История одной советской девочки

Скоропалительно выйти за любимого (к счастью, любимого!) совсем молоденькую сестру милосердия подтолкнули разрушительные революционные вихри. Замужество спасло от сталинских репрессий тридцатых годов. А родственников в числе других хуторян депортировали в Северный Казахстан. Лишившись имущества, родители новобрачной с невероятным трудом избежали депортации, перебрались в Армавир, городок, образующий железнодорожную узловую станцию. Думается, помогло заступничество зятя. На родину остальные мои родственники смогли вернуться только после смерти «отца народов». Судьба не уберегла их от лишений и голода, но уберегла от ужасов войны и оккупации.

В тысяча девятьсот сорок втором году гитлеровцы, прорвав Южный фронт, приблизительно на год заняли Новокубанск. От немцев Наталья Андреевна пыталась уйти к родителям в Армавир, за линию обороны. По дороге обоз разбомбили мессершмитты. Бабушке повезло укрыться с детьми в овраге, чудом уцелели. Пришлось без вещей ночью пробираться обратно домой с двоюродной сестрой, девятилетним племянником и собакой. Так и держались до конца войны вместе. На рассвете подойдя к городу, увидели: Новокубанск заполонен вражескими войсками. «Повскрозь немчура», – сквозь годы слышу неспешный певучий бабушкин рассказ о далеких страшных днях, и на глаза наворачиваются слезы. Добрались до хаты. Не занята, цела.

И опять повезло. Аккуратную бабушкину квартирку присмотрел унтер-офицер снабженец-тыловик. Выбрал из двух лучшую, большую и светлую комнату. Женщин с детьми выпроводил в проходную семиметровую. Соседи, как и бабушка, не успевшие эвакуироваться, переселялись новыми хозяевами в придомовые сараи.

Первым делом, оглядев временное жилище, средних лет офицер указал на висевший над кроватью дедовский портрет, показывая жестами: «Убрать, опасно!» Бабушку едва не парализовало от страха: впопыхах и суматохе забыли спрятать фото бравого комиссара. Видимо, чтобы разрядить обстановку, постоялец вынул из нагрудного кармана кителя фото семьи: жены, детей. Из отдельных слов немца и жестов бабушка поняла: «Гитлер плохой, Сталин плохой. Он не хотел на войну, хотел с семьей, а не сюда». Вторым делом распорядился нужник, то есть уличный деревянный туалет, отмыть до блеска.

Ганс подкармливал троих ребятишек, делясь офицерским пайком. Но еды не хватало, голодали. Как-то ранним утром бабушка вместе с ребятишками и верным Рексом пошла в поле за мерзлыми бураками, вовремя не убранными из-за нашествия фашистов. Набрали почти мешок, да на беду на краю поля показался немецкий патруль. Немецкая овчарка, по злой иронии судьбы – немецкая! – всегда послушная, не слыша команд, бросилась на проезжающую машину. Автоматная очередь, и окровавленная защитница упала замертво. Люди припали к земле и не поднимали головы, пока оккупанты не скрылись за горизонтом.

Рассказывая, бабушка забавно произносила «Рекс», как сейчас слышу ее голос. В моей взрослой жизни тоже будет немецкая овчарка с очень непростой судьбой, и я назову ее Рексом в память убитой зимой сорок второго.

Однажды, научаемый двоюродным братом, мой шестилетний папа стащил у постояльца из пачки несколько сигарет. Офицер заметил, накричал на мать озорника, та без раздумий принялась пороть ремнем что есть мочи моего незадачливого родителя, тем самым спасая ему жизнь. Немец дрогнул и остановил экзекуцию. А мог и расстрелять. В другой раз ребятишки притащили с чердака патефон и советские грампластинки. Дети, они и есть дети. Бабушка, вернувшаяся с обязательных работ, едва сознание не потеряла: мелюзга крутит ручку патефона, а из него «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина», и немцы танцуют. «Только бы кто-нибудь не перевел!» – стучало в висках бабушки Наташи. И на этот раз обошлось.

Свет зажигать не разрешали. Могли свои бомбить.

В период наступления советских войск перед уходом немец предупредил бабушку, чтобы тоже уходили: после отхода основных сил придут отряды зачистки. Бабушка успела предупредить ближайших соседей, и «тикать в посадку».

Еще одна жестокая каверза судьбы или человеческий фактор, не знаю. Бабушку Паню угнетали и обрекали на голод свои, и в это же самое время бабушке Наташе помогали враги не умереть от голода, не погибнуть.

Спрятавшиеся в лесополосе наблюдали, как горят их дома, подожженные карателями, громыхают взрывы. Отец с сыном, жившие рядом с кирпичным заводом, подожгли немецкий арсенал, хранившийся на территории завода, чем и спасли город от полного разрушения. Фашисты, испугавшись взрывов, поспешили убраться, недоделав начатого.

Выйдя замуж, бабушка сделалась домохозяйкой, вела дом образцово, держала корову, работала в поле, словом, посвятила себя семье. К своей милой уютной Наташе дед Андрей с нежностью и уважением относился до последних дней. Невозможно не восхититься силой духа маленькой русской женщины, ее терпением, умом и выносливостью. Как и уральская сватья, Наталья Андреевна умерла обласканная любимой дочерью в том же возрасте в своей постели.

«Будь настолько сильной, насколько ты сможешь», – звучит в моей голове где-то услышанная фраза, так хорошо характеризующая моих бабушек, достойно проживших за три тысячи километров друг от друга в разных концах России непомерно трудную жизнь.

Самое начало

А вначале было вот что… Написала и улыбнулась.

Мама родилась в тридцать девятом, при крещении названа Евстолия, но отец записал в сельсовете в книге актов гражданского состояния Валентиной. Ребенком я не могла взять в толк, почему деревенские зовут маму Толей.

Толя-Валентина приехала из Пермской глухомани в возрасте пятнадцати лет после окончания семилетки в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом в самый крупный город на Урале, названный в честь политического деятеля, соратника основателя первого социалистического государства. Тогда колхозникам стали потихоньку выдавать паспорта. Лишние рты выпроваживались за лучшей долей в города. Деревня голодала, в больших семьях подросшие дети уезжали зарабатывать и помогать родителям. Свое хозяйство никак не спасало. Советская власть три шкуры с сельчан драла. Извечная российская история, прошли десятилетия, да так ничего не поменялось.

Приехала моя мама голая и босая к старшей сестре Але в город. Устроилась кочегаром на фабрику «Уралобувь», появилась первая запись в трудовой книжке. Какое-то время жила у сестры в бараке Экскаваторного поселка, простоявшего до шестидесятых, сейчас улица Машиностроителей, центр Уралмаша. Со временем получила общежитие, окончила поварские курсы и навсегда связала жизнь с общепитом, от посудомойки до повара пятого разряда. В любимом деле – дока, виртуоз. Как говорится, человек на своем месте. Сестра, приютившая маму, выбрала ту же профессию. Думаю, голодное детство дало о себе знать, хотелось держаться поближе к еде. Надо сказать, поварихи из них вышли отменные, хозяйки хлебосольные и умелые.

В начале шестидесятых мама познакомилась с моим будущим папой, обаяшкой и эрудитом Алексеем Андреевичем. Все как положено: роман, беременность, ЗАГС.

Отец очутился на Урале, в славном городе Свердловске, случайно. И то ли повезло ему, то ли нет. У истории нет сослагательного наклонения… Иначе бы я не родилась. Мой отец из хорошей, внятной, приличной семьи, с его светлой головой на родине ему нашлось бы место. В положенное время призванный служить в армии, попал в Восточную Германию, город Виттенберг. И все бы хорошо, служба прошла отлично, но в конце поддался агитации. Стройки века! Комсомольский долг! Светлое будущее! «Уралмашзавод» – гигант тяжелого машиностроения! Ну, я думаю, и молодецкая романтика сыграла роль.

Вернулся мой папа после службы домой, как заведено. Приехал в Хуторок, поцеловал родителей, подарки разложил, и в поезд за зовом сердца.

В Свердловске мужская общага по Суворовскому переулку, комната на четверых, свобода, равенство, братство и частые веселые застолья, что подтверждают черно-белые фото тех лет. Начало его алкогольной зависимости, я уверена, положено тогда. Когда-то умный, добрый, талантливый мальчик (мой отец обладал отличной памятью, музыкальным слухом, художественными способностями) постепенно превратился в тирана-алкоголика. Но это позже.

Глава 2. Детство

Старый Уралмаш

«Так соединились детские сердца» – строчка из известной песни прямо про моих родителей. Мои будущие родители, как мне кажется, так и не повзрослели, несмотря на военное детство.

Проживали в общежитиях на Уралмашевском пятачке, ходили в летний сад «Огород» на одни и те же танцы, в кинотеатр «Темп» по улице XXII Партсъезда и работали на «Уралмашзаводе». Возможно, проходили через одну и ту же проходную. Отец работал слесарем-станочником, мама в заводской столовой. Познакомиться, как видно, возможности у них имелось более чем.

Но мне думается, встреча произошла на танцах в Уралмашевском летнем саду, в народе именуемом «Огород». О, еще я застала те танцы! Не встретиться не могли! Микрорайон, вот именно! Микро. Рядом жили, рядом работали. А ведь оба – картинки! Отец – высокий широкоплечий блондин с серо-голубыми глазами. Мама – Мэрилин Монро: глаза – бирюза, щечки – румяные персики, волосы – темно-русая вертикальная спираль, фигурка – отпад!

Мама умерла в пятьдесят пять и, несмотря на вредную привычку, оставалась королевой, не зная ни курортов, ни салонов красоты, ни парикмахерских. Не шелестя крепдешинами, выглядела чертовски женственно, привлекательно. Сейчас бы сказали: магнетизм, харизма. А еще сама доброта, оптимизм, трудолюбие, щедрость, покладистость, легкость. Да, она была такой и заслуженно купалась в любви детей, родственников, подруг, мужчин.

Мой дедушка одинаково переживал за всех детей, но все же дочь Валентину выделял. Приезжающую в отпуск к остановке ковылял встречать сам, несмотря на возраст и увечье. Автобус до деревни ходил шаляй-валяй. С железнодорожной станции, как и обратно, добирались попутками, почтой, молоковозами. Иногда дедушка брал в колхозе лошадь, и мы тряслись на телеге с чемоданами несколько километров. Мои тетки любили вспоминать забавный случай, как дедушка спрашивал встречный народ, объясняя приметы дочери просто: «Не сходила ли с поезда самая красивая женщина?»

Работала мамочка шутя, любя, играючи, помогала жаждущим и страждущим. Когда ей понадобилась помощь, когда спивалась, те, кому помогала, отказались замечать ее беду. Предпочли остаться в стороне не замаранными участием. Ее, бесспорно, золотой характер, переходящий в мягкотелость, граничащую с беспечностью, сослужил поганую службу.

Мы никогда ни о чем серьезном не говорили, как будто стеснялись друг друга. Как будто не находились слова, как будто она чувствовала себя виноватой. Меня, единственного ребенка, мама родила в двадцать четыре, через семь лет потихоньку потянулась к алкоголю. Позже, как ком с горы, будто сломалась, проваливалась в запои. Я любила ее до боли в сердце, до отупения, чем вызывала яростную зависть тетки Али, злого гения обширной родни. «За что, почему тебя так Наташка любит?» – не стесняясь, озвучивала та негодование, видя мое отношение к маме.

Но по порядку. Родители познакомились, как я уже рассказала, мама забеременела, расписались. А жить негде, и мама против всех правил из роддома пришла к моему отцу в мужское общежитие. А потом (тогда еще сильная!) предстала с младенцем перед начальником цеха, где работал отец, затребовала жилье. То ли сердце начальника дрогнуло, то ли испугался, что мы в его кабинете жить останемся. В итоге родителям выделили малюсенькую комнатку на чердаке старого полублагоустроенного деревянного дома под снос по улице Уральских Рабочих. Рубленые двухподъездные двухэтажные домики строились первопроходцами Уралмаша как временные, а прослужили более полувека.

Печное отопление, в общем неотапливаемом коридорчике туалет и рукомойник на две семьи. Но для молодоженов счастье, свой угол, в буквальном смысле крыша над головой. До сих пор помню ту милую конуру. Там стояла лучшая мебель своего времени. Две никелированные кровати, детская и взрослая, раздвижной диван, обитый бордовым жаккардом, трехстворчатый шифоньер из светлого натурального дерева и большим зеркалом в средней дверце. Как от него приятно пахло лаком! Жаль, потеряется шифоньерчик в грядущих переездах. Мебель примыкала плотненько друг к дружке. Посреди комнаты торжествовал круглый стол, непременно накрытый белой скатертью, и стулья в светлых чехлах из плотной парусиновой ткани с красным рубчиком между швов. Очень похоже на известную в те годы картину «Ходоки у В. И. Ленина» Серова. Невероятный уют и гармонию соткали руки мамы на темном заплесневелом от старости чердаке.

На печурке-голландке, отделявшей маленький закуток кухни, кипятили белье, грели воду, готовили еду, просто согревались. В кухоньке под потолком светилось еще одно оконце, по обеим сторонам которого висели полки с кухонной утварью, украшенные кружевными бумажными салфетками. На миниатюрном столике против печки лепили пельмени. Мне давали вместо скалки пустую бутылку-чекушку.

Кухонька служила одновременно и прихожей. Внося свою лепту в благоустройство, на свободной стене отец нарисовал огромного гуся. Почему гуся, до сих пор не поняла. В отцовских поступках отсутствовала логика. Но гусь получился отменный, жирный, детально выписанный масляными красками.

Обрывочные воспоминания раннего детства, как вспышки старого проектора.

Зима, темно. Меня, закутанную в одеяло и шаль, на санках везет в ясли дядя Коля, мамин брат. За снежными барханами ничего не видно, санки переворачиваются. Не успеваю испугаться. Над высоким крыльцом светит фонарь, распахиваются двери. С внутренним светом на улицу вырывается пар и люди в белом, среди них родное розовое лицо мамы. На мои щеки падают колючие снежинки.

Еще одно зимнее воспоминание. Теперь детский сад напротив дома. Меня собирают рано утром в садик, я капризничаю, не выспалась. А хуже того, не хочу надевать длинные голубые байковые рейтузы, противно торчащие из-под платья. Маме все равно, а мне нет. Я истошно воплю. Мне между четырьмя и пятью, но я хочу нравиться. В садике холодно, одиноко и страшно. То ли дело дома! И я начинаю болеть. Одна ангина за другой. Мы сидим с мамой дома и распускаем старые чулки, мотаем нитки на свернутые из газет шпульки. Ходим в детский сад с кастрюльками за питанием, наливают от души, хватает и маме! Теперь кормежка вкусная, не то что в группе.

Дальше лето… внезапная гроза, я совсем маленькая. Мама бежит со мной на руках. Мы без зонта. Обнаруживаем потерю одного сандаля, возвращаемся, ищем, находим. У мамы по щекам бегут слезы вперемешку с дождем. Сандаля не жалко, жалко маму. Я еще крепче обнимаю ее шею…

Снова лето и снова гроза. Мы дома, на родном чердаке. Не успеваем закрыть форточку, и в нее, как солнечный зайчик, вкатывается размером с блюдце шаровая молния. Мама хватает меня, прижимает к груди, мы вдавливаемся в диван, не дышим. Я ничего не понимаю, чувствую без слов – шевелиться нельзя. Молния делает круг по комнате и уходит тем же путем в окно. Мы выдыхаем.

Снова лето. Мы куда-то собираемся, наверно, выходной. На мне красивенное желтое платье из плотного шелка с цыплятами, белым воротничком. На кармашках болтаются колокольчики из той же ткани, что и воротничок. Волосы собраны на макушке белым бантиком и струятся по плечам пушистым золотым водопадом. Само собой белые гольфики. Я очень себе нравлюсь! Пока мама возится на кухне, я, покрутившись возле зеркала, подхожу к окну, тому самому чердачному оконцу, из которого недавно к нам в гости заходила молния. Меня позвало солнце, невозможно яркое. Сначала щурюсь, постепенно привыкая, открываю глаза и долго стою, задрав голову вверх, прогреваясь и напитываясь солнечным светом, думаю: «Я запомню, как сейчас стою, навсегда, постараюсь!» Не забыла.

На черно-белых фотографиях тех лет у меня не по-детски серьезный взгляд, пристальный и недоверчиво-колючий. Прямо Штирлиц среди врагов, а не маленькая девочка перед утренником в детском саду в окружении детишек.

Мое короткое детское счастье с любящими папой и мамой закончилось лет в пять. Да, в нем царила любовь. Там меня осыпали игрушками, нежностью, заботой. Там меня звали Натулей. С получки папа покупал маме подарки, чулки, духи, мы с ним ехали на такси в центр города в главный «Детский мир», я выбирала игрушку. И у меня их было много! Отец со мной играл. Я его «лечила», «подстригала», «кормила». Терпел безропотно, читал детские книжки, таскал на плечах. Сам купал дочку в большом пластиковом корыте. Потом он так же будет возиться с моими детьми, своими внуками, несмотря на невыносимый для окружающих характер, будет самозабвенно нянчиться с малышами, как будто извиняясь, как будто наверстывая.

Что случилось тогда в молодости с отцом, не знаю. Он запил, стал скандалить, отдавая маме получку, отбирал назад, распускал руки. Позднее к пьянке присоединится болезненная ревность. Случится расставание, и закономерно у мамы появятся другие мужчины. Но то будет после нашего возвращения с Кавказа. Ревность – еще одна причина папашиной никудышней жизни. Я его не оправдываю, размышляю, почему начавшееся за здравие оканчивается за упокой?

Мама к спиртному тогда не притрагивалась, и подруг у нее в те времена не помню, ни плохих, ни хороших. Работа, дом, ребенок – все, как у нормальных людей. Дошло до того, что жить с отцом стало невмочь, и мы ушли к ее родному дяде Шуре. Меня продолжали водить в садик напротив старого дома, мама по-прежнему работала в столовой номер одиннадцать по улице Ильича. А дядя Шура с женой тетей Лелей (так мы ее звали) жили в центре города на Сакко и Ванцетти около колхозного рынка, в сталинском доме. Их огромная однокомнатная квартира поражала благоустроенностью, высотой потолков, затейливым орнаментом невиданных половых покрытий. А ванна какая! Хоть дельфинчиков запускай! И горячая вода! И двор что надо! С детскими забавами, фигурками зверей и пионеров.

Надо сказать, дядя Шура, Александр Андреевич, родной и единственный брат моего дедушки, был редкий навозный жук, а вот жена его Ольга Ивановна (тетя Леля) – ангел небесный. Учительница младших классов. Ох, и боготворили мы ее! Маленькая, хрупкая, всегда собранная, подтянутая, приветливая, спокойная. Она с нами, детьми (часто мы бывали у них с моей двоюродной сестрой), занималась. То читала, то объясняла, то чаем поила с печеньем и конфетами. Нам было лестно, что мы интересны такому важному человеку! Да, интеллигентка в лучшем смысле слова.

Волею судьбы спустя несколько лет после ее смерти я попала учиться в ту же школу на Уралмаше, где большую часть жизни проработала Ольга Ивановна. И там ее помнили и чтили. Помню, как к ней приходили ее взрослые ученики, профессора с бородками, приносили букеты цветов. Своих детей бог не дал, тетя Леля сердце отдала чужим.

Дядя Саша – богатырь-красавец, громогласный, грубоватый, любитель гулянок, выпивки и женского пола. Простой работяга, да не совсем простой – рабочий-универсал, отбарабанил на оборонке как положено! Танки собирал, за что и бронь от призыва получил. А после войны еще и квартиру в центре города получил за доблестный труд во время Великой Отечественной. Они замечательно жили, такие разные люди.

Мы прожили у стариканов несколько месяцев, зиму точно. Помню долгие морозные переезды в трамвае и беспросветную ночь за окном. И как лечили мои обветренные руки на большущей тети-Лелиной кухне. Мне распаривали кисти в теплой воде, мазали кремом «Янтарь» и заматывали до утра тряпками. А вечером из корост опять струилась кровь.

Пришла весна, отец активизировался, он и так беспрестанно уговаривал вернуться и просил прощения, клялся завязать с пьянкой. Мама видела, как я скучаю, как мне его жалко. И квартира у родственников хоть и большая, но однокомнатная, мы, понятно, лишние. За наше отсутствие отец побелил комнату и украсил ее трафаретами в виде кленовых листьев, протравленных зеленкой. Весело и чисто! Уговорил приехать посмотреть. В общем, сердце мамы дрогнуло. Вернулись.