Несколько минут после. Книга встреч

Ей оставались вечера и ночи – после магазина, стирки, кухни. Странно: она никому не показывала своих каменных животных. Даже не приходила мысль о каком-то общественном признании. Кто она такая? Малограмотная рабочая из молочного отдела; чтобы творить искусство, думала Раиса Ажыевна, есть люди пообразованнее и опытнее ее. Да и зачем гневить судьбу? Без того все хорошо. В магазине ею довольны: в шкафу лежат грамоты, медаль, ее портрет – на городской Доске почета. Сыновья растут хорошими, не хулиганят, даст бог, выучатся, женятся, пойдут дети. И еще – есть послушные рукам и душе камни…

Сыновья Раисы Ажыевны действительно становились взрослыми. И совершали поступки взрослых людей. Сергей, окончивший к тому времени художественное училище, отнес однажды работы матери Сергею Ланзы – известному живописцу, возглавлявшему Союз художников Тувы. Тот развел руками: «Талант…» А потом переспросил: «Делала женщина?» В республике среди резчиков по камню женщин не было.

Здесь можно закончить рассказ о ее жизни. Дальше это был бы в основном рассказ о ее успехах.

Но успехи сами по себе не главное в человеческой судьбе, если только человек не придает этому первостепенного значения. Главное – ощущение внутренней свободы, простора жизни, подвластного душе. Успехи можно просто перечислить.

Вскоре ее работы замелькали на выставках – зональных, республиканских, всесоюзных. Их начали покупать музеи.

Она получила медаль ВДНХ и стала заслуженным художником Тувы.

У нее появились свои ученики. Появились и исследователи.

Заезжие фоторепортеры спешат сделать несколько снимков Раисы Аракчаа – желательно в национальном костюме: экзотика!

Она ездит за границу. Раиса Ажыевна рассказывала мне, что, побывав в нескольких европейских странах, совсем не похожих на Туву, она думала: как, в сущности, одинаково живут люди – любят, ошибаются, умирают, всегда чего-то ждут.

Она стала знаменитой, но осталась скромной. Характер редко меняется, когда человеку перевалит за полвека. Она долго читала статьи о себе, словно о ком-то чужом. Никак не могла поверить, что за счастье работать с камнем могут платить деньги. Первое время казалось: кто-то придет, поправит, все станет, как прежде. И потому лишь через год после получения Государственной премии РСФСР имени Репина бросила работу в магазине. Там радовались ее известности, но дело есть дело: от ящиков не освободили. Только стали просить в свободное время украшать витрину.

* * *

Конечно, начинать никогда не поздно, но всегда непросто. Трудно стать мастером, недолго пробыв в учениках. Я думал: что же ей помогло? Потом понял: кроме таланта – серьезность, которой Раису Ажыевну выучила жизнь. Серьезность нужна грузчику не меньше, чем художнику. Иначе один легко растратит талант, другой – силы, здоровье.

Она традиционно для тувинского искусства верна анималистике. Здесь есть свои законы, своя диалектика: каждый поворот туловища, каждое движение животного должны соответствовать натуре, однако мертвый копи-изм убивает творчество… Раиса Ажыевна несколько лет в детстве пасла скот, те давние наблюдения отпечатались в памяти, но отпечатались не как застывшие фотографии; животные казались девочке персонажами сказок – они имели свой характер, радовались, печалились, совершали подвиги… Какой уж тут копиизм!

Человек оживляет камень,
И навек оживает камень, —

написал тувинский поэт Юрий Кюнзегеш. Оживить камень тяжело. Агальматолит, с которым в основном работают мастера Тувы, хрупок. Он крошится от неточных движений, почти не допускает переделок. Глаз резчика должен целиком видеть композицию, а рука твердо отсекать лишнее. Но есть и другая трудность. Это трудность, которую так и не смог преодолеть сказочный царь Мидас: к чему бы он ни прикасался, все превращалось в золото. Мертвое золото. Бывает мертвым и камень. Тут уж бесполезно делиться опытом. Вдохновению научить нельзя.

А работы Раисы Ажыевны живут.

Вот застыл перед схваткой могучий, не знающий пощады к противнику сарлык (так тувинцы называют яков). Но вот тот же сарлык устало приник к земле: может, обилие пролитой крови вдруг отрезвило его; а может быть, он постарел и предчувствует собственную горькую участь.

Ритмы жизни неизменны. Они повторяются из века в век. Они пронизывают все живое. Так было и так будет.

Неторопливой походкой отправится дальше мудрый конь, не пугаясь крутизны дороги.

Снова тревожно остановится, прислушиваясь к шумам леса, косуля с детьми. Еще одна безоглядно преданная, на все готовая ради потомства мать.

Разбежится на лыжах тувинский охотник с собакой, догоняющий свою удачу.

Проскачет исступленно красавец олень в весенней брачной гонке.

Так было и так будет.

Есть только несколько работ, где Раиса Аракчаа отходит от трехмерной скульптуры. Это в основном барельефы. В них удивляют глаза.

Портрет сына: юноша смотрит вдаль – с простой и ясной верой в несокрушимость жизни.

Портрет Сергея Ланзы: в глазах – страдающая, но не сдающаяся доброта.

Меня особенно поразил один барельеф. Шаман в ритуальном головном уборе из перьев с недоумением всматривается в торопливо пробежавший, все перепутавший век. Он словно спрашивает: неужели человек может поспорить с судьбой?

* * *

Я был у нее в гостях через два дня после ремонта квартиры. Раиса Ажыевна сама побелила стены и потолки в густо-голубой цвет – так принято в Туве; покрасила полы. В доме пахло свежестью – известкой, краской и еще чем-то неуловимым. Так могла бы пахнуть надежда, если б имела запах. Новая жизнь действительно стояла на этом пороге: Раиса Ажыевна готовилась к свадьбе среднего сына. Он вот-вот приедет из Омска, где оканчивает высшую школу милиции, потом они все вместе отправятся в Чадан, к невесте и ее родителям.

Раиса Ажыевна выглядела веселой, но то была не просто веселость матери, радующейся продолжению рода. Звезда ее собственного счастья находилась в самом зените. Хотя жизнь уже перевалила на вторую свою половину.

Начинать никогда не поздно. Если, конечно, начинаешь верно.

Путник

Дорога приближалась к самым горам. Она была пыльной и узкой, как все старые дороги, которые уже служат немногим. Пыль мешала дышать, но казалось: в этой пыли пропали, ушли в прошлое караваны и всадники, чья-то неведомая теперь жизнь. А горы все знают. И молчат.

Мы ехали к одному из самых искусных народных мастеров Тувы. Его звали Идамчап Сурумович Хомушку. Нас было четверо. Кроме меня и шофера в маленьком автобусе тряслись заведующий райотделом культуры и молодой резчик по камню Хунан, которому родители дали громкое имя – Киров.

Шофер крутил баранку, я смотрел по сторонам, два других моих спутника рассказывали про Хомушку, который делает лучшие в Туве музыкальные инструменты.

На одном из поворотов дороги автобус притормозил, и мы заметили идущего навстречу машине маленького ростом старика. Его коричневое, цвета темной глины лицо не пряталось от солнца. Шел он весело, видимо, не чувствуя жары в своей болоньевой потрепанной курточке, в кожаной кепке. Не знаю, о чем думали другие, я смотрел на этого большого жизнерадостного гнома, как смотрят на случайных дорожных встречных, – пытаясь легко и быстро угадать чужую судьбу.

Не успел ничего угадать: машина огласилась криками. Темпераментный Хунан, жестикулируя, что-то объяснял шоферу. «Это он, он… – сказал мне. – Хомушку».

В машине мастер спокойно положил рядом с собой холщовый мешок, который нес за спиной. Когда ему объяснили цель нашей поездки, без всякого любопытства посмотрел на меня. Хомушку возвращался в село, зря отшагав добрый десяток километров, но, кажется, и это не вызвало у него никаких эмоций.

* * *

…Мы сидели во дворе его дома. Дом, как и хозяин, был весь перекошен временем; морщины на лице у Хомушку походили на дороги, пройденные им. Рядом с домом был маленький огород, небольшая кузница. Дальше, за селом, громоздились горы, как бы насмешливо напоминая: все уйдет, они останутся…

Мастер не понимал по-русски. И хотя «переводчиков» рядом было много, я задавал вопросы, не требующие сложных ответов.

Я спросил, как он делает хомусы. Спросил зря. Технология меня не интересовала. Да и невозможно за несколько минут, через посредника, передать то, в чем добивался совершенства всю жизнь. Меня интересовала сама эта жизнь. Но об этом не говорят первому встречному.

Однако мастер обрадовался вопросу. Тому, что его сразу спросили о главном. Равнодушие впервые улетело из его глаз. Он повел меня к маленькой печи, стоявшей тут же, на улице. Стал показывать, как закаляет металл. Я понял, что трудно выбрать нужный сплав, но еще труднее – закалить язычок хомуса. Так же трудно выдержать, угадать время – от этого зависит звучание инструмента.

Потом он взял хомус и заиграл. Так, наверное, зачастую играют мастера: не думая о слушателях – прислушиваясь к своему созданию. Они стараются ощутить душу инструмента, сверить получившееся с задуманным. Голос хомуса естественно рождался в горном воздухе и так же легко пропадал в нем. Звук у хомуса тонкий. У этой тонкости, однако, множество оттенков. Вот что обычно не дается многим мастерам. А у Хомушку выходит замечательно. Он умеет придать инструменту любой тембр. Он ведь сам музыкант, объяснили мне тихо, трижды был лауреатом всесоюзных фестивалей.

По наивному штампу интервьюеров я спросил, много ли он сделал хомусов за свою жизнь. Мастер пожал плечами. Кто его знает. Начал в тридцать втором. Раньше никогда не считал. А вот за последние лет пятнадцать только для министерства культуры изготовил не меньше тысячи хомусов. Их посылают в Монголию и Якутию, на них играет ансамбль «Саяны».

Мы помолчали. Тут настало время Хунана. Он ведь поехал специально, чтобы уговорить Хомушку перебраться в райцентр – работать на участке народных промыслов, которым руководит. Переговоры были недолгими. По виноватому лицу Хомушку я понял: отказался. Я не удивился. Уже слышал, что точно так же Хомушку ответил на предложение министра переехать в Кызыл.

– Почему?

– В Кызыле нечем дышать. Это раз. Кроме того, и там, и в райцентре негде ходить. Это два.

Хомушку опять отвечал через «переводчиков», и многое показалось мне неясным. Впрочем, аргумент «плохой воздух» я уже слышал от некоторых народных певцов и камнерезов, пренебрегших возможностью жить в республиканской столице. Хотя по сравнению с нашими индустриальными центрами воздух в Кызыле был чистейший. Но почему «негде ходить»?

Я посмотрел на Хомушку. Морщины на его лице снова напомнили мне дороги.