Соленый пес

Однажды ранним утром, когда вся земля была покрыта свежей, прохладной росой, он выбрал удобное местечко и в своё удовольствие повалялся и покувыркался в цветах. Освеженный, как после хорошего душа, он отдыхал в тени, когда услышал крики, хлопанье дверей, ахи и охи. Далеко не сразу он с ленивым удивлением понял, что весь этот шум поднялся из-за него. Хозяйка дома то бегала смотреть на помятые цветы, то махала руками на Солёного и ругала его, а потом появился её муж с палкой. Солёный вцепился в палку зубами и рванул к себе. Крик поднялся пуще прежнего, все убежали в дом и закрыли дверь, а Солёный выкопал себе удобную ямку в клумбе и решил там отлежаться, пока не кончатся все неприятности.

До вечера его оставили в покое. Наверное, сами поняли, как глупо ругаться и лезть в драку из-за травы. Потом его позвали, ласково с ним разговаривали и кормили маленькими кусочками мяса. Он их ловил в воздухе, щёлкая зубами, и, доверившись этим хитрым людям, даже не сообразил, как всё произошло. На шее у него вдруг оказалась петля, его потащили, полузадохшегося, на задний дворик, что-то с ним делали и потом вдруг выпустили. Он рванулся, и его чем-то сбило с ног, рванулся ещё, в бешенстве оглянулся: его держала натянутая железная цепь, приделанная к стене около маленького навеса. Такой подлости он от этих людей не ожидал!

Он бесновался несколько часов, пока не упал, обессилев. Отдышавшись, он снова вскочил. Рывками, напрягая все силы, он пытался оборвать цепь. Грыз её зубами. Тянул так, что чуть не задушил себя, до тех пор пока снова не валился с налитыми кровью глазами, хрипло дыша и глядя на людей, толпившихся в отдалении, глазами, полными ненависти. Наконец он понял, что всё пропало, и перестал бороться. Он лег и закрыл глаза. Весь мир ему опротивел. Он потерял всякий интерес к жизни. Он не притрагивался к еде, ничего не слышал, не видел, всё ему стало безразлично. Он был полон отвращения к людям, к их предательской хитрости, отвращения к жизни, которая ожидала его, прикованного к стене арестанта.

Скоро он так ослабел, что едва мог вставать, но, когда хозяин подходил к нему, чтобы задобрить фальшивыми словами и съедобными подачками, он, пошатываясь, вставал, шерсть на нём поднималась дыбом и глаза наливались ненавистью: он готовился драться до последнего, если к нему попробуют притронуться. К нему перестали подходить, его оставили в покое. Долгими часами он лежал, уронив голову на лапы, с полузакрытыми глазами. Сороки, любопытно стрекоча, разглядывали его с дерева, стараясь разобрать, живая ли это собака. Осмелев, они нахально стали прогуливаться перед самым его носом и угощаться из его миски. Они подходили к самой его морде, он шире приоткрывал глаза, и они отскакивали с раздражённым лопотаньем.

Однажды, ранним утром, когда все люди по своей глупой привычке ещё спали, хотя солнце уже давно взошло, он услышал робкое, просительное похныкивание и увидел совсем маленькую белую собачонку, которая сидела прямо перед ним. Топчась на месте от еле сдерживаемого желания подойти поближе и хныча от страха, она как будто говорила: «Ой, до чего мне хочется к вам подойти, просто сил нет, но я боюсь, боюсь, ужас до чего боюсь, уж очень вы громадная собака!» В доме стукнула дверь, послышались шаги, и маленькая собачонка кинулась опрометью бежать, вскочила на помойку, оттуда – на толстую глиняную стену и спрыгнула в соседний сад.

На другое утро в тот же час, когда светило солнце и птицы пели на деревьях и прохаживались по земле, не боясь людей, так как кругом стояла тишина и все двери в дом были ещё закрыты, собачонка опять прибежала к ограде, соскочила на помойку, а оттуда – на землю, села против Солёного и опять завела своё: хныкала и повизгивала, выражая нестерпимое желание подойти, глядела умильными чёрными глазками и всё никак не решалась. Наконец, набравшись храбрости, она сделала несколько мелких шажков. От напряжения и страха у неё даже тряслись её маленькие ножки. Она подходила всё ближе, и Солёный, который лежал, как всегда, на самом конце натянутой цепи, чуть шевельнулся и дружелюбно ударил по земле хвостом, и собачонка сейчас же кинулась бежать, спотыкаясь, просто чуть в обморок не, упала со страху.

Наконец всё это заинтересовало Солёного. Он медленно поднялся и отодвинулся назад так, что его цепь, всё время натянутая, как струна, ослабела и тяжёлыми извивами легла на пыльную землю. Маленькая собачонка, опять извиняясь и заискивая, мелко трепыхая хвостиком, подошла поближе и вдруг увидела, что он двинулся ей навстречу и может её схватить. Она пискнула, перевернулась на спину и осталась лежать, бессильно сложив передние лапки на груди с видом полной покорности судьбе. Солёный осторожно ухватил её зубами за кончик хвоста и подтянул поближе. Собачка и не шелохнулась, пока он тащил её за хвост. Только когда он с дружеским интересом тихонько потрогал её своей большой лапищей, она открыла глазки, точно спрашивая: «Где я?.. Я жива? «И вдруг, как бывает с трусишками, когда опасность миновала, пришла разом в отличнейшее настроение, вскочила на задние лапы и забарабанила передними по его носу… Она долго играла с ним, прыгала через него и теребила, забегая с разных сторон, и, едва ему стоило поднять лапы, падала навзничь от страха, что он её нечаянно раздавит. А затем снова принималась веселиться и играть. Набегавшись, она подошла к его миске с нетронутой едой и стала есть. Солёный долго смотрел на неё, потом подошёл и, опустив голову, в первый раз попробовал и начал есть ненавистную рабскую похлёбку.

Люди считали его опасной, бешеной, злой собакой и даже миску с пищей подталкивали к нему издали палкой, а он глухо ворчал, с ненавистью глядя на палку. Время шло, и он стал тупеть и глупеть от неподвижной, однообразной жизни. Часами он следил за сороками или мухами, гулявшими у него перед носом. Привык много спать, и сны ему снились тоже скучные и ленивые. По утрам иногда прибегала черноглазая собачонка поиграть. Очень редко украдкой пробирался во двор мальчик, которому было строго-настрого запрещено подходить к злой собаке. Пёс снисходительно принимал кусочки печенья, которые тот подбрасывал ему издали. Он чувствовал к нему симпатию. Мальчик был ничего себе, но всё-таки щенок. Пёс считал себя гораздо старше, опытнее и сильней этого человеческого детёныша… Лунными ночами тоска охватывала его с особенной силой. Он вдруг просыпался, чувствуя себя прежним – весёлым, сильным и свободным, и вдруг вспоминал, что он прикованный, вялый и отупевший цепной пёс. Вдалеке однотонно шумело море, о чём-то тревожно напоминая. Горло у него начинало сжиматься. Он принимался скулить и потихоньку подвывать, подняв морду к сияющей в вышине круглой пустынной луне. Как-то мальчик пробрался к нему во двор, только что вернувшись с купания. На плече у него было мокрое мохнатое полотенце. И тут мальчик, которого каждый день стращали, что, если он подойдёт к собаке, та отгрызёт ему руку, разорвет на кусочки и съест, сделал глупость, в которой было больше смысла, чем во всей мудрости взрослых. Он, смеясь, дал понюхать собаке полотенце, сел рядом с ней на корточки и ласково стал гладить по голове.

– Купаться? Да?.. Купаться? – спрашивал мальчик, и в ответ пёс с такой силой бил хвостом его по плечам, по лицу, что тому приходилось, смеясь, отворачиваться, закрываясь руками.

Мальчик взялся за ошейник и попытался отстегнуть карабин, державший цепь. Но пружина была слишком тугая, а пальцы у мальчика слабые. Тогда он влез верхом на Солёного и, нагнувшись, стал расстёгивать ошейник. Он дёргал его без конца, тянул обеими руками за ремень, но собака ему мешала, нетерпеливо дёргаясь. И вдруг ошейник упал, звякнув цепью. Солёный осторожно переступил границу истоптанного лапами круга, дальше которого он не мог двинуться. Он сделал прыжок, и цепь не дёрнула его назад, не сдавила горло. Деревья, дом, стена, плиты двора – всё, что было доступным ему миром, никогда не сдвигавшимся с места, всё вдруг сдвинулось. Он увидел дорожку, закрытую все эти месяцы для него углом дома. Увидел деревья с другой стороны и, чтобы не сойти с ума от радости, как бешеный стал носиться, описывая круги по двору. Мальчик стоял, хлопал в ладоши и хохотал от удовольствия, глядя на него. Потом Солёный промчался вдоль всей ограды, сшибая и ломая всё на своём пути, и влетел обратно во двор. Мальчик, решив, что пёс уже достаточно побегал, поднял ошейник и стал его звать к себе. Солёный искоса на него бросил быстрый взгляд, с разбегу взлетел на помойку, с неё вскочил на стену – и исчез.

… После многомесячного отсутствия «Кама» снова держала курс на иностранный порт, где когда-то потерялся Солёный пёс. Новой собаки на борту не было. Чтобы после такого выдающегося пса, как Солёный, брать обыкновенную собачонку? Никто из команды об этом и слышать не хотел. Если кто-нибудь заводил речь, что Солёный может ещё найтись в порту, все его высмеивали, доказывая, что такие номера только в кино бывают. Ясное дело, пропала собака, так нечего и болтать? Теперь, когда, по общему мнению, пса уже не было в живых, в воспоминаниях матросов он стал ещё более необыкновенным, умным и хорошим. Мартьянов – тот прямо заявлял, что только Солёный отучил его от неположенных выпивок, а стенгазета только после немного поддержала. На ночных вахтах в тихую погоду, когда время особенно долго тянется, Мартьянов в кругу товарищей любил замысловато рассуждать о жизни человеческой и собачьей.

– В доисторическом разрезе я себе эту картину представляю в таком виде, – говорил он, вздыхая и долго затягиваясь папиросой. – Когда-то человек вёл войну не на жизнь, а на смерть против всякого зверья. А зверушки в те времена были моё почтенье! Зубастые, когтистые, рогатые да ещё и ядовитые, черти! Птички летали, может быть, чуть поменьше молодого бегемота. Тюкнет клювиком – будь здоров!

Матросы слушали, улыбаясь, и Мартьянов продолжал рассуждать:

– И все они так и норовили человека слопать, загрызть или затоптать. А человеку куда податься? Зуб у него мелкий. Когтей нет. Бодаться нечем. Вот он думал-думал, может быть, десять тысяч лет и наконец додумался – смастерил себе топорик с кремешком на конце палки и стал ото всего света отбиваться этим паршивеньким топориком. И в эти тяжёлые для человека времена произошло то, что именно собака одна из всех зверей почему-то примирилась с человеком. Перешла на его сторону и заключила договор: стоять друг за друга, вместе охотиться и защищаться от всех зверей… Нечего ухмыляться: договор!.. А что этот договор неписаный, тому есть объяснение: что собаки, что люди в те времена одинаково неграмотные были… Так вот, в тяжёлые времена собака стала другом человека. И сейчас всякий знает, что собака – человеку друг. Факт. А вот насчёт того, друг ли человек собаке, – это ещё вопрос открыт… Представим себе, к примеру, такую картину, что вдруг самые разумные существа на земле – это собаки, а мы, люди, при них так, в «друзьях», вроде собак существуем… Значит, такая картина: сторожевые люди дворы собакам охраняют, охотничьи людишки на охоту их сопровождают, пастушеские человеки барашков пасут и так далее. А мелкие комнатные человечки для забавы на задних лапках подачку выпрашивают… И в виде особой благодарности за всё это каждый барбос имеет право пхнуть сапогом под брюхо или посадить на железную цепь, словно какого-нибудь каторжного преступника средних веков… Нет, братцы, я бы на их месте не спешил бы признавать таких друзей.

Итак, после того, как единодушно вся команда пришла к выводу, что Солёный давно погиб и надежды на его возвращение никакой не может быть, после того, как язвительно и жестоко высмеяны были все дураки, которые воображают, что тот так вот сидит и дожидается «Каму» семь месяцев на пирсе, едва с корабля была спущена первая партия матросов на прогулку в город, все пошли на поиски. Никто открыто в этом не признавался, говорили просто так: «Вы, ребята, вдоль берега пойдёте? Ладно, а мы вон в ту сторону! А кто по городу пойдёт?» Так, разбившись на мелкие группы, матросы разошлись по городу, берегу и рынку, присматриваясь ко всем собакам и потихоньку посвистывая особым тонким свистом, который Солёный безошибочно узнавал. Вечером все вернулись на корабль ни с чем, в мрачном настроении, а Мартьянов поднялся по трапу впервые за много месяцев с самым неприступным и надменным видом и тотчас лег на свою койку лицом к стене. Особенно всех расстроило то, что портовый сторож вспомнил, что большая рыжая, очень злая собака после ухода «Камы» часто приходила в порт и бродила вдоль причалов. Молоденький матросик, первогодок Миша, с горечью сказал?

– Если б знать, я бы двухмесячное жалованье отдал, чтобы его отсюда в Одессу переправили багажом!

На него посмотрели с презрением, и кто-то хмуро сказал:

– Подумаешь! А кто бы не дал?..

Наутро «Кама» должна была уходить в море. Ночью около трапа залаяла собака. Вахтенные бросились к борту, и из кубрика выскочили полуодетые матросы. Большая чёрная собака понуро протрусила мимо и, оглянувшись, испуганно шарахнулась, услышав голоса. А в это время бездомная и безымянная бродячая рыжая собака, у которой когда-то была кличка Солёный отлёживалась в пыльной канаве под железнодорожным мостом, дожидаясь рассвета, чтобы выйти на поиски пищи, Накануне на базарах были облавы на бродячих собак и по улицам ездили страшные ящики, откуда глухо доносились собачьи голоса, вопли испуга, жалобы и жалкий, просительный лай. Он сам еле ушёл от сетей и теперь даже во сне иногда принимался глухо рычать от бессильной ярости.

Едва рассвело, он поднялся, спокойно обошёл спящих под мостом людей – этих-то можно было не опасаться – и начал свой обход всех закоулков, где когда-то ему попадались съедобные отбросы, Ему очень не хотелось идти на базар, где бывали облавы, но его непреодолимо тянул туда голод. Он боялся, старался удержаться, но шаг за шагом, переулок за переулком оказывался всё ближе к базару. Вдруг он растерянно остановился и замер, шерсть на нём поднялась дыбом от волнения. Припав мордой к самой земле, он закружился на месте. С лихорадочной быстротой он вбирал в себя воздух, торопливо его выдыхал и снова жадно втягивал носом, обнюхивал неясные следы, запах которых сводил его с ума. Рыская по следам, он вышел на прямую и побежал по переулку к порту.

Люди испуганно сторонились: пёс нёсся, точно за ним гналась стая голодных волков. Он стремительно домчался до первых портовых складов, потерял след, снова нашёл его на обочине шоссе и, не отставая от грузовиков, следом за одним из них ворвался в портовую ограду через открытые ворота. Здесь он точно обезумел: следы были совсем свежие, они его звали, кричали ему: «Мы здесь!.. Сюда!.. Скорей!..» Как рыжая бомба, он проложил себе дорогу в сутолоке причалов и заметался около того места, откуда всего каких-нибудь несколько минут назад были убраны сходни отплывшей «Камы». Он уже распознавал следы отдельных людей: боцмана, Мартьянова, пропахшие камбузными запахами, следы мягких подошв кока, и перед ним был, как много месяцев назад, каменный обрыв и ещё пенившаяся вода – след корабля. Ветер дул с моря, и он слышал близкие запахи с самого корабля и видел, как он медленно заходил за другие стоящие у причалов суда, самым малым ходом выбираясь к выходу из гавани. Тогда, не спуская с него глаз, жадно нюхая воздух, он со всех ног бросился по бесконечно длинной дуге каменной стены брекватера догонять. Он мчался по дуге, надеясь выйти наперерез, как будто у выхода из порта, там, где на оконечности мола стоял маяк, он действительно мог перепрыгнуть с берега на борт… Как всегда бывает при прощании с портом, свободные матросы стояли на корме, облокотившись на леера и наблюдая, как медленно отодвигается назад белый, чужой город. Потом один матрос равнодушно сказал:

– Вот несётся!

Другой лениво перевёл глаза и сказал:

– Гонится за ним кто-нибудь, что ли?

– Кто там гонится? – без всякого интереса спросил третий.

И тут сразу двое закричали:

– Братцы! Смотри!

– Он, провалиться на этом месте, он!

Люди выскакивали из нижних помещений, бежали к левому борту, кричали: «Он!», «Не может быть!» Потом, задрав головы, все уставились на капитана, который стоял на мостике, подняв к глазам большой бинокль, и смотрел на высокую пустую стенку брекватера, по которой большими прыжками неслась рыжая собака. Капитан, не опуская бинокля, твёрдо сказал:

– Он!

На узком выходе из гавани нельзя было и думать останавливать двигатель. Это понимал самый последний матрос. Солёный первым добежал до маяка и смотрел на корабль, который проходил здесь совсем близко. Он трижды призывно пролаял и остался стоять, тяжело дыша после бега. «Кама» прошла узкий проход между двумя волноломами и вышла в море. Солёный перебежал на другую сторону каменной стены и не отрывал глаз от корабля, стоя на самом краю. Никто не слышал, как он стонет от отчаяния и волнения. Корабль очень медленно уходил на самом малом ходу подальше от стенки, которая всегда опасна для корабля. И в этот момент молоденький матросик-первогодок крикнул ему: «Прощай!» – и по глупости свистнул обычным призывным свистом. Солёный стоял на краю высокой стены. Воды он не боялся, но высоты боялся. Услышав знакомый, условный свист, он вздрогнул, и в нём что-то оборвалось. Его зовут! И он сильным, отчаянным прыжком грудью бросился с высоты в море.

Молодой матрос тут же получил с двух сторон разом две затрещины за свою глупость, а Солёный, вынырнув, встряхнулся, повернулся носом к кораблю и поплыл. По морю ходили невысокие круглые водяные холмы. Он поднимался на них вверх, потом опускался в низину и терял корабль из виду и снова поднимался, держа курс точно, как по компасу. Каждый раз, когда его поднимала волна, он видел, что корабль уходит от него всё дальше. Минутами он не видел ничего, кроме волн, но плыл прямо вперёд. Чайки начали собираться над ним, и он слышал их удивлённые, скрипучие крики. Шерсть у него намокла и отяжелела. Никогда он не плавал так долго и, начиная терять силы, поплыл медленнее. Волна его подняла, и он увидел корабль еще гораздо дальше от себя, чем в ту минуту, когда он кинулся в воду. И всё-таки он плыл к уходящему от него кораблю, вперёд, куда его звали вся его верность, всё мужество и твёрдость его сердца. Он слышал зов и знал, что будет плыть, пока есть дыхание и могут двигаться лапы.

Лодку спускали с «Камы» с такой быстротой, что почти уронили на воду. Затрещал и начал подвывать, переходя на высшую скорость, мотор. Боцман, стоя на мостике, указывал лодке направление, потому что голова собаки то еле виднелась, то вовсе пропадала в волнах. На носу лежал, высунувшись вперёд, Мартьянов. Ему из уважения уступили это место. Кроме моториста, в лодке, был ещё только матрос Миша. Боцман показывал то левее, то правее и вдруг стал рубить рукой прямо вниз, показывая, что надо искать на месте. На поверхности ничего не было видно. Только чайки кувыркались в воздухе, ныряя к воде. В провалах между двух волн на минуту возникла тёмная, точно облизанная голова Солёного. Моторка легла на борт, делая поворот. Мартьянов совсем перевесился через борт, так что Мише приходилось двумя руками держать его за пояс. Большой малахитово-зелёный холм воды поднялся у борта, и тут Мартьянов увидел необычайную картину. Солёный уже не мог всплыть. Над ним было полметра морской воды, глаза его были полузакрыты, но лапы медленно и равномерно двигались, он ещё плыл последними движениями под водой. Мартьянов, оттолкнув Мишу, прыгнул головой вперёд и ушёл под воду.

Лодка прошла мимо, круто развернулась, черпая бортом воду, и вернулась к тому месту, где всплыл Мартьянов, крепко ухвативший за шиворот Солёного. Миша с рук на руки принял собаку, похожую на мягкий, облипший мешок мокрой шерсти, и затем помог влезть в лодку Мартьянову. Безжизненно остановившиеся глаза Солёного были полуоткрыты, дыхания не было. Мартьянов схватил его за задние ноги, поднял и свирепо потряс, выливая из него воду, потом начал делать искусственное дыхание, дуть в горло и, опять положив к себе на колено, неутомимо нажимал на живот и разводил лапы, стараясь заставить дышать. Долгое время спустя Солёный слабо кашлянул и хрипло вздохнул. Он лежал на чьей-то куртке посреди палубы. В голове у него ещё стоял противный крик чаек и покачивались зелёные водяные холмы, но он уже слышал сквозь полузабытье знакомое подрагивание палубы от работающих двигателей, запах смазки и нагретой солнцем корабельной краски и надо всем этим – дуновение свежего ветра, какой бывает только в открытом море. Потом он различил ноги стоявших вокруг него матросов, кока в белом халате, который, присаживаясь перед ним на корточки, помешивал в миске с молоком сахар и говорил:

– Ну-ка, молочка!.. Давай-давай, чёрт лопоухий, молочка, ну!..

И в шуме общего оживления и радостного говора он ещё услышал, как над ним кто-то тихонько приговаривает:

– Эх, рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!.. Что же это ты натворил, брат, а?.. Зачем же ты так-то дедушку? А?..

И так как именно на этом месте ему обязательно нужно было отвечать, а сил поднять голову и зарычать у него ещё не было, Солёный благодарно скосил глаза и два раза слабо ударил хвостом по палубе.