«И не ставя ни в грош…»
И не ставя ни в грош,
он поверить готов
в пионерскую дрожь
патриарших прудов,
в позолоченность риз
тополей и берёз,
где Чайковского из
лебединый вопрос.
Он готов. Он всегда.
Он поставил на риск.
Замерзает вода.
И парит фигурист.
Он летит. И назад
нет пути у него.
Как осенний закат
красный галстук его.
«А скажите-ка, братцы…»
Собирала мне мама мешок вещевой.
А.Межиров
А скажите-ка, братцы,
с чего это вдруг
мне навязчиво снятся
казарма и друг?
Тридцать лет и три года
пролетели как день,
и осталась от взвода
и растаяла тень,
и не просят сегодня
батальоны огня,
только память, как сводня,
вцепилась в меня,
бесконечные стрельбы,
и мороз, и пургу
позабыть бы хотел бы,
да уже не могу.
Не из танковых башен
полка моего
я смотрю, как по нашим
наши бьют огнево,
а из теплой постели,
из прекрасного не
сновидения теле-
репортаж о войне.
«Ни с того ни с сего возвратились ко мне…»
С.Т.
Ни с того ни с сего возвратились ко мне
через столько, казалось бы, лет
разноцветные ленточки в Дарасуне
и дацана мерцающий свет.
Забайкальские розы цвели круглый год
пышным цветом, и цвет был багров,
и санчасть изводила канистрами йод
и зелёнку под смех прапоров.
И две трети полка на плацу без сапог,
исключение – сибиряки.
Но спустился с небес бронетанковый бог
и слонов произвёл в черпаки.
Наступает рассвет. Расступается тьма.
И мы едем вдоль майской реки
ремонтировать и доводить до ума
генеральские особняки.
Приближается цель – удлиняется цепь,
просыпается родины страж.
За вагонным окном бесконечная степь
переходит в таёжный пейзаж.
И в рассветных лучах, сквозь оконную грязь,
добрым молодцам – пьяным бойцам
открывается суть, обновляется связь,
проступает небесный дацан.
А потом Дарасун, и уже навсегда,
исцелившись на годы вперёд,
разноцветный салют на кустах, где вода
из трубы минеральная бьёт.
И девятого мая, до звона в ушах, —
впрочем, как и столетье спустя,
мы горланим про жён и чеканим свой шаг,