Димитрий Самозванец

Леонид соскочил с коня и бросился к Иваницкому.

– Где сестра моя, где Калерия? – воскликнул он. – Я все знаю. Ко мне послан был гонец в Львов в ту минуту, как холодность твоя обнаружилась. 11о несчастию, я не застал Калерии, но она оставила письмо к матери, в котором уведомила, что в эту ночь должна обвенчаться с тобою в селе Китаевском. Я едва прибыл этого вечера в Киев и случайно узнал от рыбака, что ты поплыл с Калерией в лодке. Где она, где сестра моя?

Иваницкий молчал. Эта нечаянная встреча казалась ему карою самого провидения.

– Где сестра моя, говори, злодей! – возопил в ярости Леонид. – На лице твоем начертано преступление. Ты бледен, глаза твои пылают, как у лютого зверя, язык онемел… Что ты сделал с Калерией, куда ты девал ее?

– Она там! – сказал Иваницкий, указав рукою на небо.

– Изверг, ты убил ее! – воскликнул Леонид. – Где труп несчастной сестры моей? где моя Калерия?

– Она сама бросилась в волны Днепра! – сказал Иваницкий дрожащим голосом, потупив глаза в землю.

– Ты ее убийца – умри же, злодей! – возопил Леонид, выхватил нож и устремился на Иваницко-го. Он отскочил назад, обнажил грудь и, остановясь, сказал:

– Рази, если смеешь, своего государя! Я – царевич Димитрий!

Нож выпал из руки Леонида.

– Ты царевич Димитрий! – сказал он тихо. – О, я несчастный!

Киевлянин, сопровождавший Леонида, слез с коня, снял шапку и в изумлении смотрел на двух врагов.

– Наконец пришло время, и таинственный человек должен открыться перед тобою, – сказал тот, который известен был Леониду под именем польского дворянина Иваницкого и монаха Григория Отрепьева. Это был тот самый, который замышлял свергнуть с престола Бориса Годунова, которого друзья почитали истинным царевичем, а потомство прозвало Лжедимитрием. Он стоял перед Леонидом с обнаженною грудью и сказал:

– Убей законного царя своего: он слишком несчастлив, чтоб дорожить жизнью. Да будет с Россией, что Богу угодно!

Леонид молчал и смотрел в глаза Лжедимитрию.

– Ты был ослеплен моими рассказами, – продолжал Лжедимитрий, – и не мог придумать, чтоб я решился сам, в одежде инока и в лице польского дворянина, разведывать в Москве и посеять первые семена моего будущего могущества. Леонид! Государи только на престоле имеют верных и усердных слуг, имеют их тогда, когда могут награждать и миловать. Но я, несчастный, бесприютный, бедный изгнанник, я должен был сам для себя трудиться. Ты слышал от многих, знавших царевича, о приметах его. Смотри: вот одна бородавка под правым глазом, а вот другая на лбу. – При сем Лжедимитрий сбросил с себя полукафтанье. – Видишь ли, вот одно плечо короче другого (54). Наконец, вот тот крест, моя собственность, а вот письма от матери моей, царицы, которая уже знает, что я жив, видела меня в своем заточении и ожидает моего пришествия. – Лжедимитрий подал Леониду связку бумаг, которых тот однако ж не взял, надел полукафтанье и, смело подошед к нему, взял его за руку и сказал: – Ка-лерия умерла, но я не убил ее. Она пришла в отчаянье, узнав, кто я. Ты сам чувствуешь, что мне невозможно было сочетаться с нею браком. Что бы сказал народ мой, если б я возвел на престол бедную гражданку киевскую без его ведома? Я должен искать союзников, предложением руки моей могу подвигнуть на Бориса сильные роды княжеские. Я не могу располагать собою, ибо принадлежу России. Любовь, страсть заблуждала меня, но провидению угодно было расторгнуть эту цепь, приковывавшую меня к бездействию. Что значит смерть одного творения, когда дело идет о счастии миллионов! Как друг царский забудь обо всем и думай об одной России: вознесись, Леонид, превыше всех предрассудков… Леонид прервал слова его:

– Боже мой! Погибель сестры моей я должен назвать победою предрассудков! Несчастный! Я, я один погубил целое семейство!.. – Леонид бросился на землю, заливаясь горькими слезами. Лжедимитрий стоял неподвижно, сложив на груди руки, и, как знаток сердца человеческого, дал время излиться горести и отчаянию Леонида. Наконец он встал, отер слезы и, не говоря ни слова, пошел в обратный путь. Киевлянин повел лошадей. Лжедимитрий остановил Леонида и сказал:

– Неужели мы должны расстаться врагами?

– Если ты Димитрий – я не могу быть врагом твоим; но как ты еще не на престоле, то могу отказаться служить тебе, – отвечал Леонид.

– На престоле или нет – я законный твой государь, – возразил Лжедимитрий, – и требую не служения от тебя, но дружбы…

– Служить можно неволею, по обязанности, но любить нельзя, – отвечал Леонид.

– Но можешь ли ты удовлетворить желанию твоего государя и поклясться не изменять мне, хранить тайну о моем пребывании в Польше, пока я сам не откроюсь? – сказал Лжедимитрий.

– Я гнушаюсь всякою изменою, не изменял никому, не изменю и тебе, – отвечал Леонид.

– Ручаешься ли за своего товарища? – спросил Лжедимитрий.

– Ручаюсь, – отвечал Леонид.

– Итак, прощай! – сказал Лжедимитрий, взяв за руку Леонида. – Благодарю тебя за службу, за все пожертвования, которые ты сделал для избавления России от похитителя. Возвратись в Киев и будь спокоен: я испрошу тебе чрез моих друзей железный лист (55) от короля. Чрез несколько недель ты получишь свое прощение.

– Моли Бога, да простит он тебя, царевич! – сказал Леонид. – Жестокость твоя, хладнокровие к страданиям людей, даже преданных тебе, твое сластолюбие и переменчивость удостоверяют меня более, нежели все приметы, в том, что ты сын Иоаннов. Вероятно, мы не увидимся в жизни; итак, помни последние слова мои: кровь невинная вопиет к небу и обратится на голову преступника. Пред Богом нет различий сана и рождения! Добродетель и преступление – вот два только различия, по которым праведный судия небесный награждает и наказывает. Царский венец не защитит тебя от угрызений совести. Этот змей подползет и к ступеням твоего трона, и на одр, охраняемый твоими воинами. Разрушая счастье других, ты не можешь быть счастливым… Прости!

Лжедимитрий хотел говорить, хотел обнять Леонида, но он вскочил на коня и помчался от него. Киевлянин последовал за своим другом. Лжедимитрий остался один в лесу. Осенний ветер шумел в листьях и, беспрестанно усиливаясь, превратился в бурю. Небо покрылось мрачными облаками; вихрь свистел и колебал деревья, которые скрипели на корнях. Грозно ревел Днепр, и плески волн доходили до смятенного слуха убийцы. Ему слышались пронзительные вопли, стон, последний отголосок отходящей души… Лжедимитрий трепетал всем телом. Он оглядывался во все стороны, как будто боясь, чтоб Калерия не вышла из кустов, не появилась из-за дерев. Дождь обливал его, холодный ветер проникал до костей, но он ничего не чувствовал и беспрестанно то озирался, то прислушивался.

Вдруг ужасный треск раздался над его головою; казалось, будто небо обрушилось. Пламя мелькнуло пред его глазами, столетний дуб раскололся надвое и воспылал, как свеча. Оглушенный ударом, Лжедимитрий пал на землю, хотел воззвать к Богу, но слова замерли на устах: он не мог молиться!

Природа умереннее в своем буйстве, нежели люди. Действия ее грозны, гибельны, но непродолжительны, когда, напротив того, месть и злоба, возрождаясь в сердце подобно буре, продолжаются годы и нередко веки между частными людьми и целыми народами. Прошла гроза; Лжедимитрий встал с земли и, измученный, побрел медленно тропинкою из лесу, вышел в поле и, увидев на возвышении деревушку, направил туда шаги.

Он постучался у ворот первого дома. Старик отворил и, увидев измоченного человека, без расспросов ввел в избу, развел огонь в печи, примостил скамьи, постлал чистой соломы и дал во что переодеться. Хозяйка между тем спросила, не хочет ли странник подкрепить свои силы пищею. Лжедимитрий отказался и, сбросив с себя платье, лег отдыхать.

Тело требовало успокоения, члены не могли более действовать от истощения сил, и Лжедимитрий заснул; но душа его не успокоилась. Впечатления – пища души. Обремененная сильными ощущениями душа Лжедимитрий тем сильнее бодрствовала и действовала сновидениями, которые были столь же ужасны, как существенность. Лжедимитрий видел во сне Калерию, слышал последние ее стоны, ее жалобы, осязал труп ее. При последнем издыхании она угрожала ему мщением небесным. Наконец он видел себя в сновидении, оставленного Богом и людьми, в пустыне, на голом утесе, между плотоядными птицами необыкновенной величины, которые терзали тело его. Калерия носилась над ним в виде ангела-мстителя и указывала птицам на сердце убийцы, чтоб они исторгли его из живого страдальца. Лжедимитрий вопил во сне, вскакивал с постели, призывал Калерию, рвал на себе волосы. Добрые хозяева, думая, что он болен, сидели над ним, ожидая с нетерпением успокоения припадка. Наконец Лжедимитрий открыл глаза, но он был так слаб, что не мог отправиться в путь. Он просил у хозяев позволения провесть несколько дней в их хижине.

Лжедимитрий весь день был угрюм, не хотел принимать пищи и бродил один вокруг селения. Но и злодейство имеет свою силу, как добродетель, и хотя побуждения и следствия различны, но действия бывают те же. Ложные мудрствования успокоили на время Лжедимитрия. На другой день он подкрепил силы свои пищею и питьем, и взор его несколько прояснился. Заботливость добрых хозяев о его положении возбудила в нем чувства признательности. Здоровый и свежий вид старика, которому только изменяли седые усы и волосы, его воинственная осанка и поступь, быстрые движения – все привлекало к нему Лжедимитрия. Ввечеру, при свете каганца, когда старуха сидела за пряжею, а хозяин починивал упряжь, Лжедимитрий, сидя на скамье и облокотясь на стол, завел с ним разговор:

– Сколько тебе лет, дедушка? – спросил Лжедимитрий.

– А Бог знает; ведь мы не считаем годов, пане. Пока здоровится, так все кажется, что еще молод. Отец мой был вольным казаком запорожским, когда еще казаки не женились. Он сказывал мне, что я родился на пятый год после того, как при кошевом атамане Астафии Дашкевиче король позволил нашим селиться в вольных слободах и дал земли от порогов до города Черкасска. Это был добрый король!

– Сигизмунд Казимирович, – отвечал Лжедимитрий. – Правда, он был и добрый, и мудрый государь. То, об чем ты говоришь, случилось в 1510 году, следовательно, тебе теперь восемьдесят шесть лет!

– А почему ты знаешь это, пане?

– По книгам, друг мой! В книгах написано все, что было на свете!

– Это добре! – возразил старик. – Так, стало быть, запишут и то, что нынешний король, Сигизмунд Иванович, не помнит нашей службы, не любит своих деток и хочет, чтоб мы погубили души и сделались папистами.

– Конечно, все это будет записано, – отвечал Лжедимитрий.

– Ох, много надобно было бы писать, если б пришлось записывать все дурное, что делают с нами паны ляхи, советчики их ксендзы да жиды! А кто записывает все это, пане?

– Люди, о которых теперь не знают и не ведают, пишут правду, сидя в уголку. Есть и такие, что пишут явно и пускают в народ свои писания; да тем немного можно верить. Кто посильнее, за тем и они!

– Ах, окаянные! Ведь уже если писать, так писать правду, – сказал старик, – а не обманывать народ. Это и грех, и стыд. Послушай, пане, как ты давеча спал, мы приметили у тебя на груди богатый крест; видели, что ты крестишься по-нашему, так, стало быть, ты нашей православной веры, да еще и русский, потому что говоришь по-русски, как москаль. По одежде ты польский пан. Скажи-ка, каково ты уживаешься с ними? Паны при нынешнем короле сделались сердиты, как волки. Так и мечутся на всякого, кто не их веры! Господь ведает, как это пришло, а прежде этого не бывало. Вот был славный король Степан Степанович Баторий! Любил он казаков, любил и ляхов и всем делал добро. Были тогда и ляхи добры и жили дружно с казаками. А нынешние ляхи – Бог весть из чего бьются! Все бы кланяться им да их папе. Нам нельзя ужиться с ними, да, я думаю, и всякому православному тоже мудрено.

– Есть и между поляками всякие, и добрые, и дурные. С хорошими я живу хорошо, а от дурных в сторону.

– Конечно, есть всякие, – возразил старик. – Но каков поп, таков и приход! Король-то связался крепко с ксендзами, да еще с иезуитами. Так и все поют ту же песню. Ну как им пришло в голову, чтоб православные поклонились папе! Правда, нашли они глупых и трусливых, что пристали к ним; только не тронь казачины, а особенно Запорожья! Наши как заблаговестят по-русски в Сечи, так и в Варшаве будет слышно!

– А ты служил в казачьем войске? – спросил Лжедимитрий.

– Вырос и состарелся на Запорожье! – отвечал старик. – Сын мой Герасим-, по прозванию Евангелик, и теперь на Запорожье, кошевым в Новой Сечи. А я уж стар и отдыхаю, да молюсь Богу. Было время – и я воевал, и я делил золото пригоршнями, да все прошло! Пусть теперь сын ратует с неверными.

– Ты отец Герасима Евангелика, этого храброго атамана? – воскликнул Лжедимитрий.

– А что ж мудреного? – возразил старик. – Ты б хотел, чтоб атаман был паном или старостою! У нас не так ведется. У нас и атаманский сын будет всю жизнь подвязывать коням хвосты, когда не заслужит того, чтоб другие его слушали. Ведь когда кошевых выбирают, так выбирают того, кто сам лучше других, а не того, чей отец был лучше. Всякому свое!

– Не всегда хороши и выборы, дедушка, – сказал Лжедимитрий. – Выбирают умника, да не все те умны, кому следует выбирать. Иное дело степь, иное дело город.