Пристыженный Митенька подчинился. Удивительно, подумал он, насколько платье влияет на наше душевное состояние. Как же хорошо было носить гимназический мундир! Надел его, и все в этом мире вставало на свои места, все делалось просто и понятно: вот он, Митенька Руднев, лучший в классе, гордость матушки. И нечего к этому добавить, и нечего убавить. А что теперь? Солидное взрослое платье, абсолютно ничего не говорящее о его обладателе, только лишь вызывающее вопросы: кто этот молодой человек, что он из себя представляет, чем в жизни полезен?
Находясь в полном раздрае чувств, Митенька безропотно позволил Белецкому поправить себе воротничок, поддернуть манжеты и дважды перевязать галстук.
– Sch?n (нем. Прекрасно)! – заключил воспитатель.
Сам Белецкий, как всегда, выглядел безукоризненно. На нём был простой строгий костюм темно-серого цвета, который сидел как влитой, без единой складочки. Чопорный туалет оживлял лишь шелковый светло-лиловый галстук. У Белецкого вообще был редкий талант всегда выглядеть так, будто платье его было только что исключительно отутюжено, а рубашка отбелена и накрахмалена. В своей безукоризненности он напоминал английскую фарфоровую статуэтку.
За ужином шли разговоры на темы для Митеньки абсолютно безопасные: говорили об общих знакомых, о планах Географического Общества, о вышедшей в прошлом месяце в авторитетном научном журнале статье профессора Левицкого. Обсудили уездные новости и предстоящую свадьбу Софьи Николаевны.
Когда общество переходило в гостиную, где должны были подать кофе и коньяк, Митенька попытался потихоньку улизнуть, но Белецкий пригвоздил его строгим взглядом и незаметно для остальных отрицательно качнул головой: «Nein!». Пришлось остаться и забиться в самый дальний угол гостиной. Уж это-то запретить себе Митенька не позволил.
Разговоры стали интереснее. По негласному, но строго заведенному правилу политику и религию на собраниях у Рудневых не обсуждали, однако часто вели жаркие дискуссии по вопросам морали и социального развития. В этот раз тему задал Платон Юрьевич Сёмин.
Ему было немного за тридцать, хотя выглядел он старше из-за заметной сутулости и ранней залысины. Натурой географ был холеричной, на месте не мог усидеть и пары минут, постоянно что-то крутил в руках, а при разговоре помогал себя бурной жестикуляцией.
Сёмин поинтересовался, приходилось ли кому читать произведения Фридриха Ницше, и оказалось, что таковых, помимо него, четверо: Левицкий, Зорин, Шольц и Борэ.
– Что вы думаете, господа, об идее сверхчеловека, высказанной Ницше? – спросил он, перед тем кратко изложив непосвященным общую суть.
– О! Эта теория сродни Дарвиновской! – пылко воскликнул Зорин.
– Вы находите? – скептически скривился доктор Шольц.
– Да, несомненно! Эволюция – естественный путь развития любых организмов в их физическом проявлении. Поскольку же человеческий дух неотделим от физического естества, то он также будет эволюционировать, что, несомненно, выведет его на новый уровень. Люди с таким развитием духа и разума, конечно, будут несравненно выше человека обыкновенного.
– В каком смысле выше? – поинтересовался Борэ, мужчина лет сорока, плотный, приземистый, с желчным лицом, одетый в броский клетчатый костюм по американской моде, при виде которого Белецкий не удержался от брезгливой гримасы. – Значит ли это, любезный Аркадий Петрович, что у сверхчеловека будут какие-то свои, отличающиеся от всех остальных, правила и законы?
– Разумеется, – согласился Зорин, – коль скоро это будет иной человек, то и законы, и правила у него будут иными.
– И мораль и него тоже будет своя? – продолжал наседать Борэ.
– Ну конечно!
– А кто же будет устанавливать эту мораль и законы? И кто гарантирует, что правила сверхчеловека станут учитывать интересы обычных низших представителей рода человеческого?
– Это будет заложено в самой природе сверхчеловека! – уверено произнес Зорин.
Его поддержал Сёмин:
– Конечно, уважаемый Григорий Дементьевич, так оно и есть! Если вы внимательно читали Ницше, то должны помнить…
– Да что мне Ницше! – перебил его Борэ. – Сверхчеловек, пиши о нём, не пиши, есть аллегория стремления одного индивидуума доминировать над другим. Это желание было хорошо известно и до доктора Ницше.
– Под «доминировать», вы, конечно, понимаете насилие? – вступил в беседу доктор Шольц. Он выглядел так, как и положено почтенному доктору: уже не молод, но подтянут, степенные манеры и спокойная немногословная речь.
– А вы знаете другие способы доминирования?
– Я согласен, что в сверхчеловеке Ницше нет ничего нового и оригинального, – безапелляционно, в менторской манере поддержал Борэ профессор Левицкий. Ему было около шестидесяти, высокий, немного тучный, с полнокровным лицом, пышными седыми бакенбардами и низко нависшими густыми бровями, из-под которых посверкивали чрезвычайно строгие глаза. – Вся история человечества – бесконечная вереница примеров того, как некая личность, возомнив себя в праве и в силах подчинять себе других, возносится или пытается вознестись выше посредственностей и толпы. Правда, пока все эти примеры заканчиваются крахом этих сверхличностей.
– Но это пока, – не унимался Борэ. – А если предположить, что в руках сверхличности окажутся все достижения технического прогресса, включая оружие. В этом случае его шансы против посредственностей и толпы, как вы выразились, господин профессор, окажутся несравненно выше. Что же в этом случае удержит его от гегемонии?
– Главная ошибка ваших рассуждений в том, что вы не учитываете величие духа, которого достигнет сверхчеловек, – снова кинулся в бой Сёмин.
– А с чего это он его должен достичь? – поинтересовался доктор Шольц, его этот спор, кажется, забавлял.
– В этом цель эволюции духа! – убежденно заявил Зорин.
– Почему вы в этом так уверены? – задал вопрос доктор, разглядывая что-то на донышке своей чашки. – Вы, молодой человек, считает, что эволюция – это переход от худших качеств к лучшим. Да только все не совсем так. «Лучшее» и «худшее» в контексте эволюции есть ни что иное, как «целесообразное» и «нецелесообразное». Вот, например, акула. В ходе эволюции она отрастила себе несколько рядов острейших зубов, поскольку это было лучшим для охоты, и стала опаснейшим хищником. Она в терминах Ницше настоящая сверхрыба. Однако её мораль, если так можно выразиться, далека от высоких идеалов.
– Вы говорите о животном, – Зорин не желал сдавать их с Сёминым позиций. – Человек же – дело другое! Вот скажите, Федор Федорович, разве жившие в пещерах первобытные люди не были более жестокими и безнравственными, чем люди средних веков? И разве мы, современные люди, не цивилизованнее средневековых варваров? Наши законы. Наша мораль. Они ориентированы на общественное благо, пусть даже они и не идеальны.
– Общество, конечно, становится цивилизованнее, – подтвердил Левицкий и тут же возразил, – чего об отдельном человеке сказать нельзя.
– Полностью согласен с вами, Федор Федорович, – снова взвился Борэ. – Общество выстраивает свои законы и сочиняет правила морали именно для того, чтобы держать в узде человеческое скотство, простите, дамы!
– Но ведь законы и мораль не существуют в отрыве от человека, – продолжал настаивать на своем Зорин. – Человек – вот носитель всех правил! Да, он создает их, но он же является сосудом, хранящем их. Мы не убиваем не потому, что это запрещено законом, религией и моралью, а в силу своего внутреннего понимания. Мы физически чувствуем, что убийство – это недопустимое злодейство, и не совершаем его.
– Ну, хорошо. Если я возражу вам, что на каторге вы встретили бы множество таких, кому физическое чувство не воспрепятствовало убийству? – не унимался Борэ.
– Как бы много ни было этих людей, они лишь малый процент от всего человечества.
– Допустим. А что вы скажете о воинах, которые убивают врага в бою?
– Знал, что вы это спросите! – Зорин торжествующе переглянулся с Сёминым. – Война заставляет идти человека против своей природы. Солдаты и офицеры не хотят убивать, а лишь вынуждены. Придёт время, и сила гуманистической человеческой природы возобладает, тогда войны сами собой прекратятся. Никто не будет убивать другого. Люди научатся договариваться.
– Ваши слова да Богу в уши, – проворчал себе по нос Левицкий.
– Так, по-вашему, каждое новое поколение более высоконравственнее и гуманнее предыдущего? – спросил Борэ.
– Несомненно!
– Интересно, – протянул публицист и вдруг вперил колючий взгляд в Митеньку. – А вы что на этот счёт думаете, Дмитрий Николаевич? Вы человек молодой, можно сказать, юный. Что удержит сверхчеловека от сверхзлодейств?
Митенька растерялся. Разговор его занимал, но участвовать в нём он, по своему обыкновению, желания не имел. Юноша пробежал взглядом по лицам, ища поддержки. Встретился глазами с матерью и сестрой, мило улыбающимся своему обожаемому Митеньке. Взглянул на Белецкого, тот едва заметно ободряющее кивнул.
– Я думаю, – неуверенно начал он, – я думаю, что сверхчеловек не просто так на пустом месте возникнет.
Его внимательно слушали. Он прочистил горло и продолжил бойчее.
– Сверхчеловек сможет стать таковым, если будет себя развивать. Развивать во всех отношениях. В частности, он будет много книг читать. И непременно хороших! А в них герои всегда честны и благородны. Для будущего сверхчеловека такие герои станут нравственным ориентиром. Стало быть, сверхчеловек так же будет честен и благороден, как всякий герой, а значит, любые низменные и жестокие поступки будут для него недопустимы.
– Браво, юноша! – воскликнул молчавший до того времени Невольский. – Отлично сказано! Вот вам мнение подрастающего поколения! Если все будут читать хорошие книги, мир станет лучше! Тут я согласен с нашим юным другом. И, кстати, о книгах. Ницше я вашего не читал, но как понял, он рассуждает о сверхчеловеке, так сказать, в философски-иносказательном смысле, а я вот тут думаю написать про реальных сверхлюдей.
Общество загудело, а Константин Павлович держал драматическую паузу. Получалось у него это очень даже величественно.
Невольский являлся человеком исключительно благородной внешности и осанки. Хотя возрастом он был чуть старше пятидесяти, выглядел на зависть некоторым сорокапятилетним, был всегда собран и подтянут. Лицо его было обычно спокойным, но властным.
– Константин Павлович, не томите же! – воскликнула хозяйка дома. – Расскажите! Мы заинтригованы!