Князь Феликс Юсупов. Мемуары

Вуроны переглянулись, слегка сбитые с толку. Не дав им время опомниться, я велел принести водки. Первая рюмка пришлась им по вкусу. Повторили раз, еще раз, еще много-много раз… Я решил, что созрели они послушать музыку. Добил я их цыганским романсом. Еще бы немного, и они сплясали бы казачок. У себя в комнате матушка сидела как на иголках. То и дело она посылала за мной и понять не могла, почему в ответ я завел граммофон. Наконец, незваные мои гости отбыли, унося с собой ордер на арест. Расстались мы лучшими друзьями.

– А вы, русские, – ничего! – кричали они, фамильярно хлопая меня по плечу. – Чертовски славные ребята!

Свиделись мы с ними и снова, но тогда уж дело отчасти поправилось: составили лишь опись имущества. Ареста так никогда и не наложили.

«Отель Вуймон» принадлежал родителям добрых моих друзей Робера и Мари делле Донне. Мари, замужем за бароном Васмером, была самобытна и обаятельна. В отеле она занимала небольшой номер. У нее всегда было жарко натоплено, притом вещи всюду валялись как попало. Но и беспорядок этот имел свой шарм. Здоровья Мари была слабого и почти все время лежала в окружении друзей и поклонников, как правило, писателей и людей искусства. У нее познакомился я и сдружился с секретарем ее отца, Алексеем Суковкиным, милым юношей, застенчивым и мягким, жившим в собственном мире мечтаний и грез. Он тянулся ко мне всей душой, но и корил меня за беспорядочную жизнь. В конце концов он увлекся буддизмом и уехал на Тибет, где постригся в монахи.

По вечерам, после хлопотного дня, хотелось мне отвлечься и развлечься, и я с радостью уходил куда-нибудь и брал с собой весельчаков-кавказцев Таухана с Русланом, старого друга Альдо Бруши и одного из племянников своих, Марселя де ля Арпа. Иногда составляли нам компанию и Робер с Мари. Пришла весна, и чаще всего мы отправлялись за город. Излюбленным местом стало Коломбье, имение баронессы Тиры Сейер в Сель-Сен-Клу, розовый дом, чудесно вписавшийся в зеленый ландшафт. Розовым дом был и внутри, и веяло от всего непередаваемым очарованием. С Тирой Сейер мы познакомились еще накануне войны 14-го года. Потеряла она поочередно троих мужей: Анри Менье, русского Елисеева и, наконец, Ришара-Пьера Бодена, журналиста, кинокритика из «Фигаро». Овдовев в третий раз, она взяла свою девичью фамилию. Подругой она была отличной, хозяйкой утонченной, а еще замечательной музыкантшей. Прекрасный голос добавлял чар к ней, и без того чарующей греческой своей красотой. С годами не убывала ни красота, ни обожатели. И нрав Тиры оставался мягок вопреки выпавшим на ее долю испытаниям. Глубокая вера помогла ей принять и смиренно вынести все. Ныне Тира живет в Люксембурге, ни с кем не видясь, в доме, который устроила по своему вкусу. Живет наедине со своими воспоминаниями, написала две книги мемуаров: «Да, любила» и «Ум сердца».

Однажды, проведя вечер в Коломбье, возвращались восвояси очень поздно. По дороге мне захотелось пить. Предложил я остановиться у сен-жерменской гостиницы и зайти пропустить стаканчик. Вся гостиница спала, включая портье. Тот храпел у настежь распахнутой двери. Мы, гуманно не будя его, спустились в кухню. Ряд холодильников: ешь-пей – не хочу. И мы угостились на славу, да еще соснули в пустом номере на втором этаже. А потом, сытые-пьяные-нос-в-табаке, оставив с лихвой на стойке деньги за ужин, вышли, как вошли, под храп портье у двери, все так же раскрытой настежь.

В ту пору хаживал я в мастерскую Клео Беклемишевой, талантливой скульпторши, жившей с сестрой на Монмартре. Средства у сестер были очень скромные, но принять они умели. Сколько гостей соберется, сестры в точности никогда не знали, однако ж тепла и радушия хватало на всех. В доме у них встречал я многих художников и всю монмартрскую богему.

Работы в Булони закончились, и не без сожаленья покинул я мирный приют «Вуймона» и дорогих своих делле Донне, подаривших меня дружбой и лаской, столь нужными мне в те дни.

ГЛАВА 14

1931-1934

Второе бегство Вилли – Развод и новый брак мадам Хуби – Смерть вел. князя Александра – Фильм о Распутине – Квартирка на улице Турель – Тяжба с «Метро-Голдвин-Майер»

Нововведения мадам Хуби в булонском доме я одобрил, за исключением окон в своей новой комнате, выходивших на двор. Биби велела покрыть стекла охрой и разрисовать верблюдами. Не видел я больше ни цветов, ни неба, ни птиц. Одни верблюды. Местами я немедленно соскреб краску, чтобы хоть чуть-чуть видеть, что делается на свете.

Разбуженный как-то рано утром воплями хозяйки, я подскочил к окну и поглядел в дырочку между верблюдов. Биби в ночной рубашке стояла на балконе и вопила:

– Светлость, светлость, иди скорей, Вилли ушел!

Я тотчас прибежал и узнал, что Вилли устроил то же самое, что в Брюсселе, написав ей ту же, слово в слово, записку: «Дорогая Ханна, ухожу и не вернусь. Желаю счастья. Вилли».

Биби задыхалась от гнева и возмущения.

– Светлость, сейчас же найди мне этого негодяя. Хватит с меня этих сраных сыщиков. Давай – иди, живо!

Я заметил ей, что нельзя идти туда, не знаю, куда: надо же иметь хоть какой-то след. Тогда она согласилась позвонить в полицию. Три дня мы с тревогою ждали. Три дня Биби не давала мне вздохнуть спокойно. Наконец пришло известие, что Вилли обнаружен в Ницце в том же пансионе, что и в первый побег. Решительно никакой у человека фантазии!

Но на сей раз Вилли наотрез отказался вернуться в лоно семьи. И поехал я на хозяйском автомобиле в Ниццу с наказом привезти его живого или мертвого. Едучи, думал я, что скажу ему, и считал себя совершенно не способным его вразумить.

Вилли был подавлен и не в духе. В общем-то я питал к нему симпатию. Он напоминал дитя, которое напроказило и боится порки. Наконец, я вырвал у него обещание вернуться со мной в Париж и телеграфировал Биби: «Везу непослушную овцу. Выезд завтра. Приветом. Феликс».

За миг до отъезда пришел ответ: «Волк овцу ждет. Светлость, обожаю тебя. Ханна».

Телеграмму я Вилли – от греха подальше – не показал.

На обратном пути Вилли поведал мне кое-что, о чем я уж и сам догадывался. Был он, безусловно, много умней, чем казался, и о супруге своей судил верно. Признался, что она из садистского удовольствия расхваливает меня ему и сравнениями со мной, не в его пользу, доводит его до отчаяния.

Уже у самой Булони он несколько раз просил остановиться и заходил в бары принять для храбрости перед встречей с ненаглядной.

Волк ждал овечку в гостиной угрожающе молча. Я оставил их с глазу на глаз и ушел по своим делам, смутно предчувствуя неладное. Вернувшись, узнал от Гриши, что супруги расстались с большим скандалом. Мадам прогнала мужа после ужасной сцены. Она выругала его на все лады и покидала в окно все его вещи, и одежду, и чемоданы, и граммофон с пластинками. Потом вызвала такси, и, когда мсье сел в него, она крикнула: «Счастливого пути, мсье Хуби, скатертью дорога!»

Подобную сцену я мог себе представить, но не представлял, что кончится она разрывом. Я притих, ожидая, что Биби объявится сама. Объявилась она через несколько дней.

– Светлость, – начала она, призвав меня, – хочу тебе сказать, что между мною и Вилли все кончено. Человек он незлой, но дурак и пьяница. А пьяниц я терпеть не могу. Выйду скоро за хорошего американца. Только не говори никому. Ты первый об этом узнал.

Сперва я подумал, что она шутит, ан нет. Она действительно вскоре вышла за своего американца. На бракосочетание нас не позвали. Никого не было, кроме свидетелей.

Здоровье моего тестя уже долгие месяцы вызывало опасения у близких. Ирина отвезла его в Ментону, на виллу Сент-Терез к нашим добрым знакомым Чириковым. Ольга Чирикова жила с нами в Кореизе в последние месяцы перед нашим отъездом из России. Ольга была главным редактором и душой газеты, выпуском которой мы все тогда увлеклись.

С редкой самоотверженностью Ольга до приезда тещи ухаживала за тестем моим и постоянно сменяла Ирину. С Ириной великий князь был по-настоящему дружен. Она приходила в отчаяние от одной только мысли потерять отца и до последней минуты не покидала его. Великий князь умер 26 февраля 1933 года. Получив телеграмму о его кончине, я выехал в Ментон с шурьями Андреем, Федором и Дмитрием. Похоронен он был на Рокбрюнском кладбище.

Вскоре после возвращения в Булонь мы узнали, что в Америке кинокомпанией «Метро-Голдвин-Майер» выпущен фильм «Распутин и императрица» и что в фильме этом задета честь моей жены. Американка Фанни Хольцманн, адвокат, Иринина знакомая по Ментону, посоветовала ей подать на «Метро» в суд за клевету. Ирина сказала, что прежде посмотрит фильм, который вот-вот должен был появиться в Европе.

Как только фильм пошел в Париже, мы отправились смотреть. Главные роли играли трое Барриморов. Я фигурировал под именем князя Чегодаева, Ирина названа была княжной Наташей, моей невестой, на которой женился я после скандальных перипетий: в одной сцене Ирина явно уступала домогательствам Распутина, а в другой признавалась жениху, что, потеряв честь, она его недостойна.

Как ни противно мне было возвращаться к тем событиям, заткнуть людям рот я не мог. Об исторических фактах я рассказал и сам. Но оскорбление – дело другое. К тому же ложь была вопиющей. Ирина не смогла добиться запрета картины и решила возбудить против «Метро-Голдвин-Майер» иск.

Иск означал риск. Более того, знакомые говорили, что чистейшее безумие – затевать дело такого масштаба, не имея средств даже на судебные издержки. Но кто не рискует, тот не пьет шампанское, думали мы. Средства, однако, и впрямь, надо было искать. К Гульбенкяну после неудачи с Виденером обращаться я не мог. Все остальные отказывали. Но тут помог Никита. Он свел нас с бароном Эрлангером, и тот ссудил необходимую сумму. Решено было, что суд состоится в Лондоне. Хольцманн взялась найти нам защитников среди лучших лондонских адвокатов. На подготовку требовалось несколько месяцев.

А в Булони дела осложнялись. Без сиделки матушку не оставить. Мы наняли двух, дежуривших при ней попеременно. Их приходилось где-то поселить. Дочь мы отдали в женскую школу-пансион княгини Мещерской. Но просторней в доме не стало. Попросту сидели друг у друга на голове. Долее терпеть невозможно. Я отправился подыскать что-нибудь скромное для нас с Ириной. Нашел в двух шагах, в доме на улице Турель, две комнаты на первом этаже, квартирка с большими светлыми окнами. С улицы Гутенберга я перенес туда кое-что из мебели, ковры и портьеры, и случайный этот угол стал гостеприимным домом, в котором прожили мы долгие годы до самой войны.

Подготовка к суду с «Метро» закончилась в начале 1934 года. Адвокатами у нас были сэр Патрик Хейстингс и Г. Брукс, а у «Метро» сэр Уильям Джоуит. Судья – Хорэйс Эвори.

Когда объявлено было о предстоящем суде, пошли толки и в Париже, и в Лондоне. «Черт-те что! – говорили одни. – Опять скандал. Юсупова хлебом не корми, дай о себе напомнить. Проиграет – младенцу ясно».

«Правильно! – говорили другие. – Княгиня Ирина не побоялась судиться с сильными жидами. И поделом им. Нечего соваться в чужую личную жизнь и трепать честное имя».

Обвинение заключалось в следующем: жена моя считала, что изображена в фильме под именем княжны Наташи и что сцена, в которой героиня уступает домогательствам Распутина, – явная клевета.

В защиту свою кинокомпания, признав, что Чегодаев и я – одно лицо, заявляла, что княжна, тем не менее, – персонаж вымышленный. Суть спора была именно в этом.

Суд начинался 28 февраля. Адвокаты просили Ирину приехать в Лондон за две недели до начала слушаний. Чуть позже ехал и я.

Биби, Бог ее знает почему, процесса не одобряла. Объявила она, что, ежели проиграем, нас выселит.

В Лондон из экономии времени я летел самолетом. Прежде, боясь высоты, избегал я сей транспорт, так что теперь на крыльях перемещался впервые. В воздухе, к своему удивлению, не почувствовал я ни головокружения, ни страха. Только странно-пьянящее ощущение оторванности от земли. Буль, летевший со мной, сидел смирно и сосредоточенно. Уже у английского берега в машине что-то разладилось, и стали мы снижаться с пугающей быстротой. Буль поклонился мне и сказал: «По-моему, ваше сиятельство, мы с вами летим в царство небесное». Но, к счастью, берег был рядом, и самолет с грехом пополам приземлился, верней, приводнился. Нас вынули мокрых, как губки. Что ни говори, а посуху и по морю добираться вернее.

Из Виндзора приехала Ирина, и мы поселились в Лондоне – поближе к адвокатам. Кроме того, предупредили, что присутствие наше на суде необходимо на все время слушания дела.

За Ирину я не беспокоился. Молчаливая и застенчивая по природе, она могла, когда надо было, и настоять на своем, и заставить себя уважать. Правда, при виде битком набитого зала стало нам все же не по себе.

Когда сэр Патрик Хейстингс изложил суть иска, заседание прервали для просмотра фильма.

Затем вызвали Ирину на дачу показаний. Умелыми вопросами сэр Патрик выявил сходство между княжной Наташей и моей женой. Далее доказал он, что Ирина никогда не была знакома с Распутиным.

Слово дали адвокату противной стороны, сэру Уильяму Джоуиту. Тот обратился к Ирине с отменной любезностью.

– А я и не считаю, – заявил он, – что вы были знакомы с Распутиным. Более того, я считаю, что все в вашей жизни и в вас самой настолько чуждо Распутину, что всякий мало-мальски о вас знающий, хоть даже по рассказам, поймет, что лично вы тут ни при чем.

На другой день сэр Уильям продолжил начатое: задавал Ирине вопросы вежливо, но кратко – пять часов кряду. Силясь показать, что сходства Ирины с героиней нет, он добавил, что постановщики и с прочими персонажами не стремились к исторической точности и что, мол, даже Юсупов-Чегодаев исполнителем Джоном Барримором трактуется иначе. Джоуит хотел, чтоб Ирина сама признала несходство.