Можно под ворохом пасмурных дней
Спрятать надежду и помнить о ней,
Если взгрустнётся…
Можно идти, не считая шагов,
Дальше – от дома, друзей и врагов,
Прошлое – в клочья!
Вдруг раствориться в завесе дождя
И разлететься, чуть-чуть погодя,
На многоточья…
Так бывает
Так бывает, твой мир вдруг свивается в кокон,
очень маленький, тесный, шершавый внутри.
Ни открытых дверей, ни распахнутых окон.
Ни Лазурного моря. Ни садов Тюильри.
Ты пытаешься втиснуться в новую кожу,
и принять, что другого уже не дано, —
только мир-понарошку, на кокон похожий,
только мизерный домик, слепое окно…
Там внутри, в темноте, все становится тише,
даже шорохи сердца и дробь позвонков.
И кричи – не кричи, всё равно не услышат.
То ли стены – глухие, то ли голос – таков.
Так бывает, что в теле, как в маленькой печке,
прогорают дрова. И подкинуть – невмочь.
И бессмыслен мирок, заключённый в аптечке.
И бессмысленным утром кончается ночь.
Ты твердишь: Не бывает, чтоб так беспросветно!
Обживаешь свой кокон, меняешь прикид.
Даже в зеркало смотришь и еле заметно
улыбаешься сердцем, в котором болит.
Да, болит. Но когда-нибудь надо решиться,
Распрямиться, чтоб стало совсем невтерпёж.
И расколется кокон на камни – крупицы…
Ничего. Были б камни. Ты их соберёшь.
А когда всё это кончится…
А когда всё это кончится,
Будет просто тёплый день.
И, забытый в одиночестве,
Мир с короной набекрень.
Мир притихший, но недремлющий,
Не герой и не боец.
Как он хлеба ждал и зрелища!
И дождался наконец.
Ах, свобода невозможная,
Словно крылья вместо рук!
Пустоту спрошу: А можно я…?
Пустота заплачет вдруг.
Нелюбимая, постылая,
Как лекарство от беды,
Серафима шестикрылая