Димитрий Самозванец

Купец. Что это вы, рехнулись, ребята, что ли, что смеете говорить такие слова? Мое дело сторона, а как кто-нибудь крикнет слово и дело, так сгибнете, как черви.

Церковник. А что мы говорим? Ведь то же толкуют и священники и бояре. Послушал бы ты, что рассказывают боярские слуги! Не хотят ни слушать царя, ни служить, а говорят: кончилось-де царство Годуновых, приходит время царства законного!

Купец (крестясь). Господи, твоя воля! До чего мы дожили на святой Руси! Бывало, так и князь, и боярин не смел без страха произнесть святого имени царского, а ныне, так и черный народ толкует, кому быть, кому не быть царем, кто хорош, а кто не хорош. Видно, близко преставление света!

Старик. Будь тот проклят, кто посмеет судить о царе законном, а ведь Годуновы-то не царского племени.

Церковник. Вот что правда, то правда! Посмотри-ка, как они теперь приуныли. У боярина Семена Никитича Годунова ставни заперты, ворота на запоре, и в доме не слышно не только голосу человеческого, но даже лаю собаки. А давно ли он ревел, как бешеный волк, по приказам, да на Лобном месте и кидался на людей, как будто белены объелся. Ах, злодей, сколько он погубил народу с своею проклятой колдуньей!

Старший крестьянин. Говорят, что и мор, и голод были по наваждению этой колдуньи; слышно, что он держит ее на цепи и спускает только при крещеном народе. Сам-то боярин, сказывают, не носит креста.

Старик. Говорят, что она-то возвела и Бориса на царство силою нечистою.

Купец. Недаром перед ней изгибали спину и бояре, и гости именитые! Нечего говорить, а от этого проклятого Семена Никитича не было ни житья, ни покоя на Москве. Сущее пугало! что лучше человек, то враг его.

Старик. Тот же Малюта Скуратов, кровопийца Иоаннов.

Церковник. А сестра кровопийцы кто? Царица Мария Григорьевна, которой нам велено целовать крест.

Старик. Все одного поля ягода! Дай возмужать нынешнему царю, будет то же.

Церковник. Уж коли терпеть, так не от Годуновых.

Старик. Господь Бог сжалился над матушкой Россией. Люди рассказывают, что Димитрий такой ласковый, такой добрый, не казнит даже и врагов своих, и всех милует, как деток, а как приведут к нему пленных, то делится с ними последним, да горько плачет, что напрасно проливается кровь христианская за Годуновых! Уж что ни говори, а законный царь все-таки отец; от него и горе терпеть так не тошно. Дай Бог нам увидеть царское племя на царстве!

Все. Дай Бог!

Купец. Тише! вот бояре подъезжают к нам. Их слушай, а сам молчи, а не то как раз свалят свою вину на беззащитного.

* * *

Воевода Петр Федорович Басманов сидел один в комнате в своем доме, в Китае-городе, и при свете лампады перебирал бумажные свитки, выкладывая на счетах число воинов из каждой области. Вдруг постучались у ворот. Верный слуга отпер, и чрез несколько минут вошел в избу брат боярина окольничий Иван Федорович Басманов, бросил шапку на скамью, присел и сказал:

– Худо, худо, брат! Какой-то бес обуял сердца и умы. Нет ни согласия, ни усердия между боярами, и они, как конь без узды, мечутся без дороги, чрез пень и колоду, сами не зная куда! Бывало, никто не смел пикнуть противу воли царской, а ныне так все судят да рядят, и в каждом доме завелась Дума. Князь Федор Хворостинин был на пиру у князя Никиты Трубецкого и порассказывал мне такие вещи, что верить не хочется!

– Беда государству, когда что голова, то совет, что сердце, то воля! – возразил Петр Федорович. – Если нет силы, которая бы могла держать на привязи страсти и управлять умами, царство рушится. Теперь нет этой силы!

– Бояре взбеленились! – сказал окольничий, – так и ревут: не хотим Годуновых! Правда, надоел нам царь Борис, но пуще надоели его гордые, бестолковые и свирепые свойственники. Ведь один Семен Никитич стоит татарского набега, чумы, голода и пожара. Ну где тут видна мудрость царя Бориса, чтоб держать при себе этакого злодея? Поневоле народная любовь простынет, когда такая льдина заграждает путь к престолу. Как бы то ни было, но что посеяли, то и выросло. Молчали, терпели, а теперь вдруг завопили и разбрелись в разные стороны.

– Как обыкновенно стадо без пастыря. Царь Федор Борисович умен не по летам, привык к делам государственным, присутствуя в Думах с отрочества, добр, великодушен и научен книжным познаниям, но этого мало, чтоб царствовать в нынешнее время: надобно иметь сердце львиное и волю железную, чтоб управлять таким царством, как Россия. Такое обширное государство, как наше, должно иметь одну волю, одну душу. Один взгляд царский, как солнце, должен разгонять тучу и водворять свет и тишину. При всех своих похвальных качествах Федор Борисович не имеет одного, и притом самого необходимого, – твердости душевной. Он слаб духом, а слабый цвет заглохнет в дурной траве. Его окружают Годуновы, ненавистные народу, злые и неспособные к делам великим. Я советовал ему удалить их всех: он не хочет, итак, не моя вина, если случится несчастье!

– Но у тебя в руках сила, брат, – сказал окольничий, – если ты разобьешь скопища самозванца, так все придет в прежний порядок.

– Тогда настанет какое-нибудь другое зло, – возразил боярин. – Все вы толкуете, а не видите, от чего зло и где оно таится. Жестокое правление Иоанна ослабило Россию, а подозрительное, мрачное царствование Бориса ее истощило. Она больна теперь, и от того весь состав ее без жизни и без чувства. Немудрено овладеть слабым телом с унылою душой! Появился смелый муж с священным именем – и Россия простерла слабые длани свои, чтоб принять на лоно того, от которого ожидает исцеления. Всякое другое сильное потрясение также заставило бы Россию искать спасителя, как ныне, при появлении того, который называется Димитрием. Иоанн и Борис приготовили события, которым ныне удивляется мир. Вот разгадка тайны, почему человек, называемый бродягою, самозванцем, приводит в движение умы и сердца! Было худо, хочется лучшего; и тот, кто, прикрываясь видом законности, обещает хорошее, который обнаруживает высокие качества души и ума, должен успеть в своем деле.

– И это говоришь ты, братец, отправляясь на истребление самозванца? – возразил окольничий, значительно посмотрев на брата.

– Не я говорю, любезный брат, а говорит Россия моими устами. Ты сам удивлялся дерзновению бояр. Мне доносят, что на площадях и по кружалам толкуют еще смелее. Я объяснил тебе только причины этого расстройства государственного порядка; но за следствия не отвечаю. Этого человека, называющегося Димитрием, еще не знают в Москве, и уже наклонны в его пользу, а в областях он чтим и любим как царь законный. Города и крепости поддаются ему; воины переходят к нему толпами; противных ему бояр вяжут и предают, а другие сами спешат под его знамена. Никто и не думает в южной России называть самозванцем друга польского короля Сигизмунда, а личные достоинства этого смельчака еще более убеждают всех в его пользу. О храбрости его и искусстве в военном деле рассказывают чудеса. Я сам был свидетелем неимоверного его мужества и присутствия духа в битве под Трубчевском. Он изумил самых неустрашимых и самых опытных воинов своею храбростью и привел в умиление самых жестокосердых, произнеся всенародно перед битвой речь, которая глубоко врезалась в моей памяти: "Настал час, о любезные и верные сподвижники! – сказал он, – час, в который Господь решит мою прю с Борисом! Будем спокойны, ибо Всевышний правосуден; он чудесно спас меня, чтоб казнить злодея. Не бойтесь многочисленности врагов: побеждают мужеством и доблестью, а не числом! Мне будет царство, а вам – слава, лучшая награда доблести в здешней краткой жизни" (86). Тогда и неверующие уверились, а победа, одержанная слабою его дружиною над сильным нашим войском, еще более утвердила всех в той мысли, что он истинный царевич. Признаюсь тебе, брат, тогда и я поколебался, но пребыл верным Борису, думая, что он силою своего ума и твердостью души спасет Россию от смуты. Я обманулся в моих надеждах. Борис погиб от гнева Божиего, а сын его, Феодор, царствуя в женском тереме и смотря на Россию глазами Годуновых, угрожает ей большими бедствиями, нежели отец его. Муж, называющийся Димитрием, один может успокоить и воскресить Россию.

– Брат! я боюсь за тебя. Неужели ты замышляешь измену?

– Измену? Разве доказано, что этот человек не истинный царевич? Многие знали его диаконом Чудова монастыря, но он сам говорит, что скрывался в монашеской рясе под именем Гришки Отрепьева. Все это еще не объяснено, и если сам царь Феодор сомневается в истине, то и нам позволено сомневаться.

– Что ж думаешь ты делать?

– Сам не знаю. Быть может, меня свяжут и выдадут этому Димитрию так же, как и других воевод! Чего надеяться, если в войске такой дух, как в Москве.

– Я не хочу оставаться здесь и еду с тобою, – сказал окольничий.

– И хорошо сделаешь. Здесь оставаться ненадежно.

– Должно думать, что здесь уже много приверженцев этого самозванца или истинного царевича: не знаю, право, как назвать его. Знаешь ли, что подозревают даже, будто Борис отравлен! Ты знаешь Мишку Молчанова, которого мучил Борис в пытке по подозрению, будто он чернокнижник. После трапезы, в то время, когда Борис заболел, Молчанова застали на поварне, но он скрылся. Известно, что он долго не был в Москве, и сказывают, что его видели в войске самоз… или Димитрия. Думают, что Молчанов отравил или околдовал Бориса.

– Один Бог это ведает; но если Димитрий имеет таких отчаянных приверженцев, что они пробрались даже на царскую поварню, то тем явственнее, что он силен. Поедем к войску, брат, а там увидим, что должно делать. Может быть, нам удастся еще спасти Россию! (87)

ГЛАВА III

Измена. Русское войско. Польская конница. Московский мятеж. Торжество злоумышления. Стыд малодушных.

Боярин Иван Иванович Годунов лежал в цепях на соломе в небольшой избе и слышал на улицах города Кром радостные восклицания воинства: «Да здравствует государь наш Димитрий Иванович! гибель Годуновым! гибель клевретам их!» Осанистый воин в старинной кольчуге, с бердышом, в высокой лисьей шапке, сидел возле печи и при свете лучины читал требник.

– Из какого ты звания, приятель? – спросил боярин.

– Я служка патриарший, – отвечал воин, – и выслан святителем с прочими слугами ратовать за церковь.

– Погибает наша православная церковь изменою боярскою и прелестью дьявольскою! – сказал боярин, вздохнув тяжело. Воин встал, закрыл книгу, выглянул за двери и, удостоверившись, что в сенях нет никого, сказал тихо:

– Вижу и я это, да пособить нечем. В нашей дружине хотя было десятка два верных людей, да мы не могли ни убедить, ни преодолеть беснующихся изменников. Сожалею о тебе, боярин, но помочь не могу.

– Слава Богу, что еще есть на Руси добрые люди! – сказал боярин. – Прошу тебя об одном. Напиши за меня письмо к царю Феодору Борисовичу и снеси в Москву. Сам я, как видишь, не могу писать скованный! А если бы хотел уйти, то меня снова могли бы поймать, ибо дороги наполнены изменниками. Твое же отсутствие будет незаметно в стане. Многие воины и без того оставляют ополчение и расходятся по домам.

– Сделал бы я с радостью угодное тебе, царю и патриарху, – отвечал воин, – да у меня нет чернил, пера и бумаги.

– Все, что нужно, спрятано у меня в соломе. Мне доставил это один из верных моих слуг.

Воин запер двери в сенях, потом воткнул лучину в стену и, примостив чурбан поближе к боярину, стал писать, что боярин говорил тихим голосом:

– Государь православный! Петрушка Басманов, взысканный и возвеличенный отцом твоим и тобою, изменил тебе и России. Войско присягнуло тебе, но лишь только митрополит Исидор отъехал в Москву от Кром, обнаружилось несогласие, возжженное предателями. 7 мая ударили тревогу, войско выступило из лагеря, думая, что должно идти в битву, и тогда предатель Петрушка Басманов с клевретами своими, князем Василием Васильевым Голицыным и боярином Михаилом Глебовым Салтыковым, провозгласили царем самозванца, уверяя всех, что он – истинный сын Иоанна и законный наследник русского престола. Еще были в войске верные люди: боярин и воевода князь Катырев-Ростовский, князь Андрей Телятевский и я; мы убеждали обольщенных воинов пребыть верными долгу и крестному целованию. Напрасно! Сила демонская одолела. Добрые твои немцы, невзирая на измену начальника своего, Розена, также держали твою сторону. Но сопротивление малого числа не помогло. Сперва началось смятение и междоусобие: бились за тебя и противу тебя. Но твои люди должны были уступить изменникам и разбежались. Не знаю, что сталось с другими твоими верными слугами, но меня поймали на пути в Москву и, скованного, держат под стражею. Слышу неистовые вопли разъяренного воинства, провозглашающего гибель роду Годуновых, и неустрашимо ожидаю смерти, как пристойно русскому воину. Завтра ожидают сюда самозванца. Великая опасность угрожает тебе и церкви! Вооружи Москву, призови святителей под хоругви отечества и выступи в поле навстречу изменникам, не допуская их к столице. Измена, как зараза: она сообщительна, и ничего нет опаснее, как испытывать верность в подобных делах, особенно жителей большого города. Лучше погибнуть на ратном поле, чем ждать позора от расстриги. Лишенный возможности служить тебе оружием, умоляю прибегнуть к нему, как к единственному средству.

Вон подал бумагу боярину, который с трудом подписал: "Иван Годунов, в цепях за веру и правду". (88)

Воин спрятал бумагу и поклялся на другой же день отправиться в Москву и доставить грамоту царю или патриарху. На дворе послышался шум. Воин снова стал читать требник. Вошла толпа воинов с приставом: он, осмотрев цепи боярина, сменил сторожевого воина.

* * *

На обширной равнине перед Кромами, между реками Кромою и Недною, выстроилось русское воинство. В средине был большой полк под начальством большого воеводы Петра Федоровича Басманова, состоявший из десяти тысяч пеших городовых стрельцов и двадцати тысяч конных боярских детей и дворян московских, рязанских, тульских, каширских, алексинских и новгородских. Стрельцы разделены были на приказы, по тысяче человек в каждом, под начальством голов, полуголов и сотников. Первый ряд стрельцов вооружен был мушкетами, и каждый воин держал зажженный фитиль. Задние ряды имели копья и бердыши. Все стрельцы имели мечи. Пред каждым приказом развевалось знамя с изображением святого угодника и надписью из Священного Писания. Стрельцы были в длинных кафтанах с высоким стоячим откидным воротником и в шапках. Боярские дети и дворяне разделялись на десятни. В каждой десятне были по нескольку десятков, а иногда и до ста воинов из одного города. Несколько десятней, смотря по их многочисленности, составляли полк. Каждая десятня имела свое знамя и своего сотника. Большая часть барских детей и дворян были в панцирях и шлемах, вооружены луком, колчаном со стрелами, мечом и копьем. Многие имели ножи за поясом. Седла их были высокие, окованные серебром или медью, на которых воин свободно мог оборачиваться, привстав на стременах. Конь взнуздан был татарскою уздечкой; у каждого всадника на мизинце правой руки висела плеть.

Правая рука, или правое крыло войска состояло в ведении князей Василия Васильевича Голицына и Михаила Федоровича Кашина. Здесь было также около десяти тысяч пехоты и пятнадцать тысяч конных из людей даточных, т. е. воинов, отправленных на войну вотчинниками, купцами и вольными слободами. Пехота была в простых русских кафтанах, с бердышами, копьями и мечами. Немногие имели мушкеты. Конница была вооружена луками, стрелами, копьями и мечами, но без лат, а в простых кафтанах и меховых шапках. В левой руке, или левым крылом, начальствовал князь Лука Осипович Щербатов; помощник его, Замятня-Сабуров, остался верным царю Феодору и бежал в Москву с князем Катыревым-Ростовским. Здесь были пешие и конные казаки: донские, яицкие, гребенские, терекские, волжские, окские и днепровские, числом до тридцати тысяч. В казацкой пехоте передние воины имели мушкеты, другие были вооружены бердышами, луками и стрелами, а все имели кривые татарские сабли. Конница была вооружена луками, стрелами и саблями. Одни только донцы имели дротики. Казаки были в длинных татарских шароварах, в узких суконных кафтанах ниже колен с откидным воротником до пояса и в бараньих шапках. В передовом полку была татарская, мордовская и черемисская конница, вооруженная мечами, луками и стрелами, в широких верблюжьих армяках, в низких шапках. Пехоту составляли стрельцы городовые и казаки волжские и сибирские, одетые легко, в коротких кафтанах и все с мушкетами. Конницы в сем полку было до пятнадцати тысяч, пехоты до восьми. Передовым полком начальствовал князь Михаила Самсонович Туренин, за отсутствием князя Андрея Андреевича Телятевского. В сторожевом полку восемь тысяч пехоты и десять тысяч конницы составляли слуги святительские и монастырские, охотники московские и других больших городов. Они были вооружены исправно: большая часть пехоты имела мушкеты, а в коннице многие имели латы и кольчуги, хранившиеся всегда в стенах монастырских. В стороне от передового полка стоял полк яртаульный, или налеты, состоящий из четырех тысяч вольных черкесов" вооруженных луками, стрелами, саблями и покрытых кольчугами. Яртаульным полком начальствовал князь Бекбулатов. За рекою виден был обширный стан, укрепленный земляными насыпями и рогатками, из-за которых видны были шатры, землянки и шалаши. Восемьдесят больших пушек стояли в один ряд перед станом; при них были искусные пушкари, московские и иноземные; снарядом начальствовал князь Иван Васильевич Голицын, а в стане оставался с пятью тысячами даточной пехоты окольничий Семен Валуев. Далеко разносился ветром шум и говор. С острога кромского, построенного на кургане, смотрели на войско шестьсот человек храбрых донцов, которые с неустрашимым своим атаманом Корелою удерживали целую рать московскую, а ныне, вместе с бывшими своими врагами, торжествовали радостное событие и ожидали пришествия нового своего царя.