Метелица. Женщина-vamp: вампирская трилогия

Я мысленно перебираю нашу издательскую тусовку, пытаясь вспомнить неприятного Владислава. Ничего не приходит в голову, и я осведомляюсь:

– Тут, в Москве? Или у вас там, в Лондоне?

Она забавно морщится и отмахивается:

– Нет, ты его не знаешь. Он венгр.

– Я вообще ни одного венгра не знаю.

– Ну и слава богу. Поверь мне, ты ничего не потерял.

Так, болтая о какой-то ерунде, мы бредем обратно в офис. Дорога туда короткая – на мой вкус, слишком. Я не хочу возвращаться на работу, хотя задуманная съемка вызывает во мне известный трудовой энтузиазм и творческий зуд. Я просто не хочу расставаться с ней – не хочу, чтобы пропало это настроение, чтобы мы разошлись по своим кабинетам и снова стали только коллегами.

Хотя это, конечно, будет правильно.

Я взглядываю на часы. Мы обедали с ней всего-то два часа. И за эти два часа я стал другим человеком. Или так мне кажется. Словно я спал, а теперь проснулся – взбудораженный, озадаченный, смятенный и необъяснимо счастливый.

Все это как-то невероятно глупо, но одновременно необратимо и неизбежно. Как-то… правильно. О господи.

Дорогая редакция, как жить дальше?!

4

Катастрофа. Это был не обед, а самая настоящая катастрофа. Я сделала неправильно буквально ВСЕ, совершила все возможные ошибки. Держала себя в руках, нечего сказать!

Кто-то, кажется, собирался быть холодным, собранным и деловым? Контролировать свое неземное обаяние? Сделать так, чтобы он тебя зауважал, а не влюбился? Держаться от него на расстоянии кто-то планировал?! Да уж! Одно слово – успех, полный успех по всем фронтам.

Глупить я начала сразу – еще когда заказывала еду. Не хотела же вообще ничего в рот брать. Но он так заразительно, с таким явным удовольствием ест, что мне тоже захотелось чего-то… пожевать. Непрожаренный стейк с кровью. Кровавый кусок практически сырого мяса – это, конечно, то, что должно было меня отвлечь от опасных мыслей. Дура! Как будто я могу спокойно чувствовать на губах любимый вкус – и при этом не думать о других вещах, не испытывать другого голода, не смотреть на этого прекрасного юношу так, как не надо смотреть. Ясно же было, что мне только хуже станет: смотреть на его губы, реагировать на то, как он краснеет и бледнеет, а он много сегодня краснел и бледнел. Ох-ох-ох…

И у него были, конечно, для этого причины. Потому что я уже не знала удержу. Я и смеялась, и в глаза ему смотрела, и за руки хватала, и слабость свою, видите ли, показывала. То есть делала все, что делать категорически противопоказано. Не просто дура – еще и гадина, потому что понимала, что вытворяю, и все равно не прекращала.

А он, видите ли, считает меня хрупкой.

О господи.

К концу обеда мы оба были уже хороши. Надеюсь только, что ему это было не так заметно про меня, как мне – про него. Как он на меня смотрел – как будто я чудо господне. Как смеялся, когда я наврала про возраст – с этим моим любимым жестом, чуточку разводя руками. Он думает, конечно, что я младше, чем сказала ему. Какие у него были глаза, когда он услышал, что нужен мне… Вот зачем я это сказала – так, как сказала? Обязательно было его дразнить? Что, совсем, совсем невозможно было удержаться?!

Но самое ужасное не только то, что я это все делала. Хуже то, что я наслаждалась каждой секундой. И хочу еще. Как люди говорят – аппетит приходит во время еды? Вот уж с чем не поспоришь.

Я снова сижу на своей прекрасной террасе в окружении вечерних теней, но чувство относительного мира с самой собой, которое владело мной вчера, теперь безвозвратно утеряно. Я сделала то, чего боялась, – я перешла грань. И теперь дороги назад уже нет. Не потому, что я не смогу остановиться – смогу, конечно. Мне не впервой приходится бороться с соблазнами, и куда более серьезными, чем желание завести роман с симпатичным молодым человеком. Нет, я не смогу теперь повернуть назад, потому что это причинит ему боль. Я хорошо знаю силу своего обаяния. И я его сегодня не сдерживала. Теперь он мой – как жертва гипноза. Как наркоман, подсаженный на опасную дурь с одного укола. Если я теперь дам задний ход – отстранюсь, он будет страдать. Он сам еще об этом не знает, но я уже нанесла ему непоправимый вред. А я так не хочу причинять ему боль.

Проблема в том, что больно ему будет все равно – раньше или позже. Но я не хочу ранить его намеренно, грубо, сразу. Не хочу отвергнуть, ничего ему не дав. Как, опять же, говорят люди – «лучше любить и потерять, чем не любить вовсе»? Верно. Он меня потеряет в конце концов – потому что я не умею любить, только желать. Но пусть хотя бы не сразу. Пусть побудет счастлив – немного. А потом, может быть, оно у него само пройдет? Никогда еще не проходило, правда, за все годы моей жизни ни один человек от меня не спасся, если уж я давала себе волю. Но он все-таки современный мужчина, и он молод. Может быть, ему повезет, и он сможет пережить катастрофу, ходящую по земле под моим именем. И мне повезет – его разбитое сердце не останется у меня на совести?

Или я говорю себе все это из крайнего, предельного эгоизма – потому что слишком жадная, слишком голодная и слишком увлечена, чтобы теперь от него отказаться? Что, в самом деле, может быть циничнее моих аргументов: неужели правда будет гуманнее помучить его подольше, чем убить одним коротким ударом? Добрее и порядочнее будет отнять у него нечто, к чему он привыкнет и будет уже считать своим, чем не дать то, о чем он пока только мечтает? Нет уж, надо быть честной – он заслуживает моей честности хотя бы с самой собой. Конечно, во мне говорят не благие побуждения, а голод. Мне так нравятся его восторженные глаза. Мне так хочется чувствовать себя живым человеком, а рядом с ним я – живая. И он так красив.

Мне остается только надеяться, что я просто слишком самоуверенна, и преувеличиваю свое обаяние. Что на самом деле ничего страшного не произошло. Но в глубине души я знаю, что это не так. О черт, черт, черт! Почему я так расслабилась?

Мне не сидится на месте – я мечусь по своей террасе, по квартире, хватаюсь за книги, чтобы тут же бросить, включаю телевизор и бессмысленно переключаю каналы. Я не нахожу себе занятия. На самом деле мне нельзя сейчас быть одной. Мне нужно чье-то общество, нужно с кем-то поделиться своими сложностями. И есть только один человек в мире, который может мне помочь. Вот только он, скорее всего, будет надо мной смеяться… И правильно сделает. Но выхода у меня нет.

Тяжело вздохнув, я набираю номер телефона.

– Привет. – Мне не нужно представляться – он знает мой голос очень хорошо.

– Привет, душа моя. – Его голос звучит мягко и чуточку иронично – словно он уже знает, из-за чего я звоню: чтобы поплакаться в жилетку. Неужели я правда не звоню ему, если у меня все хорошо?

Я закусываю губу:

– У меня есть некоторая… проблема. Я бы хотела поговорить.

За что я люблю Сережу – он никогда не задает лишних вопросов. В трубке слышится короткий смешок:

– Буду у тебя через десять минут.

Он не преувеличивает – я едва успеваю пригладить волосы, а он уже рядом со мной. Сидит в соседнем кресле, с коктейлем в руке – высокий, рыжеволосый, темноглазый и бледный, точно как я. Он мой лучший друг, но многие принимают его за моего брата. В каком-то смысле это правильно – у нас и правда больше общего, чем у многих кровных родственников.

Он выслушивает мой слегка истеричный рассказ не перебивая. В руке у него неизменная сигарета. Я не раз спрашивала его, как ему вообще удается курить. Он всегда смеется и объясняет, что не затягивается – ему просто нравится запах, и еще нравится зрелище собственной руки с сигаретой. Это чистое эстетство, и это так похоже на Сережу – Сержа, Серхио, как его только не звали за время нашей дружбы. Он – наверное, самое эстетски настроенное существо в мире.

Сегодня я ему очень ему благодарна за его эстетство: он не смеется, потому что ценит в моей истории – и в моей истерике – красоту парадокса. Но он, однако, прекрасно понимает, что проблема моя имеет место быть. Он задумчиво смотрит на ночной город, стряхивает пепел и обращается ко мне, подняв бровь:

– Ну ты сама прекрасно знаешь – есть только один способ все это прекратить.

Я угрюмо киваю:

– Да. Исчезнуть. Уехать к чертовой матери, будто меня и не было – будто я ему померещилась. Тогда ему все равно будет больно. Но он, возможно, забудет.

– Верно. – Сережа улыбается. – Возможно, забудет. Хотя будем честны друг с другом – забыть тебя невозможно.

– Не дразни меня, чудовище!

Он пожимает плечами:

– Я не дразню – я просто констатирую факты. Нас невозможно забыть. Особенно после того, как мы кого-то поманили.

Я гневно сжимаю зубы – хочется рычать, но это будет все-таки слишком.

– О, спасибо тебе, дорогой друг, ты мне очень, очень помог.

– Не злись на меня – я просто голос твоего разума. Но я так же и твой друг, и я понимаю, что сложность в том, что уезжать ты не хочешь.

Он прав. Я не хочу срываться с этого места – и не только из-за эгоистичных соображений и желаний, как бы сильны они ни были, – а, изложив их Сереже, я поняла, что они очень сильны. Мне в самом деле нравится моя работа, я хочу тут что-то сделать. Мне нравится это место, этот город, эти люди. Мне не хочется… убегать от себя.

Он внимательно следит за выражением моего лица. Он не может читать мысли – никто не может, это все сказки, мне ли не знать, что в мире возможно и невозможно. Но он так хорошо меня знает, что иногда кажется, что и слова не нужны. Потом делает неопределенный жест рукой, предлагая еще один путь:

– Я понимаю, что это тоже неприятная перспектива, но ты можешь его просто… отпугнуть.

– Как? Он смотрит на меня, как на игрушку с новогодней елки.

– Скажи ему правду. Или, хм, покажи.