Записки из подполья

Я помолчал.

– Сегодня погода… снег… гадко! – проговорил я почти про себя, тоскливо заложив руку за голову и смотря в потолок.

Она не отвечала. Безобразно все это было.

– Ты здешняя? – спросил я через минуту, почти в сердцах, слегка поворотив к ней голову.

– Нет.

– Откуда?

– Из Риги, – проговорила она нехотя.

– Немка?

– Русская.

– Давно здесь?

– Где?

– В доме.

– Две недели. – Она говорила все отрывистее и отрывистее. Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица.

– Отец и мать есть?

– Да… нет… есть.

– Где они?

– Там… в Риге.

– Кто они?

– Так…

– Как: так? Кто, какого звания?

– Мещане.

– Ты все с ними жила?

– Да.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Зачем же ты от них ушла?

– Так…

Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.

Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли, беспорядочно стали проходить в моей памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену, которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.

– Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, – вдруг проговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почти нечаянно.

– Гроб?

– Да, на Сенной; выносили из подвала.

– Из подвала?

– Не из подвала, а из подвального этажа… ну знаешь… там внизу… из дурного дома… Грязь такая была кругом… Скорлупа, сор… пахло… мерзко было.

Молчание.

– Скверно сегодня хоронить! – начал я опять, чтобы только не молчать.

– Чем скверно?

– Снег, мокрять… (Я зевнул.)

– Все равно, – вдруг сказала она после некоторого молчания.

– Нет, гадко… (Я опять зевнул.) Могильщики, верно, ругались, оттого что снег мочил. А в могиле, верно, была вода.

– Отчего в могиле вода? – спросила она с каким-то любопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдруг что-то начало подзадоривать.

– Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одной могилы, на Волковом, сухой не выроешь.

– Отчего?

– Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так в воду и кладут. Я видел сам… много раз…

(Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был, а только слышал, как рассказывали.)

– Неужели тебе все равно, умирать-то?

– Да зачем я помру? – отвечала она, как бы защищаясь.

– Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как давешняя покойница. Это была… тоже девушка одна… В чахотке померла.

– Девка в больнице бы померла… (Она уж об этом знает, – подумал я, – и сказала: девка, а не девушка.)

– Она хозяйке должна была, – возразил я, все более и более подзадориваясь спором, – и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахотке была. Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это. Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались. (Я и тут много приврал.)