Димитрий Самозванец

– Перестаньте считаться предками и союзами! – сказал Лжедимитрий, взял воеводу за руку. – Сядьте, и мы поговорим о деле. Садись, Меховецкий. Послушайте, воевода! Муж возвышает жену, а не жена мужа. Ваша дочь знатного происхождения – ни слова! Но если б она была и простая поселянка, то одно прикосновение короны превознесет ее превыше всех родов шляхетских и сравняет с державными. Это дело, решенное не нами. Я женюсь на панне Марине, как скоро воссяду на престоле предков моих, и это обещание подтвержу клятвою и записью. С этой поры судьба вашего рода соединяется с моею участью неразрывными узами, и вы должны употребить все средства к скорому окончанию моего предприятия.

– Я жертвую всем: доверием, которым пользуюсь при дворе и в народе, сокровищами, недвижимым имением – только б король признал вас и позволил воевать с Россиею, – сказал воевода.

– Не заботьтесь о короле, – примолвил Лжедимитрий. – Думайте более о себе. Я вам обещаю возвратить вдвое суммы, которые вы употребите в мою пользу, и сверх того дарю вам в вечное и потомственное владение княжество Северское с титулом удельного князя!

– Государь! – воскликнул восхищенный Мнишех.

– Мало этого, – продолжал Лжедимитрий, – Смоленское княжество разделяю пополам: одну половину дарю королю Сигизмунду, а другую с городом – вам, любезному моему тестю, и на первое обзаведение обещаю миллион злотых польских. Господин канцлер, составьте дарственную запись (15).

– Подниму целую Польшу, паду к ногам короля, соберу войско! – воскликнул Мнишех в восторге. – Но прошу вас, чтоб Северское княжество приняло герб моего рода…

– Как вам угодно, – примолвил Лжедимитрий с улыбкою.

– Чтоб я был независим от России и от Польши, – продолжал знаменитый гражданин республики, – чтоб мог держать свое войско, носить княжескую корону, иметь престол, быть неограниченным самовластителем; чтоб я имел право высылать послов, – сказал Мнишех.

– Все, что вам угодно! – отвечал Лжедимитрий. – Как тесть могущественного царя вы должны быть независимым. Я вам выхлопочу инвеституру (16) на княжество от папы и императора. Но вы не помните о дочери своей, почтенный воевода! Я дарю ей княжество Псковское и Новгородское. Жена моя должна быть также владетельною особой. Теперь обнимите меня, отец мой, владетельный князь Смоленский и Северский!

У воеводы в глазах потемнело от радости; он бросился на шею Лжедимитрию и воскликнул:

– Располагайте мною! Дети мои, имущество, я сам – все ваше! Клянусь равенством шляхетским, что я подниму на ноги всю Польшу. Кто не вооружится, чтоб доставить княжескую корону такому гражданину республики, как я!

ГЛАВА V

Тайный совет Сигизмунда III. Знаменитые мужи Польши. Неудача. Утешение. Рассказ русского дворянина.

На хребте высокой горы, называемой Вавель, господствующей над древнею столицею Польши Краковом, возвышается древнее здание, замок королевский, безмолвный свидетель великих событий некогда первенствовавшего славянского племени. Шумная Висла омывает подножие скалы, служащей основанием замку. Предание гласит, что первый вождь ляхов Кракус основал здесь свое жилище. Казимир Великий воздвиг на сем месте каменное здание с крепкими башнями и стенами для жительства королей, хранения государственных скоровищ, совещаний о делах управления и безопасности граждан краковских. В первых сенях главного входа, под высокими сводами, поддерживаемыми столбами готическими, стояла стража королевская в серебряных латах и шишаках с большими страусовыми перьями, вооруженная длинными бердышами. Воины стояли в строю в два ряда от дверей до мраморной лестницы для оказания почестей вельможам, собиравшимся в сей день для совета по приглашению короля. Позади воинов, в стороне от толпы любопытных зрителей, стояли два человека, закутавшись в плащи до самых глаз. Один из них был знатный боярин русский, недавно прибывший из России, другой – секретарь Лжедимитрия Слонский. Сего последнего Лжедимитрий выслал узнать: кто будет присутствовать в совете; русский боярин пришел, чтоб увидеть знаменитейших мужей Польши, будущей союзницы его отечества.

Двери отворились в сенях, и вошел муж пожилых лет, высокий ростом, с длинною седою бородой. В глазах его видно было пламя страстей; римский нос украшал длинное лицо, на устах изображалась суровость. Голову прикрывала небольшая фиолетовая скуфья. Сверх длинной белой шелковой одежды накинут был короткий плащ или воротник фиолетового цвета. На груди висел крест, осыпанный изумрудами. Он шел бодро, опираясь на длинный посох, и гордо посматривал на все стороны.

– Это князь архиепископ Гнезненский Станислав Карнковский, примас королевства Польского и великого княжества Литовского, первый член совета, важнейшая особа в государстве, – тихо сказал Слонский своему товарищу, русскому дворянину. – Но первое достоинство не может насытить его честолюбия: он жаждет власти и не хочет ни с кем разделять ее. Суровый, трудолюбивый, усердный пастырь церкви, красноречивый в совете, он первый защитник прав королевства. Увлекаясь излишним усердием, он ненавидит каждого, возносящегося превыше других заслугами, и подозревает всякого в честолюбивых замыслах. Воспитанный в стенах монастырских, он не знает светского обхождения и груб с первыми вельможами. Беспокойный от природы, он мешается во все политические козни, беспрерывно составляет партии и отказывается от них по внушению страстей своих (17).

За примасом вошел старец среднего роста, тихой поступи, приятной наружности. Седые волосы его зачесаны были назад. Длинный нос почти закрывал верхнюю губу. Седые усы закручены были на обе стороны; под нижнею губой оставлен был небольшой клок волос по испанскому обычаю. Щеки были выбриты, но по скулам от уха до уха оставлена была борода, подстриженная пальца на три. Взор его был ясный и приветливый, чело светлое. Он был в длинной шелковой ферязи алого цвета, опоясан персидским кушаком и поверху имел зеленую бархатную кирею, род кафтана с широкими рукавами, с развевающимися полами, опушенную соболями, с собольим откидным воротником, застегнутым на шее алмазною пряжкой. На груди его висел портрет короля Стефана Батория.

– Это Иоанн Замойский, великий гетман и канцлер короны Польской, – сказал Слонский, – он наречен Великим благодарными соотечественниками и Европою не из лести, но по заслугам. Знаменитый полководец, красноречивый оратор, муж ученый, любитель и покровитель наук, защитник прав своего отечества, Замойский употребляет несметные свои сокровища для блага общего. Победив внешних врагов: турок, татар, вол охов, немцев, – прославившись под начальством короля Стефана Батория в войне с Россиею, усмирив внутренние раздоры, Замойский построил крепости на своем иждивении, завел университет в имении своем Замостье и, будучи сам ректором знаменитой Падуанской академии, умел дать блеск собственному заведению и водворить в оном семена истинного просвещения. Замойскому обязан Сигизмунд престолом. Эрцгерцог австрийский Максимилиан был избран в короли частью народа; но великий Замойский, хотя сам женат на племяннице покойного короля и друга своего Стефана Батория, не хотел возвесть на царство его родственника и воспротивился избранию Максимилиана из одной любви к роду Ягеллов, будучи убежден в душе, что только порядок в наследии может обеспечить благо государства. Замойский сведущ в великой науке управления государственного столько же, как и в деле военном; он с твердостью характера и непоколебимым мужеством соединяет кротость и великодушие. Это первый вельможа Польши времен прошедших, настоящих, а может быть, и будущих. Всемогущий столько излил даров на одного Замойского, что, если б добродетели и похвальные его качества разлить на многих, то все они были бы великими мужами (18). Вошел муж роста высокого, в цвете лет, красоты необыкновенной. Черные волосы зачесаны были гладко, черные усики украшали белое и румяное лицо; он был в богатом бархатном кунтуше малинового цвета с золотыми нашивками, опоясан золотым кушаком, на котором висела украшенная дорогими каменьями сабля. Он вежливо поклонился на все стороны.

– Это гетман польный Жолкевский, воспитанник, друг и помощник великого Замойского, – сказал Слонский. – С молодых лет он отличался мужеством в боях, красноречием и мудростью в советах. Прекрасное лицо его есть отпечаток благородной, возвышенной души. Прославившись во всех войнах под начальством Замойского, он утвердил славу свою усмирением казацких мятежей. Прямодушен, ласков и щедр, Жолкевский обожаем воинами и дворянством; он еще пойдет далеко! (19) Вот этот человек средних лет в русской ферязи, вошедший вместе с коронным гетманом, называется литовским Жолкевским. Это Карл Ходкевич, великий гетман Литовский. Пасмурный взор, гордость в выражении лица и длинная борода придают суровость его виду: но он столь же кроток в мире, как ужасен в брани. На всех рубежах республики Ходкевич с юных лет снискал славу великого воина, а в отечестве приобрел любовь и уважение сограждан щедростью и великодушием. Правдолюбие его и откровенность страшны в советах всем кознестроителям. В прошлом 1603 году он с тысячью тремястами воинов оставлен был защищать Ливонию от шведов и, к удивлению Европы, побил 5000 храбрых противников под Ревелем и Дерптом, взял штурмом Дерпт и, соединяя великодушие с мужеством, пощадил жизнь и именье восставших жителей сего города. Победа под Вейсенштейном, где он с двумя тысячами поляков разбил шесть тысяч шведов, доставила ему звание гетмана Литовского. Он ныне назначен снова защищать Ливонию от нападения герцога Зюдерманландского. Муж доблестный, подпора Польши! (20)

Вдруг вошло несколько панов вместе, и Слонский, указывая на каждого, говорил:

– Вот знаменитый воин и мудрый правитель, краса Литвы, Христофор Радзивилл. Это Збигнев Оссолинский, прямодушный и опытный советник короля. Это Адам Сенявский, твердый и непоколебимый в поле и при дворе. Вот братья Потоцкие, любимцы короля, выведенные им в знать. Вот идут рядом четыре первые любимцы королевские, более славные искусством льстить и обманывать, нежели советовать для блага отечества: алхимик Вольский, староста Крепицкий; Андрей Боболя, подкоморий коронный; Альберт Радзивилл, маршал Литовский, и Ян Тарновский, референдарий коронный. Это люди хитрые, пользующиеся слабостью короля для своих выгод. Главный сообщник их – иезуит Бернард Голынский, духовник королевский от детства. Но его нет здесь. Они торгуют волею Сигизмунда, маня его алхимиею и буллами.

За сими панами вошла другая толпа, но Слонский не имел времени ознакомить с ними русского дворянина. Воины велели народу выйти из замка, объявив, что начинается тайный совет, во время которого запрещается любопытным быть в замке королевском.

Радные паны (21), прошед чрез ряд комнат в верхнем жилье, вошли в сенаторскую палату. Стены ее обложены были мрамором. В конце возвышался трон под навесом из алого бархата. Посредине находился круглый стол, покрытый золотою парчой; на нем стояло высокое распятие из слоновой кости, лежало Евангелие, права королевства Польского и, в особенном кивоте, "Условные пункты" (22) короля при восшествии его на престол. Потолок залы покрыт был мраморными головами, будто бы разговаривающими между собою. При каждой голове находилась надпись, заключающая в себе мудрое правило или изречение древних мудрецов. Украшение это сделано по повелению короля Сигизмунда Августа (23).

Когда все радные паны собрались, вышел король, приветствовал всех легким наклонением головы и в безмолвии сел на возвышенном стуле возле стола. Ян Тарновский просил сенаторов занять свои места, и, когда все уселись, он сказал:

– Господа! Его величество поручил мне изложить вам следующее. Известно вам о внезапном появлении в пределах республики царевича Московского Димитрия. Множество несомненных доказательств удостоверяет в том, что он истинный сын царя Иоанна Грозного. Московские бояре ненавидят Годунова и зовут Димитрия в Россию, народ ждет его с нетерпением, на это имеются также доказательства. Два атамана храбрых донских казаков, Андрей Корела и Михаил Нежаков, прибыли к царевичу с покорностью от войска и с предложением восстать противу Годунова. Запорожские казаки не слушаются даже нашего гетмана и насильно хотят пристать к донцам. Нет никакого сомнения, что царевич овладеет Русским престолом при малейшей помощи со стороны Польши. Теперь, господа, представляются на разрешение ваше два вопроса: первый – должно ли помогать царевичу? и второй – полезна ли будет для Польши перемена царствующей особы в России? Разрешением второго вопроса разрешается первый. Многие политики полагают, что польза очевидна от возведения на престол царевича Димитрия, воспитанного в Польше, обязанного ей возвращением своего достояния, связанного с нашим отечеством кровными узами, женитьбою с панною Мариною Мнишех, обещающего отдать республике богатые провинции и заключить вечный вспомогательный и оборонительный союз. Границы наши от севера будут обеспечены, Украина будет лишена подпоры в своих мятежах противу Польши; турки, татары обузданы; швед принужден к покорности опасностью со стороны Финляндии. Торговля наша распространится на восток и север. Но не одна Польша воспользуется выгодами от восшествия на престол царевича, а целое христианство, ибо он уже принял тайно римско-католическую веру и обязуется водворить оную в своем отечестве. Итак, по мнению людей, сведущих в делах, пользы от возведения на престол царевича должны убедить в потребности подать ему помощь войском и деньгами. – Тарновский замолчал, и радные паны стали перешептываться между собою.

– Прошу выслушать! – сказал Замойский. Все умолкли, и он произнес: – Давно ли Польша сетовала, что не может помочь войском и деньгами брату и товарищу нашему гетману Ходкевичу, когда он с горстью бесплатных и утружденных воинов должен был защищать Ливонию? Давно ли мы были в таком состоянии, что я, частный человек, должен был на своем иждивении воевать противу господаря Волошского? Давно ли брат и товарищ наш гетман польный Жолкевский собирал на своем иждивении войско для усмирения Украины? Еще за несколько дней пред сим мы не могли придумать средств к собственной защите от шведов и от татар, и давно ли все мы с нетерпением ожидали заключения мира с Россиею чрез посредство брата и товарища нашего Льва Сапеги? И что же? Ныне является прошлец, достойный играть роль в одной из Теренциевых комедий (24), – и все прежние нужды забыты! Не имеем войска и денег для собственной защиты, а хотим помогать чуждому человеку в завоеваниях! Мы находимся в таком положении, как римляне, когда Тиверий писал в Сенат: «Exterius victoriis ali?na, civilibus etiam nostra consumere didicimus» (т. е. «внешние наши победы научили нас расточать чужое богатство, а междоусобия – свое собственное») (25). Объявляю решительно, что я не верю сказке этого бродяги, несообразной с здравым рассудком, хотя сомневаюсь также в истине слов царя Бориса, называющего этого мнимого Димитрия беглым монахом, развратником, пьяницею, чернокнижником. Думаю, что этот дерзкий лжец – впрочем, человек умный и воздержанный, – есть орудие какой-нибудь партии, желающей возвыситься и обогатиться возжжением мятежа в России. Носятся слухи, что этот мнимый Димитрий есть воспитанник отцов иезуитов и приготовлен ими к этой роли с четырнадцатилетнего возраста. Может быть, это и неправда, но, во всяком случае, я думаю, что неприлично Польше нарушать недавно заключенный мир из такого ничтожного предлога. Какая нам нужда мешаться в чужие дела? Не должно верить духу партий. В Москве есть недовольные бояре, которые ласкают этого искателя приключений, чтоб погубить Бориса, и после сокрушат самое орудие, когда в нем не будут иметь нужды. Сенека сказал справедливо: «Quae scelere pacta est, scelere rumpetur fides» (т. е. «союз, основанный на преступлении, им же и разорвется»). Народ слеп, но он прозрит, когда венец царский воссияет на главе бродяги. Целый город Углич видел смерть сына Иоаннова, мать оплакивала его – и вдруг несчастная жертва ожила в стенах иезуитского монастыря! Обман, подлог, стыд и поношение! Никогда не подам совета, чтоб Польша истощала последние средства и срамила себя нарушением трактатов из отвлеченных видов пользы, которая исчезнет с жизнию покровительствуемого смельчака. Знаю я, что он найдет сильных противников в России, которые рано или поздно накажут его за дерзость и отмстят Польше за оскорбление. Пусть он действует, как хочет, с своими казаками и русскими приверженцами – мы останемся равнодушными зрителями этой трагикомедии и признаем его царем тогда, когда он признан будет в Москве. Впрочем, как дело идет о войне, то мы даже не можем решить этого в совете, а должны созвать Сейм и предложить ему наши виды. Так повелевает коренной закон республики, и таково мое мнение!

– И мое! – воскликнул Жолкевский: – "Benefacta male collocata, malefacta existimo" (т. е. "добро, сделанное недостойному, есть дурной поступок").

Примас Карнковский, Ходкевич, Христофор Радзивилл, Оссолинский, князь Збаражский и другие знаменитые мужи объявили, что они также соглашаются с мнением Замойского и что в таком важном деле совет не может решить сам собою без воли Сейма.

Приверженцы короля молчали и посматривали на него с нетерпением. Он был мрачен и сидел в безмолвии, нахмурившись и потупя взоры. Наконец он встал и, не сказав ни слова, вышел из залы в свои комнаты.

– Господа, заседание кончилось! – сказал Тарновский и пошел за королем; все любимцы Сигизмунда также удалились.

– Молчание короля так красноречиво, что составит самую пламенную страницу в его истории, когда патер Голынский вздумает сочинять ее! Res est magna – tacere! (т. е. великое дело – уметь молчать!) – сказал насмешливо пан Збаражский.

– У древних римлян мимика поставлялась наравне с ораторством, – примолвил с улыбкою Христофор Радзивилл.

– Что скажет нунций, покровитель искателя Московской короны? Что скажет воевода Мнишех, который не захотел явиться в совет, предчувствуя грозу, – сказал Сенявский.

– Они повторят обыкновенный текст смирения: "Sic transit gloria mundi!" – возразил Ходкевич.

– А что скажут в городе о нашем совещании о судьбе севера, кончившемся в четверть часа? – спросил Оссолинский.

– "Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus!" (т. е. "гора разрешилась от бремени – мышью") – сказал Замойский, улыбаясь.

– На этот раз иезуитская бомба лопнула в воздухе, – примолвил Жолкевский.

– Великая война кончилась – пойдем пожинать мирные плоды победы, – сказал насмешливо Адам Сенявский. – Господа, прошу вас к себе откушать!

Радные паны, приверженцы Замойского, Жолкевского и Ходкевича, вышли из залы и отправились в дом Сенявского. Референдарий Тарновский поспешил к нунцию Рангони, который пригласил к себе на обед Лжедимитрия, воеводу Мнишеха и всех панов, на которых имели влияние иезуиты. В частной беседе за чашею вина долженствовало решиться дело, не конченное в совете.

* * *

Мрачен и печален был Лжедимитрий, когда, ожидая у папского нунция окончания совета, получил известие о дурном расположении к нему знаменитейших панов. Рангони утешал его и обнадеживал успехом, невзирая на упорство совета.

– Какая нужда, что эти гордые паны не соглашаются на вооружение целой Польши! – сказал он. – Это еще лучше для нас. При первой неудаче они завопили бы на Сейме о мире, и вы были бы оставлены навсегда без помощи. Если б, напротив того, война кончилась благополучно, то республика потребовала бы от вас в вознаграждение половины царства, а над другою половиною хотела бы властвовать под вашим именем. Вспомните Эзопову басню о Волке и Ягненке. Притом же и ваши москвитяне недовольны были бы, если б вы начали царствование объявлением войны своему отечеству. Вы имеете казаков на своей стороне; в Северском княжестве готов вспыхнуть мятеж; и так вы будете иметь войско. Но, имея даже войско, надобно подавать вид, что вы идете в столицу свою с миром и что вы окружены не врагами России, но своими подданными и друзьями, которые для того только собрались вокруг вас, чтоб защищать от клевретов Годунова. Замойский, Жолкевский, князь Острожский и другие ваши противники могут воспротивиться на Сейме объявлению войны, но они не в состоянии запретить королю признать вас царевичем, а вельможам – собрать для вас ополчение в Польше. Будьте спокойны и веселы, сын мой: дела наши хороши! Мы работаем для вас усердно, только не забудьте обещания ввести католическую веру в Россию. Вы уже приобщились Святых Тайн из рук моих и отказались от своих заблуждений – итак, вы наш, и мы вас не предадим в жертву гордым вельможам!

Нунций обнял и поцеловал Лжедимитрия, который успокоился и казался даже веселее обыкновенного.

Из свиты Лжедимитрия приглашены были к обеду Меховецкий, два Бучинские, Слонский и приведенный казаками знатный дворянин Борис Хрущов, который в душе ненавидел Годуновых и, узнав в лице Лжедимитрия того самого человека, который под именем Григория Отрепьева показывал им в Москве крест царевича, пал к ногам его и признал сыном Иоанновым. Лжедимитрий честил Хрущева и называл его боярином. Хрущов умом своим и поведением приобрел уважение нунция и многих вельмож польских. Его словам верили и слушали его со вниманием. После обеда нунций просил Хрущова рассказать о состоянии России, о бедствиях, претерпеваемых ею в правление похитителя престола, и о духе народном. Паны сели в кружок возле софы, на которой поместился Лжедимитрий с нунцием. Хрущов не смел сесть в присутствии царевича, но Лжедимитрий повелел ему, и Хрущов, сев посредине, начал свой рассказ:

– О России, отечестве моем в нынешнем состоянии, повторю слова братии наших, славян новгородских, когда они приглашали на княжение витязей варяжских: "Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет" (26).

Обширное государство всегда несчастно, когда управляется человеком, поднявшимся происками превыше своих сограждан. Пред законным государем страсти молчат от уверенности каждого, что в самом местничестве все должны быть равны пред властью, Богом врученною порфирородному венценосцу. Но как бы ни был силен и мудр правитель, поставленный случаем, он никогда не будет наслаждаться властью, зная, что тот же случай может уничтожить его могущество.

Это самое сбылось с Годуновым. Он ослепил Россию блистательным началом своего царствования, но вскоре подозрения овладели его душою и простерли бедствия на Россию. Глухая весть о чудесном твоем спасении от рук убийц, государь, была первою причиною его недоверчивости к боярам. Это сказал мне за тайну капитан его иноземных телохранителей француз Маржерет (27), которому поведал это доктор Бориса немец Филлер. Борис, подозревая всех, не знал, с кого начать свое мщение. Новый Малюта Скуратов, боярин Семен Никитич Годунов, алкая крови и власти, указал ему жертвы, избрав их из бояр, чтимых и любимых народом, – следовательно, самых опасных похитителю престола и его клевретам. Весть о спасении твоем оживила древнюю привязанность к царскому племени, и дети боярина Никиты Романовича Романова-Юрьева, как самые ближние родные Рюрикова рода, сделались предметом любви народной, заслуживая ее приветливостью, щедростью и добродушием. На них-то Семен Годунов устремил первые стрелы своей злобы. Изверг подкупил деньгами и обольстил речами казначея Романовых Бартенева-меньшого и научил его содействовать своим замыслам. Вдруг пронесся слух на Москве, что против государя составлен заговор! Клеврет Годуновых окольничий Михаила Глебович Салтыков с воинами и приставами идет в дом боярина Александра Никитича; с неистовыми воплями вторгаются они в мирное убежище праведного мужа, ломают

двери кладовой, берут там мешки с какими-то кореньями, подкинутыми предателем казначеем, налагают цепи на боярина и на всех его братии и влекут к патриарху Иову, где собраны были синклит и пастыри церкви. Я был в то время у патриарха противу воли моей, по приказанию Бориса, чтоб донести ему немедленно о последствиях дела. Страх оковал язык смиренных, добрых, но робких бояр и святителей; коварство и злоба отверзли уста гнусных клевретов тиранства. С грубою бранью и угрозами устремился злодей Семен Годунов на безвинные жертвы клеветы, обвиняя в волшебстве и злоумышлении и, высыпав коренья из мешков, повелевал сознаться, что они составляли яд на пагубу рода Годуновых!

Тут представилось зрелище величественное и горестное: борьба добродетели с пороком. Пять братьев Романовых, столь же прекрасные телом, как душою, стояли спокойно перед своими убийцами и с сожалением взирали на уничижение человечества в лицах первых сановников государства! Мужи добродетельные казались свободными в оковах пред гнусными своими судьями, рабами страстей и порока. – "Отвечайте, злодеи! – воскликнул Семен Годунов, задыхаясь от злобы, – сознавайтесь в волшебстве и ядосоставлении. Вы уличены уже найденным у вас зелием и показанием собственных слуг ваших".

Горько улыбнулся боярин Федор Никитич и, окинув взором собрание, отвечал: