Хорошо забытое

были снова и опять.
Мне угодно, если можно,
мелким оптом и вразвес,
чтобы облако творожно
плыло в синеве небес.
Не жалей, родная, с верхом
насыпай и наливай,
чтобы ехал – век за веком —
краснопресненский трамвай.
Чтобы он застрял в метели,
не гремя и не звеня,
чтобы ангелы глядели,
улыбаясь, на меня.

«как медленно медленно время течет…»

как медленно медленно время течет
и как вытекает мгновенно
рискнешь перекрыть этот краник чем черт
не шутит и лопнула вена
и хлещет и хлещет и нету конца
как нету предела у детства
покуда смертельная бледность лица
не выдаст тебя наконец-то

«Не орел – я поставил на решку…»

Не орел – я поставил на решку, —
и живу с той поры кочево.
Монпансье с табаком вперемешку —
я вкуснее не ел ничего.
– Ешь, сынок, – говорит дядя Хона,
на ладони конфеты держа…
И, рыдая, леса похоронно
сердце резали без ножа.
Косогоры, овраги, пригорки,
зеленеет речная вода.
Горечь сахара, сладость махорки —
не забуду уже никогда.
– Угощайся. – Спасибо, – еще бы!
Угощаюсь, слезами давясь.
А под Старою Руссой сугробы,
согревая, укутали вас.
Небо – спереди. Прошлое – сзади.
Посредине – любовь и страда
в сорок третьем погибшего дяди,
не курившего никогда.

«летним утром на море…»

летним утром на море
грею старые кости
забывая о горе
о разлуке и злости
не нарадуюсь гею
и еврею и гою
где хочу там и вею
где хочу там и вою

«Друг, на время февральской стужи…»

Друг, на время февральской стужи
и отсутствующей земли
затяни ремешок потуже,
дырку гвоздиком проколи.
Затяни, не вернись из рейса,
навсегда оставаясь «там»,
заодно у плиты согрейся,
повторяя «пропан-бутан».
Плоскогубцами – ну же! ну же! —
над конфоркою гвоздь зажав.
Затяни ремешок потуже
на развалинах трех держав.
Не унять предотлетной дрожи
и невыделанной души…
Жженным запахом млечной кожи,
затянув ремешок, дыши.

«В прекрасном прошлом было всяко…»

В прекрасном прошлом было всяко:
и обожаемая мной,
убитая ментом, собака,
что стала «болью головной».
И первая, в двенадцать с чем-то,
неразделенная любовь,
что рвется, будто кинолента,
надеждой склеенная вновь.
И утренний туман над Пиной,
и в небе аистов следы,
и тихий свет радиоактивной,
зашкаливающей руды.
Прекрасны тающие стаи
и перистые облака,
где, слава Богу, мы не стали
прекрасным будущим пока.

Элегия

Селедками в бочке трамвая