Детям (сборник)

Предположим, дал бы Раскольников семье Мармеладовых «старухины» деньги – Мармеладов тут же украл бы и пропил их, как он это уже делал не раз (вот почему, несмотря на всю боль и горе, жена Мармеладова, указывая на умирающего мужа, обрекшего их в результате своей беспутной жизни на нищету и болезни, кричит священнику: «А это не грех?»).

В конце концов Раскольников хотя и не раскаивается еще по-настоящему, но, не видя другого выхода и не желая совершить еще более страшный грех – покончить с собой, приходит в полицию и признается в убийстве. Его судят и ссылают на каторгу. Соня отправляется вслед за ним. На каторге Раскольников тяжело заболевает, и в болезни ему снится сон: в людей на всей Земле вселяются некие бациллы, «трихины», и каждый начинает считать себя знающим, как надо устроить жизнь, каждый убежден в своей правоте. Начинается кошмар: люди убивают друг друга в попытках доказать свою правоту, ибо она ведь у каждого своя, главное, считают возможным делать это – они же правы… В ужасе Раскольников просыпается и понимает, это может произойти в реальности, если восторжествует его теория. Это понимание и родившаяся любовь к Соне позволяют ему наконец по-настоящему раскаяться и открывают возможность иной, новой жизни.

Второй роман Достоевского – «Идиот» – посвящен той же важной, главной для Достоевского проблеме: как человек может помочь другим людям, какими способами можно победить зло и в себе, и в мире. Герой этого романа, князь Мышкин, в черновиках назван Достоевским «князь Христос». Писатель хотел изобразить человека, максимально приближенного к идеалу, «положительно прекрасного», – человека, живущего и действующего в обычной жизни, среди обычных людей, у которых есть свои хорошие черты и есть плохие.

Князь Мышкин с детства страдал тяжелой болезнью мозга, лечился в Швейцарии и, вылечившись, в возрасте двадцати шести лет возвратился в Россию, в Петербург. В Швейцарии он жил очень уединенно и сумел сохранить чистоту души, доброту, бескорыстие, любовь и сострадание к людям. В России он сразу погружается в водоворот людских страстей и интересов и принимает это, искренне желая помочь людям, дать каждому то, в чем тот нуждается. И люди тянутся к нему, понимая, что Мышкин не похож на других. Даже те, кого он раздражает своей чистотой и наивностью и кто в лицо или за глаза называет его «идиотом», понимают, что князя действительно «Бог послал».

Но каждый считает, что Мышкина Бог послал именно к нему, хочет, чтобы князь помогал и заботился именно о нем, позабыв о других. А князь не может забыть о ком-то, не может пройти мимо чужого страдания. Но, во-первых, всем помочь может только Бог. И Достоевский показывает, что такое стремление Мышкина, как и всякое превышение человеком своих сил и возможностей, тоже по-своему опасно и разрушительно и для него, и для окружающих. Однако и Мышкин, может, сумел бы сделать больше, если б окружающие его люди старались бескорыстно помочь и ему, и друг другу.

Легче всего Мышкину с детьми: они лишены гордыни и постоянной заботы об отстаивании своих интересов. И дети – а также те из взрослых, кто сохранил в себе много детского, – тоже бескорыстно и сильнее всех привязаны к Мышкину. Но многие из окружающих его, напротив, упрекают князя в том, что он «как ребенок», что в нем «гордости нет». Они, наоборот, ставят в вину князю то, что тот помогает другим, мучают его своей ревностью. Это по-своему понятно. Ведь такому человеку доверяешь самое сокровенное, всего себя – и так хочется, чтобы он принадлежал только тебе. Поступить иначе, пренебречь своими интересами и нуждами ради другого – значит, в чем-то уподобиться ему, князю Мышкину, а на это способен далеко не каждый. Поэтому и сгущается вокруг князя Мышкина мрак мучений, ревности и страданий, гибнет красавица Настасья Филипповна, которую князь хотел спасти, навек покидает Мышкина и затем как-то нелепо устраивает свою судьбу полюбившая его Аглая. Рассудок князя не выдерживает, и он вновь погружается в безумие. «Идиот», пожалуй, самый таинственный и самый сложный роман Достоевского.

Интересно, что в черновиках к роману «Идиот» герой, который впоследствии превращается в князя Мышкина, был поначалу совсем другим: жестоким эгоистом, буйным и неистовым в своих прихотях и в то же время холодным циником. Такой характер Достоевский создал в романе «Бесы», написанном сразу вслед за «Идиотом». Это сын богатых помещиков, умница и красавец Николай Ставрогин (что парадоксально, корень этой фамилии «ставрос» в переводе с греческого означает «крест»). В романе изображены возникавшие тогда в России революционные террористические организации, показана расправа членов одной такой организации, «пятерки», над своим бывшим товарищем, решившим выйти из ее рядов.

В «Бесах» предсказано многое из того, что произошло в нашей стране в XX веке, – революционный террор и беззаконные расправы, гибель множества невинных людей, отмена свободы слова и даже мысли, диктатура и неограниченная власть убийц и преступников над рядовыми участниками революционной борьбы. Предсказано так точно и так грозно, что многие современники Достоевского не поверили этому, считая писателя сумасшедшим. А в XX веке, когда все сбылось, роман «Бесы» был, понятно, самым ненавистным произведением для советской власти, и даже упоминать о нем долгое время было нельзя (как, впрочем, и сам Достоевский очень долго считался самым «враждебным» из русских классиков: в школах его не проходили, произведений не издавали). Но основной смысл романа «Бесы» все-таки не в обличении революционеров. Яркая и неординарная личность – Николай Ставрогин, который становится лидером везде, где бы он ни появлялся, ведь влияние его на людей безгранично, страдает безверием. Долгие годы своевольного удовлетворения своих желаний и эгоизма опустошили его душу, сделали рабом зла. И через него зло проникает в окружающий мир, в других людей, как бы увеличивая те грехи, что уже есть в каждом, – жадность и агрессивность у одних, отчаяние у других, безудержную тягу к власти у третьих. Ставрогин ответствен за них, ибо кому многое дано, с того многое и спросится. В конце концов и сам Ставрогин не выдерживает отчаяния и безверия и кончает жизнь самоубийством, тем самым как бы окончательно предав себя самого и тех, кто верил ему.

Но в те годы – 70 – 80-е годы XIX века, – когда в России начинал развиваться капитализм, очень опасными для душевного состояния народа были не только «бесы» – соблазны революционного насилия, но и «бесы» денежного обогащения, безграничной власти денег. Идеи обогащения тоже приобрели некий сказочный оттенок. Казалось, деньги, большие деньги, способны дать власть над всем миром, судьбы быстро разбогатевших западных банкиров – вроде Ротшильда во Франции, – пробившихся из бедняков в богачей мирового уровня, ослепили воображение даже благородных людей.

Именно судьба такого человека, юноши, даже еще подростка, Аркадия Долгорукова, лежит в основе романа Достоевского «Подросток», написанного после «Идиота» и «Бесов». Аркадий, незаконный сын богатого помещика Версилова и крестьянки Софьи, с детства был определен отцом для жизни и обучения в специальное закрытое учебное заведение для богатых детей, где постоянно испытывал чувство унижения от того, что он не такой, как все. И вот в его уме рождается идея: собрать упорным трудом накопительства большое состояние, получить тем самым безграничную власть над людьми, удовлетворить свое настрадавшееся за годы детства честолюбие, а потом раздать все людям и гордо удалиться «в пустыню». Достоевский, как и в романе «Преступление и наказание», показывает, что желание облагодетельствовать людей и стремление возвыситься, утвердить свою власть над ними очень часто соседствуют в одном сознании и второе нередко, к сожалению, оказывается главным.

В конце концов Подросток убеждается: можно либо жить по-человечески, любить людей и заботиться о них, либо копить и зарабатывать свой капитал, губя собственную душу. Аркадий не может себя заставить не сострадать ближним, не переживать происходящее вокруг, и потому, к счастью, никакого накопителя из него не выходит. Он находит своего отца, Версилова, человека «ставрогинского» типа, мучающегося борьбой веры и безверия. Сначала он подпадает под его влияние, но потом обретает свой голос и собственную позицию в спорах с ним, помогает воссоединению своей семьи – отца, матери и сестры Лизы.

Очень важное значение имела для Подростка встреча со старцем (так называли людей, странствующих по стране, живущих подаянием и часто передававших собранные деньги какому-либо монастырю или храму) Макаром Долгоруким. Макар, искренно и радостно верующий человек, преображает представления Подростка о жизни, показывает ему возможности совсем по-другому помогать людям. С Подростком происходит еще много приключений, и в итоге перед ним открывается путь, совсем не похожий на «ротшильдовский»…

Последним, итоговым произведением Достоевского стал роман «Братья Карамазовы».

Но сначала надо сказать о таком удивительном создании Достоевского, как «Дневник писателя». Достоевскому всегда было очень важно разговаривать со своими читателями напрямую, делиться с ними мыслями по поводу происходящего в России и в мире, получать от них письма, узнавать, как живут и о чем думают люди. Он понимал, что Россия в то время – как и сейчас – переживала очень важный момент в своей истории, и от того, каким будет душевное состояние людей, зависит очень многое. И вот начиная с 1873 года он в газете «Гражданин», где тогда работал, заводит новый постоянный раздел – «Дневник писателя», где публикует свои выступления по самым важным политическим, общественным и культурным событиям, происходившим в то время в стране и в мире, – своеобразный «открытый дневник».

Затем Достоевский начинает выпускать «Дневник писателя» отдельными выпусками в виде небольшого журнала, выходившего примерно раз в месяц. Сюда входили не только статьи и очерки, но и небольшие художественные произведения – маленькие рассказы и повести. Такой рассказ – «Мальчик у Христа на елке» – вы прочитаете в этой книге (в «Дневнике писателя» было напечатано и воспоминание о мужике Марее).

В основе рассказа «Мальчик у Христа на елке» лежит стихотворение немецкого поэта Фридриха Рюккерта «Елка сироты», где говорится о том, как в вечер накануне Рождества мальчик-сирота бегает в отчаянии по улицам: везде елки, тепло, радость, а его нигде не принимают. Он обращается к Христу, и Христос спускается к нему со словами: «Я никогда не забуду о тебе, даже если все остальные забыли». Ангелы забирают мальчика на Небо, к сияющей елке, к Христу. Но у Достоевского так точно описаны страдания именно петербургского нищего ребенка, что даже мы сейчас, через сто с лишним лет, будто видим его и мучаемся вместе с ним. Да, таких несчастных детей Бог никогда не забывает и дарует им счастье на Небе, но здесь, на земле, их муки – на совести каждого из нас, каждого, кто прошел мимо, кто не принял такого мальчика в свой дом, не отогрел его. Сам мальчик даже перед смертью думает о других – о своей матери, о таких же, как он, страдающих мальчиках и девочках.

Рассказ «Мальчик у Христа на елке», вместе с «Мужиком Мареем», сам Достоевский ценил больше всех остальных художественных произведений, напечатанных в «Дневнике писателя». «Мальчика…» он часто читал на литературных вечерах для детей или на благотворительных чтениях, где собирались деньги для помощи бедным детям.

Романы Достоевского и «Дневник писателя» принесли ему большую известность и любовь читателей во всей России. Он получал сотни писем из больших и маленьких городов, отвечал на них, с ним делились своими мыслями и пожилые, и очень молодые люди, у него спрашивали совета. Были случаи, когда к нему заходили с улицы незнакомые люди, чтобы узнать мнение писателя по тому или иному вопросу. Это, как он сам говорил, братское общение со всей Россией очень помогло ему при создании «Братьев Карамазовых»: в содержании этого романа сосредоточены все важнейшие проблемы российской жизни того времени.

Главный герой романа – Алеша Карамазов, с ранних лет искренне поверивший в Бога и ушедший в монастырь, с намерением остаться там навсегда и стать монахом. Но его духовный учитель, старец Зосима, видя, что у Алеши по-настоящему чистое сердце, светлая душа и крепкая воля, что он умеет общаться с самыми разными людьми, считает: он гораздо нужнее будет за пределами монастыря, он сможет помочь и своим близким, и окружающим людям, живя, как говорится, «в миру» (то есть не монашеской уединенной, а обычной жизнью). Старец отправляет его «в мир».

Достоевский планировал написать две части романа, но успел закончить только первую, в которой отражена лишь молодость Алеши. Главная его деятельность должна была развернуться во второй части. Но и написанная первая часть – это огромный и сложный мир, содержащий множество глубоких идей и «вечных вопросов». Их называют «вечными», потому что они волновали и мучили людей и сто, и тысячу, и две тысячи лет назад и будут мучить еще долго. Есть ли Бог, и если есть, как Он допускает, чтобы на земле творилось так много зла; свободен ли человек в своих поступках, и если да, то хорошо ли это, – или только немногим избранным полагалось бы даровать свободу, а для остальных лучше было бы полное подчинение; в чем счастье – в хлебе, то есть в материальном достатке, или в духовном совершенстве, и что для человека главнее; как победить зло на земле и в себе самом; виноват ли человек, не сделавший ничего дурного, а только пожелавший это; почему страдают невинные дети?

Попробуем кратко пересказать содержание романа, чтобы был понятен тот довольно большой отрывок из него, которым завершается эта книга. Алеша – младший сын злого и эгоистичного помещика Федора Павловича Карамазова. У Алеши два старших брата. Дмитрий – офицер в отставке, шумный, буйный, любящий выпить и погулять, но чистый душой и искренний человек. Иван – мыслитель и философ, преуспевающий столичный литератор. По ряду обстоятельств они собираются вместе в доме отца, в маленьком провинциальном городе Скотопригоньевске. Сыновья не любят отца, всю жизнь обижавшего и обделявшего их. Любви нет даже у Алеши, хотя он, в отличие от братьев, относится к отцу с состраданием и сочувствием.

Дмитрий приехал с тем, чтобы получить от отца положенные ему по наследству деньги, – деньги эти очень нужны ему, чтобы заплатить мучающий его долг, три тысячи. У Федора Павловича служит лакеем Павел Смердяков – по слухам, четвертый, незаконный его сын. Со Смердяковым любит беседовать Иван, просвещая его с высоты своей образованности и растолковывая ему свои передовые теории. Теории же эти сводятся вот к чему. Если Бог, добрый и милосердный, действительно существует, то как Он допускает страдания невинных детей (Иван специально собирает факты действительно ужасных страданий и мучений детей из газет и рассказов очевидцев)? Взрослые, по его мнению, уже совершили в своей жизни разные греховные поступки, и можно считать, что их страдания – наказание за зло. Но дети-то страдают за что? И если Церковь обещает нам «в конце веков» рай, мировую гармонию, то как можно принять такую гармонию, на пути к которой были страдания детей, да пусть хоть одна слезинка одного ребенка? И Иван гордо заявляет: я возвращаю Богу мой «билет» в рай. А для человека, выбравшего такой путь или решившего, что Бога вовсе нет, – «все позволено». Ибо если мир стоит не на любви и доброте, а жизнь человека заканчивается с его земной смертью, то зачем следовать каким-то принципам и идеалам?

Но сильный ум Ивана – впрочем, не только его, но и многих мыслителей прошлого – не может понять простую вроде бы вещь. В Библии – книге, в начале которой рассказывается о том, как Бог сотворил мир и человека, – сказано, что человек был создан по образу и подобию Божиему. Это менее всего означает, что между человеком и Богом есть внешнее сходство. Главное: человек наделен, как и Бог, свободой. И все, что каждый из нас делает, – работа, помощь другим людям, добрые дела, вообще отношения с окружающим миром, – имеет смысл и ценность, только если совершается по нашей свободной воле. Если человек делает что-то из-под палки, по принуждению, то, во-первых, он тут же перестанет это делать, как только принуждение прекратится. Во-вторых, делать он это будет плохо, ибо без любви и без души, со злостью и раздражением. В-третьих, пользы и смысла от этого не будет, потому что ближние лучше обойдутся без помощи, смешанной со злостью. Конечно, живя среди людей, мы порой обязаны делать что-то не по своей воле – например, рано вставать и идти в школу или на работу, выполнять разные бытовые дела, – но в итоге все равно ведь мы делаем это ради любви к кому-то или чему-то, то есть опять-таки по нашей свободной воле. Так же обстоит дело и с верой. Только такая вера ценна, которая основана на свободной воле человека. Если бы Бог явился всем людям зримо и очевидно, во всем своем могуществе и великолепии, людям бы оставалось только упасть на колени перед Ним и рабски поклоняться Ему.

Если бы Бог постоянно вмешивался в жизнь людей – и за добрые дела тут же награждал, а за дурные – наказывал, мир был бы похож на клетку с дрессированными животными. Людям дана свобода выбрать добро или зло. Те, кто выбрал зло, мучают себя и окружающих (в том числе и беззащитных детей), а результаты и последствия этого почему-то называют Божьим наказанием, то есть попросту люди перекладывают собственную вину на Бога (а некоторые – на силы зла, на черта и тому подобное; это делает и Иван). И если тебя действительно мучит существующее на земле зло, начни борьбу с ним в самом себе – по цепочке (ведь все на земле неразрывно связано) начнет меняться и остальной мир. Гораздо легче объявить, что в окружающем мире правит зло, и снять с себя ответственность за него; «количество» зла от этого только увеличится. Так и происходит в судьбе Ивана.

Неожиданно ночью находят тело убитого Федора Павловича, из его комнаты похищены деньги. Подозрение сразу падает на Дмитрия, который незадолго перед тем грозился убить отца и добыть нужные ему деньги. Все улики против него, ему предстоит суд. Но перед самым судом Иван узнает, что убил и ограбил отца лакей Смердяков, наслушавшись его, Ивана, рассуждений о том, что «если Бога нет, то все позволено». Мало того, задумав убийство, Смердяков дал понять Ивану, что, если он уедет, отца убьют. Тот, втайне желая, чтобы убийство совершилось и виноват оказался Дмитрий, уезжает. Смердяков воспринимает отъезд как одобрение своих замыслов. Осознав все это, Иван приходит в ужас и решает на следующий день явиться в суд и признаться. Но напряжение происшедшего оказывается слишком велико, и он сходит с ума. А Смердяков, лишившись поддержки Ивана (в которой был уверен), кончает жизнь самоубийством. В результате Дмитрий, в невиновности которого убежден только Алеша, осужден и приговорен к каторге.

Все главные проблемы романа по-своему отражаются и в мире «мальчиков». Здесь есть как бы маленькая копия Ивана – Коля Красоткин, тоже претендующий на то, чтобы быть «сильной личностью». В духе «прогрессивных» идей того времени Коля тоже рассуждает свысока о том, что «я, знаете, никогда не отвергаю народа… я всегда готов признать ум в народе… с народом надо умеючи говорить… я верю в народ и всегда рад отдать ему справедливость, но отнюдь не балуя его…»; «Я социалист… я неисправимый социалист… Я воображаю иногда… что надо мной все смеются, весь мир, и я тогда, я просто готов уничтожить весь порядок вещей». Тут это еще смешно, но сколько бед совсем скоро принесут России такие Коли Красоткины, когда немного подрастут, но не наберутся ума! Да и сегодня разве нет таких Красоткиных?

А между тем претендующий на роль «учителя народа» Коля обнаруживает свое полное непонимание жизни даже в отношениях с маленьким Илюшей. Сначала он берется «опекать» его, затем, когда Илюша полностью доверяется ему, он бросает его – в «воспитательных целях». Когда Илюша, соблазненный Смердяковым (как сам Смердяков – Иваном), совершает зло по отношению к бездомной собаке – подбрасывает ей бритву в хлебе и испытывает страшные муки совести после этого, Коля, найдя собаку, не спешит обрадовать Илюшу, хотя известие, что собака жива, могло бы спасти больного мальчика. Он много дней дрессирует собаку, чтобы «произвести эффект» у постели больного Илюши. Но болезнь уже зашла далеко: маленький Илюша умирает.

В связи с этой историей «мальчиков» хотелось бы сказать и о другом. В каждом детском коллективе есть кто-то один или несколько человек, кого преследуют насмешками (а то и похуже), отторгают, обижают, не принимают к «своим». Это обычно делается для того, чтобы «своим» утвердиться в сознании собственной значительности и ценности. Если вы из тех, кто преследует, прочитав «Мальчиков», задумайтесь: может, тот, с кем вы так поступаете, такой же Илюшечка.

И Илюша, и его отец – бедный, униженный, но оттого еще более обидчиво-гордый капитан Снегирев, и Коля Красоткин, и остальные мальчики – все поначалу встречают Алешу враждебно, настороженно, агрессивно. Илюша даже бросает в него камнями и прокусывает палец. Алеша мог бы ответить такой же агрессией: ударить, оскорбить, обидеть, тем более что он-то ни перед кем из этих людей не виноват. Но Алеша во всех случаях отвечает смирением и любовью, и люди преображаются, злоба и ожесточение, как корка, спадают с их сердец, и вскоре они уже становятся преданными друзьями и даже учениками Алеши.

Здесь – две важнейшие в романе (и в жизни нашей) истины. Как учил Алешу старец Зосима, «когда сталкиваешься с грехом людским и спрашиваешь себя: взять ли силой или смиренной любовью? – всегда решай: возьму смиренной любовью. Решишься – так раз навсегда и весь мир покорить возможешь». Хотя может показаться, что это глупо и просто невозможно, особенно в нынешнее время, поверьте: эта истина оказывается истиной всегда. (Конечно, так следует поступать лишь тогда, когда не надо защищать себя, а тем более другого от действительно сильного, нападающего зла – тут, Достоевский всегда подчеркивал, надо противопоставить злу силу и обезвредить его.) И второе. Нет человека, который мог бы сказать: я не виноват в зле, творящемся в мире. Задумайтесь и увидите, сколько плохого можно было бы избежать, поступи мы сами когда-то по-другому. Важно осознать это как можно раньше – как мальчики из «Братьев Карамазовых». Жизнь – не только счастье, но и труднейшее испытание с самых ранних лет.

В начале 1880 года в Москве состоялись торжества, посвященные открытию памятника А. С. Пушкину на Страстной (ныне Пушкинской) площади. На этих торжествах, вместе со многими писателями и общественными деятелями, выступал и Достоевский. Он произнес вдохновенную речь о своем любимом поэте. Она до сих пор остается, может быть, самым лучшим и мудрым из всего, что написано и сказано о Пушкине. Восторг слушавших был так велик, что люди падали в обморок, мирились друг с другом те, кто враждовал много лет…

Правда, уже на следующий день в обществе развернулись жаркие споры по поводу этой речи. Споры, продолжающиеся и до сих пор…

Речь о Пушкине, возражения спорившим с ней и другие материалы составили последний выпуск «Дневника писателя» – январский за 1881 год. В конце января у Достоевского обострилась болезнь легких, которой он давно страдал. 28 января (по старому стилю) ему стало совсем плохо. Он попросил жену открыть Евангелие (то самое, что привез с каторги) и прочесть первые открывшиеся строки. Это были строки Евангелия от Матфея, где повествуется о том, как Иоанн Креститель, к которому приходит креститься Христос, не решается крестить Его. «Иоанн же удерживал Его и говорил: „Мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?“ Но Иисус сказал ему в ответ: „Не удерживай; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду“». «Ты слышишь, – сказал жене Достоевский, – „не удерживай“ – значит, я умру». Через несколько часов его не стало.

Здесь удалось показать, может быть, лишь одну сотую сложнейшего и интереснейшего мира Достоевского. Вот уже много десятков лет миллионы людей во всем мире изучают его произведения, спорят о них, учатся у него пониманию глубины, сложности и радости жизни. Сегодня в этот мир вступаете и вы. Читайте его, размышляйте, соглашайтесь или спорьте с ним. Не будьте только равнодушны к жизни и к ее «вечным вопросам», и тогда можно будет сказать, что вы идете путем Достоевского. Счастья вам!

Карен Степанян

Записки Вареньки Доброселовой

I

Мне было только четырнадцать лет, когда умер батюшка. Детство мое было самым счастливым временем моей жизни. Началось оно не здесь, но далеко отсюда, в провинции, в глуши. Батюшка был управителем огромного имения князя П-го, в Т-й губернии. Мы жили в одной из деревень князя, и жили тихо, неслышно, счастливо… Я была такая резвая маленькая: только и делаю, бывало, что бегаю по полям, по рощам, по саду, а обо мне никто и не заботился. Батюшка беспрерывно был занят делами, матушка занималась хозяйством; меня ничему не учили, а я тому рада была. Бывало, с самого раннего утра убегу или на пруд, или в рощу, или на сенокос, или к жнецам – и нужды нет, что солнце печет, что забежишь сама не знаешь куда от селенья, исцарапаешься об кусты, разорвешь свое платье, – дома после бранят, а мне и ничего.

И мне кажется, я бы так была счастлива, если б пришлось хоть всю жизнь мою не выезжать из деревни и жить на одном месте. А между тем я еще дитею принуждена была оставить родные места. Мне было еще только двенадцать лет, когда мы в Петербург переехали. Ах, как я грустно помню наши печальные сборы! Как я плакала, когда прощалась со всем, что так было мило мне. Я помню, что я бросилась на шею батюшке и со слезами умоляла остаться хоть немножко в деревне. Батюшка закричал на меня, матушка плакала; говорила, что надобно, что дела этого требовали. Старый князь П-й умер. Наследники отказали батюшке от должности. У батюшки были кой-какие деньги в оборотах[1 - Деньги в оборотах – деньги, которые отдаются в долг какому-либо банку или частному лицу и «работают» («оборачиваются»), принося своему владельцу доход в виде процентов с долга.] в руках частных лиц в Петербурге. Надеясь поправить свои обстоятельства, он почел необходимым свое личное здесь присутствие. Все это я узнала после от матушки. Мы здесь поселились на Петербургской стороне[2 - Петербургская сторона – район в Санкт-Петербурге (ныне – Петроградская сторона), с которого начиналось строительство города, на Петровском острове, за Троицким мостом и Петропавловской крепостью.] и прожили на одном месте до самой кончины батюшки.

Как тяжело мне привыкать к новой жизни! Мы въехали в Петербург осенью. Когда мы оставляли деревню, день был такой светлый, теплый, яркий; сельские работы кончались; на гумнах уже громоздились огромные скирды хлеба и толпились крикливые стаи птиц; все было так ясно и весело, а здесь, при въезде нашем в город, дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть и толпа новых, незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых! Кое-как мы устроились. Помню, все так суетились у нас, все хлопотали, обзаводились новым хозяйством. Батюшки все не было дома, у матушки не было покойной минуты – меня позабыли совсем. Грустно мне было вставать поутру, после первой ночи на нашем новоселье. Окна наши выходили на какой-то желтый забор. На улице постоянно была грязь. Прохожие были редки, и все они так плотно кутались, всем так было холодно.

А дома у нас по целым дням была страшная тоска и скука. Родных и близких знакомых у нас почти не было… Ходили к нам довольно часто люди по делам. Обыкновенно спорили, шумели, кричали. После каждого посещения батюшка делался таким недовольным, сердитым: по целым часам ходит, бывало, из угла в угол, нахмурясь, и ни с кем слова не вымолвит. Матушка не смела тогда и заговорить с ним и молчала. Я садилась куда-нибудь в уголок за книжку – смирно, тихо; пошевелиться, бывало, не смею.

Три месяца спустя по приезде нашем в Петербург меня отдали в пансион[3 - Пансио?н – частное учебное заведение, где дети жили и учились, приезжая домой лишь на субботу и воскресенье.]. Вот грустно-то было мне сначала в чужих людях! Все так сухо, неприветливо было, – гувернантки такие крикуньи, девицы такие насмешницы, а я такая дикарка. Строго, взыскательно. Часы на все положенные, общий стол, скучные учителя – все это меня сначала истерзало, измучило. Я там и спать не могла. Плачу, бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную ночь. Бывало, по вечерам все повторяют или учат уроки; я сижу себе за разговорами[4 - Разговоры, или «диалоги», – пособия для обучения иностранному языку.] или вокабулами[5 - Вока?булы – иностранные слова с переводом на родной язык для заучивания наизусть.], шевельнуться не смею, а сама все думаю про домашний наш угол, про батюшку, про матушку, про мою старушку няню, про нянины сказки… ах, как сгрустнется!

Об самой пустой вещице в доме, и о той с удовольствием вспоминаешь. Думаешь-думаешь: вот как бы хорошо теперь было дома! Сидела бы я в маленькой комнатке нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так тепло, хорошо, знакомо. Как бы, думаешь, обняла теперь матушку, крепко-крепко, горячо-горячо! Думаешь-думаешь, да и заплачешь тихонько с тоски, давя в груди слезы, и нейдут на ум вокабулы. Как к завтра урока не выучишь; всю ночь снятся учитель, мадам, девицы; всю ночь во сне уроки твердишь, а на другой день ничего не знаешь. Поставят на колени, дадут одно кушанье. Я была такая невеселая, скучная. Сначала все девицы надо мной смеялись, дразнили меня, сбивали, когда я говорила уроки, щипали, когда мы в рядах шли к обеду или к чаю, жаловались на меня ни за что ни про что гувернантке. Зато какой рай, когда няня придет, бывало, за мной в субботу вечером. Так и обниму, бывало, мою старушку в исступлении радости. Она меня оденет, укутает, дорогою не поспевает за мной, а я все болтаю, болтаю, рассказываю. Домой приду веселая, радостная, крепко обниму наших, как будто после десятилетней разлуки. Начнутся толки, разговоры, рассказы; со всеми здороваешься, смеешься, хохочешь, бегаешь, прыгаешь. С батюшкой начнутся разговоры серьезные, о науках, о наших учителях, о французском языке, о грамматике Ломонда – и все мы так веселы, так довольны. Мне и теперь весело вспоминать об этих минутах. Я всеми силами старалась учиться и угождать батюшке. Я видела, что он последнее на меня отдавал, а сам бился бог знает как. С каждым днем он становился все мрачнее, недовольнее, сердитее; характер его совсем испортился: дела не удавались, долгов было пропасть. Матушка, бывало, и плакать боялась, слова сказать боялась, чтобы не рассердить батюшку; сделалась больная такая; все худела, худела и стала дурно кашлять. Я, бывало, приду из пансиона – всё такие грустные лица; матушка потихоньку плачет, батюшка сердится. Начнутся упреки, укоры. Батюшка начнет говорить, что я ему не доставляю никаких радостей, никаких утешений; что они из-за меня последнего лишаются, а я до сих пор не говорю по-французски; одним словом, все неудачи, все несчастия, всё, всё вымещалось на мне и на матушке. А как можно было мучить бедную матушку? Глядя на нее, сердце разрывалось, бывало: щеки ее ввалились, глаза впали, в лице был такой чахоточный цвет. Мне доставалось больше всех. Начиналось всегда из пустяков, а потом уж бог знает до чего доходило; часто я даже не понимала, о чем идет дело. Чего не причиталось!.. И французский язык, и что я большая дура, и что содержательница нашего пансиона нерадивая, глупая женщина; что она об нашей нравственности не заботится; что батюшка службы себе до сих пор не может найти и что грамматика Ломонда скверная грамматика, а Запольского гораздо лучше; что на меня денег много бросили по-пустому; что я, видно, бесчувственная, каменная, – одним словом, я, бедная, из всех сил билась, твердя разговоры и вокабулы, а во всем была виновата, за все отвечала! И это совсем не оттого, чтобы батюшка не любил меня: во мне и матушке он души не слышал. Но уж это так, характер был такой.

Заботы, огорчения, неудачи измучили бедного батюшку до крайности: он стал недоверчив, желчен; часто был близок к отчаянию, начал пренебрегать своим здоровьем, простудился и вдруг заболел, страдал недолго и скончался так внезапно, так скоропостижно, что мы все несколько дней были вне себя от удара. Матушка была в каком-то оцепенении; я даже боялась за ее рассудок. Только что скончался батюшка, кредиторы явились к нам как из земли, нахлынули гурьбою. Все, что у нас ни было, мы отдали. Наш домик на Петербургской стороне, который батюшка купил полгода спустя после переселения нашего в Петербург, был также продан. Не знаю, как уладили остальное, но сами мы остались без крова, без пристанища, без пропитания. Матушка страдала изнурительною болезнию, прокормить мы себя не могли, жить было нечем, впереди была гибель. Мне тогда только минуло четырнадцать лет. Вот тут-то нас и посетила Анна Федоровна. Она все говорит, что она какая-то помещица и нам доводится какою-то роднею. Матушка тоже говорила, что она нам родня, только очень дальняя. При жизни батюшки она к нам никогда не ходила. Явилась она со слезами на глазах, говорила, что принимает в нас большое участие; соболезновала о нашей потере, о нашем бедственном положении, прибавила, что батюшка был сам виноват: что он не по силам жил, далеко забирался и что уж слишком на свои силы надеялся. Обнаружила желание сойтись с нами короче, предложила забыть обоюдные неприятности; а когда матушка объявила, что никогда не чувствовала к ней неприязни, то она прослезилась, повела матушку в церковь и заказала панихиду по голубчике (так она выразилась о батюшке). После этого она торжественно помирилась с матушкой.

После долгих вступлений и предуведомлений Анна Федоровна, изобразив в ярких красках наше бедственное положение, сиротство, безнадежность, беспомощность, пригласила нас, как она сама выразилась, у ней приютиться. Матушка благодарила, но долго не решалась; но так как делать было нечего и иначе распорядиться никак нельзя, то и объявила наконец Анне Федоровне, что ее предложение мы принимаем с благодарностию. Как теперь помню утро, в которое мы перебирались с Петербургской стороны на Васильевский остров. Утро было осеннее, ясное, сухое, морозное. Матушка плакала, мне было ужасно грустно: грудь у меня разрывалась, душу томило от какой-то неизъяснимой, страшной тоски… Тяжкое было время…

II

Сначала, покамест еще мы, то есть я и матушка, не обжились на нашем новоселье, нам обеим было как-то жутко, дико у Анны Федоровны. Анна Федоровна жила в собственном доме, в Шестой линии. В доме всего было пять чистых комнат. В трех из них жила Анна Федоровна и двоюродная сестра моя, Саша, которая у ней воспитывалась, – ребенок, сиротка, без отца и матери. Потом в одной комнате жили мы, и, наконец, в последней комнате, рядом с нами, помещался один бедный студент Покровский, жилец у Анны Федоровны. Анна Федоровна жила очень хорошо…

Сначала она была с нами довольно ласкова, – а потом уж и выказала свой настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что нам идти некуда. Впоследствии со мной она сделалась весьма ласкова, даже как-то грубо ласкова, до лести, но сначала и я терпела заодно с матушкой. Поминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих благодеяниях. Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради любви христианской, у себя приютила. За столом каждый кусок, который мы брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история: дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада; было ли бы еще у нас самих лучше. Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души, сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с голоду сгнить. Чего-чего она не говорила! Не так горько, как отвратительно было ее слушать. Матушка поминутно плакала; здоровье ее становилось день от дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи, доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне: она поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме. Но нужно было одеваться, нужно было на непредвиденные расходы откладывать, нужно было непременно свои деньги иметь. Мы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем переехать куда-нибудь. Но матушка последнее здоровье свое потеряла на работе: она слабела с каждым днем. Болезнь, как червь, видимо подтачивала жизнь ее и близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала; все это было на глазах моих!

Дни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мы жили тихо, как будто и не в городе. Анна Федоровна мало-помалу утихала, по мере того как сама стала вполне сознавать свое владычество. Ей, впрочем, никогда и никто не думал прекословить. В нашей комнате мы были отделены от ее половины коридором, а рядом с нами, как я уже упоминала, жил Покровский. Он учил Сашу французскому и немецкому языкам, истории, географии – всем наукам, как говорила Анна Федоровна, и за то получал от нее квартиру и стол; Саша была препонятливая девочка, хотя резвая и шалунья; ей было тогда лет тринадцать. Анна Федоровна заметила матушке, что недурно бы было, если бы и я стала учиться, затем, что в пансионе меня недоучили. Матушка с радостию согласилась, и я целый год училась у Покровского вместе с Сашей.

Покровский был бедный, очень бедный молодой человек; здоровье его не позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только, звали у нас студентом. Жил он скромно, смирно, тихо, так что и не слышно бывало его из нашей комнаты. С виду он был такой странный; так неловко ходил, так неловко раскланивался, так чудно говорил, что я сначала на него без смеху и смотреть не могла. Саша беспрерывно над ним проказничала, особенно когда он нам уроки давал. А он вдобавок был раздражительного характера, беспрестанно сердился, за каждую малость из себя выходил, кричал на нас, жаловался на нас и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в свою комнату. У себя же он по целым дням сидел за книгами. У него было много книг, и все такие дорогие, редкие книги. Он кое-где еще учил, получал кое-какую плату, так что чуть, бывало, у него заведутся деньги, так он тотчас идет себе книг покупать.