

Затем он достал из холодильника банку недостаточно ледяного пива, пролил его себе на грудь, потянув алюминиевый язычок слишком сильно, как чеку гранаты, и ругаясь самыми непечатными словами, которые так травмировали изнеженную душу Айрис, плюхнулся в кресло напротив телевизора.

В бедро впилось что-то острое – кончик перьевой ручки, которой она писала письмо. Сплошные демонстративные атрибуты поэтессы. Надо было признаться ей, что он не смог тогда дочитать сборник ее стихов, может, это хоть немного сбило бы с нее спесь. Джонни не поленился встать и кинуть ручку в мусор вдогонку ее претенциозному письму.

На ум опять пришли слова песни, которую он слушал по пути на работу сегодня вечером: «In her sunshine blouse she prefers to keep the desperate men out. If I stay away and then she’ll feel okay, cause the smile on her face is poison»[5 - «В своей солнечной блузке она предпочитает держать отчаявшихся мужчин на расстоянии. Если я буду далеко, она будет чувствовать себя хорошо, потому что улыбка на ее лице – яд» (англ.)]. Теперь это звучало как пророчество. Как же много на свете людей, которые притворяются мягкими и глубоко чувствующими, а на самом деле ничем не лучше, а то и хуже нас! В этот раз Айрис сама не считалась с его чувствами. Сказалась ее инфантильность, она не привыкла решать вопросы по-взрослому, раз даже не удосужилась сказать ему о своем решении лично.

Снова ничего хорошего по телевидению. Заумные викторины, пропитанные неуместной зефирной романтикой французские мелодрамы, глупые полицейские сериалы. Он хотел было оставить канал с музыкальными видео, но понял, что сегодня его детектор засорился – слишком много нот контрапунктом засело в уставшем мозгу.

Вкус пива казался кислым, будто оно перебродило. Джонни вылил его в раковину, до краев заполненную посудой. Пошарил в шкафчиках в поисках чего-нибудь покрепче, но наткнулся только на абрикосовую шотландскую настойку, которую Айрис привезла из Эдинбурга – на вкус как средство для мытья посуды, самое то для всяких поэтесс. Он сел обратно в кресло и попытался сосредоточиться на британской картине о заикающемся короле, но бороться со сном становилось все сложнее. К тому же, он никогда не увлекался кино, что тоже всегда напрягало бывшую девушку. Подумать только, она сама могла смотреть до четырех фильмов в день в свободные выходные! Как можно под завязку забивать голову выдуманными отрывками чужих жизней, а потом удивляться тревожным состояниям и лошадиным скачкам настроения?

Почти четыре часа ночи, а сна ни в одном глазу. Айрис часто выказывала недовольство тем, что он ложился так поздно, как ему заблагорассудится. Он мог лечь в три, четыре, даже шесть часов утра, а она почему-то чувствовала себя обязанной бодрствовать вместе с ним, стоять у открытого окна, глядя на утреннюю дымку в полях, пока он насыщает туман сигаретными парами. А на следующий день жаловалась, что во время уроков у нее закрывались глаза, и в голове что-то звенело.

«Лечиться надо, если звенит», – пробормотал Джонни сквозь накатывающие валы сна. Ему было жарко, бессмысленная борьба вентилятора с тридцатью градусами в ночи закончилась поражением, а он так и не переодел футболку, издававшую приглушенный запах пива, и теперь она с удвоенным старанием липла к мокрому телу.

Он не мог отрицать, что вместе с закономерной злостью испытывал облегчение. Отныне он сам себе хозяин, он больше никому ничего не должен. Их отношения слишком долго находились на безопасном плато: скоро она захотела бы замуж, перестала бы пить противозачаточные таблетки, и тогда…

И все же, засыпая, он остро ощущал нехватку ее теплых рук, обвившихся вокруг него и запаха бесхитростного ромашкового шампуня от ее разметавшихся по подушке волос. В том, что касалось совместного сна, они идеально подходили друг другу – как детский конструктор. Каждая поза казалась идеальной, придуманной специально для них. Это было спокойствие того рода, что испытывает ребенок, свернувшийся в околоплодной жидкости и меньше всего на свете желающий ворваться в шумный, мельтешащий мир людей снаружи. Можно даже сказать, что совместный сон – единственное, что по-настоящему держало их вместе, еженочно подклеивая недостающие кусочки осыпающейся смальты.

А еще он зачем-то вспомнил, как она пела ему традиционные шотландские песни на гэльском. Что-то про русалок, плавающих в фосфорически-зеленой воде, мешающих морякам увидеть луч маяка. Тогда он еле сдержал себя, чтобы не сказать, что это слишком возвышенно для него, но на самом деле сюжет задел его своим зазубренным краем. И ее неожиданно низкий и убаюкивающий голос напомнил что-то полузабытое, нежное, оставленное под сводами детской с ночником в виде апельсинового полумесяца и теплыми мамиными руками.

А как нежно Айрис целовала его лицо, гладила два маленьких параллельных шрама на щеке (ничего героического – всего лишь воинственная соседская кошка), кончиками пальцев водила по спине, покрывая ее полчищем мурашек… Во время сна они никогда не расплетались, даже под натиском духоты, а ближе к пробуждению сквозь розовую рябь сна он часто чувствовал такой неистовый, идущий из самых глубин существа, прилив желания, что Айрис потом со смехом жаловалась, что он фактически изнасиловал ее, пока она спала. «Но тебе же понравилось?» – лениво улыбался он, а она смущенно пряталась в удобном, согретом их ночным теплом, углублении под его плечом.

Джонни уснул и пропустил тот момент в фильме, когда Эдуард VIII отказался от британского трона, чтобы жениться на разведенной американке Уоллис Симпсон. Иначе он бы обязательно сказал, что это глупо и слишком сладко, поймав укоризненный взгляд отныне покинувшей его Айрис, у которой в уголках глаз блестели бы слезы. Ей так нравились рыцарские поступки во имя любви…

Экспозиция №2

…Во сне он бежит сквозь хвойный лес. Колючие лапы изумрудных елей кусают за лицо, мох на камнях скользкий, как океанские водоросли, он уже ободрал плечо об ощерившуюся кору дуба. Прямо на бегу он начинает стремительно уменьшаться: уже не видны верхушки деревьев, узкая тропа становится необъятной пустыней, кучи валежника – непроходимым лабиринтом зарослей. Мышьячный привкус паники на губах, сердце бьется чугунно, словно из последних сил. И тут он видит крохотную фею на сиреневом колокольчике: она держится за стебель цветка, как пират за мачту. На ногах у нее золотые туфельки величиной с дождевую каплю, в ручках огромная, умытая росой ягода черники.

– Пойдешь с нами? – спрашивает она, и смех ее хрустальнее туфелек Золушки.

– Куда? – страх засыпал ему в горло целый ковш песка, язык свернулся в пересохшем рту неповоротливой улиткой.

– Не будь глупеньким: конечно, в наше королевство. Тебе понравится! Там медовые реки, многоуровневые сны, цветочные поля оттенков, которых ты еще не видел, нектары забвения, помогающие забыть прошлое… И никаких людей, только мы. Мы будем играть целый день напролет, ты вспомнишь давно ушедшее детское чувство беззаботности, ты…

– Но я не хочу ничего забывать, не хочу уходить отсюда, – лепечет он, и даже голос его кажется уменьшенным, нелепым, как младенческое агуканье.

– Зачем тебе другие люди? – крохотные фиолетовые глаза феи загораются презрением. – Они тебе не нужны, не нужны, не нужны, и ты им не нужен, не нужен, не нужен…

Затем она шипит, кричит что-то на языке фейри и кидает в него ягоду величиной с планету…

Вторая глава

Джонни разбудила воробьиная трель дверного звонка. Голова болела, несмотря на то, что вчера он ограничился пивом, хотя мог бы позволить себе что-нибудь покрепче. Не каждый день от тебя уходят девушки.

«Вернулась, – подумал он, приближаясь к двери. Смахивая остатки фольклорного сна, как крошки с поверхности стола, он пытался понять, какие эмоции испытывает по поводу возвращения Айрис.

Но за дверью никого не было. Только записка, проткнутая дверной ручкой, точно шампуром.

«Мы теперь только так будем общаться?» – с раздражением подумал Джонни. Как в чертовом девятнадцатом веке.