Связанные любовью

– Да его ж читать невозможно, вашего классика! Не предложения, а каменные глыбы. И ошибок много. Что это такое: «Вронский посмотрел на князя своими твердыми глазами»?

Тут мама соглашалась:

– Да, конечно, надо «твердым взглядом».

– Тоже не лучше. И пошлостей полно.

– Каких пошлостей?!

– «Вино ее прелести ударило ему в голову» – к примеру. Словно экзальтированная дамочка написала. Шаблон из шаблонов.

– Помилуйте, Юрий Александрович, этот, как вы выражаетесь, «шаблон» сам Толстой и создал!

– А постоянные повторы?

– О чем вы говорите?

– Я вам сейчас найду… Вот, Китти смотрит на Анну, танцующую с Вронским: «Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести…» Семь раз подряд – «прелестно»!

– И правда… Никогда не обращала внимания…

– Но вообще-то здесь это оправданно, – вдруг делал Юра разворот на 180 градусов. – Это ведь Китти так думает. Она по-девичьи пристрастно разглядывает рукавчики Анны, ее плечи, руки – завидует, восхищается, расстраивается, понимая, что сама совсем не так прелестна, и уже признает право Анны на Вронского. Это даже трогательно. А потом из-за спины Китти выступает автор и говорит зловещим голосом: «Но было что-то ужасное и жестокое в прелести Анны»! Гениально написал, просто гениально.

Тут мы не выдерживали и начинали хохотать, а Юра недоумевал:

– Что? Разве я сказал что-то смешное? – Но потом и сам смеялся: – Ну да, начал за упокой, кончил за здравие! Но я от своих слов не отрекаюсь: Толстой гений, но читать его невозможно.

Постепенно мама поддалась обаянию Юры и перестала ворчать, особенно когда увидела, как много он работает, да к тому же ей было интересно и лестно знакомство с Юриными друзьями-литераторами.

Тагильцев долго вынашивал текст, вернее, выгуливал: ему лучше придумывалось на ходу. Потом, когда все уже устоялось в голове, он от руки писал первый вариант – на листах писчей бумаги убористым четким почерком, оставляя большие поля и интервалы между строчками для последующей правки. Написав, перечитывал и тут же правил теми же чернилами, потом откладывал текст, чтобы вернуться к нему, когда весь рассказ будет готов. Тогда уже правил красным, переписывал и переклеивал куски, а после очередного «вылеживания» сам печатал текст на машинке, правя на ходу. Спустя какое-то время перечитывал, вносил новую правку и уже отдавал машинистке, считая вещь оконченной. Потом он некоторое время маялся в поисках нового сюжета, вот тут-то и затевались литературные битвы, приемы гостей и внезапные поездки – то в Ленинград, то в Нижний Новгород.

Мама долго приглядывалась к зятю, помня о его репутации и переживая, как бы дочь опять не осталась у разбитого корыта. Наш литературный круг был весьма тесен, так что после замужества я волей-неволей познакомилась со всеми его бывшими женами и возлюбленными, которые мне сочувствовали и предрекали наш скорый разрыв, уверяя, что выносить Тагильцева невозможно. Как сказала одна из женщин: с ним жить – словно о каменную стену головой биться. Особенно злобствовала вторая жена. Потом, когда Юры не стало, она даже книжку написала, где живого места на нем не оставила. Я выслушивала все это с плохо скрываемым недоумением, потому что ничего подобного их рассказам в нашей жизни не наблюдалось. Какие скандалы, какие пьянки? «Значит, перебесился», – сказала жена номер один, пообщавшись со мной.

Через какое-то время отношения между мамой и Тагильцевым настолько наладились, что из Юрия Александровича он превратился в Юрочку, а мама стала его первым читателем – вместе со мной, естественно. Но от мамы было больше толку: мне всё всегда нравилось, а она не стеснялась делать замечания, к которым Юра прислушивался, молчаливо признавая ее безупречный литературный вкус и чувство стиля. Только после смерти мужа я узнала, как произошло их окончательное примирение. Мама случайно увидела, что Юра подсматривает за мной в приоткрытую дверь – я что-то зашивала, сидя у стола, и тихонько напевала. Мама говорила, у Юры было такое выражение лица, что она мгновенно простила ему все прегрешения. Он заметил тещу и ужасно смутился, а она, растрогавшись, спросила:

– Господи, Юрочка, вы так сильно ее любите?!

– Больше жизни, – просто ответил он и поцеловал маме руку.

Но я ничего этого знать не знала и все время переживала, что недостаточно хороша для Тагильцева, а когда узнала про Катю, мои переживания только усугубились. Произошло это в первый год после переезда на Комсомольский проспект. Юра потихоньку разбирал коробки со своими архивами, которых было много, заодно и систематизировал. Я зашла и увидела, что он с чрезвычайно унылым видом сидит на стуле над стоящей на полу картонной коробкой, наполовину разобранной, а в руках у него коричневая общая тетрадь.

– Что ты? – спросила я. – Устал? Брось это дело, пойдем чайку попьем. Мама купила твои любимые сушки с маком.

– Да, сейчас, – сказал он рассеянно. Встал, сунул мне в руки тетрадь и вышел, буркнув на ходу, чтобы прочла. Я села на тот же стул и открыла тетрадку. И первое, что увидела, была фотография Кати, лежащая между страницами. Действительно, мы поразительно похожи, только взгляд у нее другой, тревожный. Еще была карточка маленького мальчика в матроске – с надписью на обороте: «Гошеньке четыре года». Я принялась читать, сразу узнав почерк Тагильцева, а когда добралась до конца, долго сидела, глядя в окно и ничего не видя. Так вот оно что, думала я. Неужели Юра выбрал меня только из-за этого сходства? Да еще придуманное им прозвище – Котя! Тоже ведь почти Катя. И такая печаль на меня вдруг навалилась, что даже сердце заболело. А Юра словно почувствовал – прибежал, присел рядом со мной на корточки, за руки схватил, стал в лицо заглядывать:

– Котенька, ты что – плачешь?! – Подхватил меня, обнял: – Ну что, что ты! Это ж давным-давно все было! Не из-за чего расстраиваться!

– Ну как же – не из-за чего, – возразила я, всхлипывая. – Вон страсти какие. Ты ее до сих пор любишь, да?

– Чувство очень сильное было. Но я не уверен, что это любовь. Шесть встреч всего, а по общему времени и суток не наберется. А вот поди ж ты, не забывается. Катя – моя боль. А ты – моя радость. Прости, не надо было тебе эту тетрадку давать. Как-то я не подумал.

– Она была твоей первой женщиной?

– Нет. Первую вспоминать неохота. Так, случайная.

– Мне тебя жалко стало. Почему она мужа не бросила? Раз тебя любила?

– Милая, ты ведь не помнишь этого времени! К счастью. Для тебя – история, а мы в этой истории жили. В вечном страхе, с оглядкой. Не могла она уйти. Муж ее везде бы достал. Да и куда уходить? У меня ни жилья тогда не было, ни работы толковой.

– И больше вы с ней не виделись?

– Нет, никогда.

Мы полночи не спали, все разговаривали. И я наконец перестала сравнивать себя с его первой любовью, ревновать и беспокоиться о прочности брака, потому что Юра сказал:

– Знаешь, я всю жизнь мучился Катей: страдал, обижался, злился, искал разгадку. Даже писать из-за этого начал. А теперь понял. Встреча с ней для того была, чтобы я потом тебя не пропустил.

Мое бедное сердце так и вздрогнуло при этих словах.

– Ты меня правда любишь? – спросила я дрожащим голосом. Юра рассмеялся, стиснул меня так крепко, что я невольно пискнула, и проговорил несколько раз:

– Люблю. Люблю. Люблю! – И, целуя, добавил: – Глупая ты моя Котя! Такая милая, такая смешная! Единственная. Ни на кого не променяю. Никогда.

В 1987 году Юра затеял творческий вечер в ЦДЛ: ровно двадцать лет назад была опубликована его первая книжка, до этого он печатался только в журналах. К тому же недавно вышел в свет его очередной роман. После вечера к Юре выстроилась очередь желающих автографа. Мама с Сашенькой уехали домой, а я подошла к Юре – потом мы хотели посидеть в ресторане с друзьями. В конце очереди стояла очень красивая девушка, и я на нее невольно загляделась. Девушка была высокая, стройная, черноволосая и черноглазая, в темной юбке и бордовой водолазке, которую украшала нитка круглых разноцветных бус. Наконец она подошла и протянула Юре книгу, он спросил ее имя и быстро надписал: «Нине от автора с пожеланием удачи», но тут она подала еще одну книжечку, старую и зачитанную:

– А эту надпишите, пожалуйста, маме. Она большая ваша поклонница.

– О! – удивился Юра. – Котя, посмотри! Это же то самое первое издание!

– Да, мама двадцать лет с ней не расстается, – сказала Нина. – Больше всего ей нравится рассказ «Сирень».

– Сирень? – переспросил Юра и вдруг внимательно взглянул на девушку. – А как зовут вашу маму?

– Екатерина Владимировна Кратова.

Я внутренне ахнула, а Юра переменился в лице, потом справился.

– Значит, вся ваша семья – мои почитатели? – спросил он, листая старую книгу и что-то в ней высматривая.

– Нет, только мы с мамой! – рассмеялась Нина. – Отец вообще ничего не читает, а брат сам писатель. Как в анекдоте, знаете? Чукча не читатель, чукча писатель! Вообще-то он историк, но пишет фантастические рассказы. О путешествиях в прошлое.

– Может быть, я его знаю? Как его имя?

– Он пишет под псевдонимом «Егор Назимов». Мамину девичью фамилию взял, а Егор – это тот же Георгий, как он уверяет.

– Это верно, – сказал Тагильцев, взглянув на Нину. – Юрий и Егор – русские формы греческого имени Георгий. Так что мы с вашим братом, можно сказать, тёзки. Значит, Егор Назимов? Буду иметь в виду.

– Да он пока только пару раз публиковался – в журнале «Наука и жизнь».