Кухарка из Кастамара
Герцогиня завела традицию приглашать в Кастамар весь испанский королевский двор, поскольку была любительницей раутов – обожаемых ею светских приемов, – в особенности пышных празднеств. Достаточно было новой идее, новой моде, новому изысканному способу попрощаться прийти ей в голову – Альба тут же приступала к их воплощению. Все для нее было игрой, и не было при мадридском дворе дамы или господина, не пожелавшего завести с ней знакомства, поскольку ее светлость была олицетворением изящества, красноречия и красоты. Любое повседневное дело она превращала в событие. Ей обязательно нужно было, проснувшись утром, принимать завтрак в зале, полной цветов, ежедневно скакать верхом и читать, переодеваться по два или три раза за день и несколько раз менять головной убор в зависимости от обстоятельств. Помимо этого, Альба играла на пианино, разговаривала по утрам по-французски и, естественно, пела. Стоило ей отвлечься, как она начинала вполголоса что-то напевать. Иногда посреди ночи супруга приходила к нему в спальню и будила его, страстно нашептывая любовную балладу. При этом такой образ Альбы был крошечной частью той искренней и глубокой женщины, какой он ее знал, способной в то же время наслаждаться вещами легкомысленными и поверхностными. Альба страстно любила жизнь и его. Она была преданной супругой, не имеющей равных в твердости духа, способной на любой подвиг ради близких. Поэтому стоило им обоим одновременно разозлиться, как разражалась гроза, после которой Диего, влекомый необходимостью быть с ней, и Альба, желающая поскорее забыть о бессмысленном споре, снова были готовы пожертвовать всем друг ради друга. Он улыбнулся, вспомнив, как она хмурила брови, если что-то шло вразрез с ее желаниями.
Ему было очень сложно проститься с той жизнью… При этом, спустя всего несколько лет траура, мать и друзья пытались заставить его забыть эту боль, и его отказ служил причиной гневных споров с матерью. Она воспринимала это упорство как эгоизм и безответственность. Возможно, так и было. Для общества в целом долг перед родом был превыше его скорби, его доводов и даже превыше памяти об Альбе. Сейчас мать, казалось, немного успокоилась. Возможно, она восприняла как лучик надежды его присутствие на нескольких приемах в Алькасаре, скромных вечерах в доме друзей или в театре. А может быть, сочла признаком происходящих в нем изменений тот факт, что иногда он изъявлял желание выйти в свет или показаться в определенных общественных кругах. Со временем он научился заглушать свое безутешное горе, заполняя повседневными мелочами весь день до позднего вечера, пока неизбежно не оставался наедине с самим собой. Время действительно смягчило боль его утраты.
Наконец он вспомнил про запечатанное сургучом письмо матери за обшлагом жюстокора, сбавил темп и остановил коня. Потом достал сложенный лист бумаги, сломал печать и внимательно прочел:
Дорогой сын!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже на пути в Кастамар. Пишу тебе, чтобы сообщить, что я позволила себе пригласить на праздник дона Энрике де Аркону, о котором я тебе раньше говорила. Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали добрыми друзьями, так как уверена, что тебе это пойдет на пользу: он очень жизнерадостный и благодушный человек, как это может подтвердить моя вальядолидская подруга донья Эмилия де Аркас, которую ты прекрасно знаешь.
Хорошим доказательством этому служит содействие, которое, как я узнала недавно, он ей оказал. Когда ее экипаж застрял в грязи в самый разгар грозы, он любезно вызволил ее из беды и проводил до самого дома. Конечно, моя подруга в свою очередь пригласила его перекусить и переждать грозу. Когда она – немногим моложе меня, но гораздо более консервативная – узнала, что дон Энрике направляется в Вальядолид, чтобы забрать меня и сопроводить до Кастамара, то не преминула сообщить ему о нашей дружбе. Как ты, наверное, можешь себе представить, она сразу же написала мне и рассказала об этом геройском поступке, чтобы заодно и придать себе значимости в моих глазах. Как видишь, у Энрике хороший вкус и обходительные манеры. На этом я умолкаю. Надеюсь свидеться на днях. Поцелуй за меня Габриэля, которого я жажду увидеть не меньше.
Обожающая тебя матушка,
донья Мерседес Кастамарская,
герцогиня де Риосеко-и-Медина.
Закончив читать, Диего улыбнулся. Матушка умела заставить его забыть о горе. Он поднял голову и пустил коня рысцой в сторону фамильного склепа Кастамаров. Проскакав по одному из мостов через ручей Кабесерас, протекающий по всему имению, он оказался у вековой каштановой рощи, в которой притаился мавзолей. С противоположной стороны рощи возвышалась капелла, возглавляемая священником Антонио Альдекоа, известным своей благосклонностью к старикам и обездоленным. Он даже основал небольшой приход, где учил читать детей прислуги, хотя большинство родителей не видели в этом особого смысла, поскольку это отвлекало воспитанников от обучения ремеслу, которым они могли бы зарабатывать на жизнь.
Диего придержал коня, чтобы заглушить стук копыт, поскольку не имел желания общаться с человеком, так хорошо его знавшим, и спешился у пятиметровой решетки перед входом в мавзолей c четырьмя массивными колоннами. Он открыл решетку, прошел по небольшому, вымощенному черными плитами коридорчику до мраморной двери и остановился, опершись на нее руками. Заходить не стал. Диего почти всегда оставался снаружи. За этой мраморно-гранитной преградой было слишком много горьких воспоминаний. Не только об Альбе, но и об отце. Герцог прильнул к желобкам одной из колонн и завел внутренний диалог с женой, рассказывая ей, что через пять дней начнут отмечать ее день рождения и целый день и две ночи Кастамар будет ослепительно сверкать, как ей всегда нравилось. В таком состоянии он провел некоторое время, поглаживая камень склепа, будто таким образом мог прикоснуться к ней. Диего успел рассказать ей обо всех предстоящих гостях, о последних событиях в жизни слуг, сообщил все новости королевского двора… Потом простился и ушел с тяжелой душой, стоящим в ушах заунывным стоном своих страданий и львами, пожирающими его мысли. Оказавшись за оградой, герцог закрыл за собой дверь.
– На днях я задавал себе вопрос, когда же ваша светлость почтит нас своим присутствием.
Обернувшись, герцог увидел лицо капеллана. Этот пожилой священник служил его семье еще со времен отца, Абеля де Кастамара. Диего понял, что капеллан ждал, пока он закончит беседовать с покойной супругой, чтобы начать разговор.
– Предполагаю, что вы, как обычно, вошли с северной стороны рощи, чтобы избежать встречи со мной, – продолжил он, подходя ближе.
– Верно, но вы прекрасно знаете, что это не из-за вас, – ответил Диего, глядя ему в глаза.
Священник сделал еще шаг вперед. На лице у него было то особое выражение, что заставляло Диего чувствовать себя неловко и слегка беспомощно. Присутствие святого отца напомнило герцогу, что он был одинок в своем безразличии к Господу. Диего видел в капеллане отражение божьего терпения, его понимания и бесконечной любви, и именно это раздражало его. Его светлость не нуждался ни в боге, ни в его понимании, ни в его прощении или любви… Создатель вырвал его сердце, чтобы потом сжалиться над его болью и похвалить за усилия, которые потребовались, чтобы пережить смерть супруги. Герцог прекрасно понимал, что священник не виноват в возникающих у него чувствах, но ничего не мог с этим поделать. Каждое воскресенье, что он не посещал мессу, не ходил на исповедь, не причащался, было днем, когда он согрешал против Всевышнего, и хуже всего было то, что для него это не имело никакого значения.
– Вы же знаете, мы с богом очень далеки друг от друга, падре, – добавил Диего.
– Вы тоже знаете, что я не прекращу попыток примирить вас, – ответил священник, скрестив руки. – Нельзя злиться на бога всю жизнь.
– Может быть, и можно, падре. – И герцог положил ему руку на плечо. – Может быть, и можно.
Падре Антонио кивнул, на несколько мгновений задумавшись над его словами. Диего из вежливости подождал, ведь падре просто лучился добротой.
– Знаете, ваша светлость, когда-нибудь вы познаете истинный смысл смерти вашей дражайшей супруги, – произнес тот наконец, – и, когда это произойдет, вы увидите, как вся эта боль, вся злость, которые вызвала несправедливая гибель донны Альбы, перестанут иметь значение. Бог понимает, что вы вините его, хотя он ни в чем не виноват.
– Вы знаете мое мнение, – спокойно ответил герцог, – и, хотя я вам благодарен за эти слова, именно бог лишил меня ее. Ему не стоило этого делать, если он не хотел моей неприязни.
Он вскочил на коня и, вежливо попрощавшись, повернул обратно в Кастамар. Капеллан прокричал ему вслед, что настойчивость Господа сильнее его злости, на что тот благодарно улыбнулся. И, не оглядываясь, поскакал в сторону имения. Его друг Франсиско Марланго, граф де Арминьо, должно быть, уже прибыл, и он не хотел заставлять его ждать.
3
12 октября 1720 года, утро
Клара наблюдала, как донья Урсула снова производит осмотр всей кухни. Одно присутствие экономки не оставляло сомнений в том, что любое изменение, каким бы мелким оно ни было, должно было получить ее одобрение. Она проверила все на чистоту и мельком взглянула на Клару, которая почувствовала себя словно в ожидании приговора. Клара увидела, как она так же тщательно, как и прошлым утром, осмотрела ящики со специями на полках, и заметила, что сеньора Эскрива низко склонила голову, будто стояла перед самим герцогом. И поступила так же. Только бедняжка Росалия не опускала головы, а улыбалась в пустоту и пускала слюни. Донья Урсула с презрением посмотрела на главную кухарку.
– Ожидаю вас лично сегодня утром в своем кабинете, сеньора Эскрива.
Пышнотелая кухарка сглотнула слюну и побледнела; они с Кларой сделали легкий реверанс, глядя вслед уходящей экономке. Властная фигура скрылась за дверью кухни, и Клара ощутила, как в помещение возвращается его прежнее очарование, будто спала черная накидка, впустив лучи света. Даже несчастная Росалия засмеялась, будто к ней внезапно вернулось радостное настроение. Клара приготовила марлю, чтобы пропустить через нее смесь яичных желтков, крахмала и полфунта сахара, когда к ней подошла главная кухарка, украдкой косясь на входную дверь на случай неожиданного возвращения доньи Урсулы.
– Надеюсь, ты меня ни в чо не впутала на этот раз, – пригрозила она, приблизив свою поросячью рожу вплотную к лицу девушки.
Клара молча поглядела на нее. Начальница обернулась и пнула ведро.
– Сделай что-нибудь полезное, например, иди во двор прочисти сточную трубу, – грубо приказала она.
Это заставило Клару вздрогнуть и замереть на месте. И не потому, что нужно было прочистить трубу от кухонных отбросов, что не входило в ее обязанности помощницы по кухне, а потому, что стоило ей выйти наружу, как все узнали бы о ее недуге. А это послужило бы отличным поводом для главной кухарки вышвырнуть ее на улицу без рекомендаций.
– Пошла, кому сказала! – прорычала сеньора Эскрива подобно рассвирепевшему кабану.
Клара взяла деревянное ведро, на лбу у нее выступили капли холодного пота от одной только мысли об открытом пространстве, которое вот-вот предстанет перед ней. Она в душе прокляла свою невезучесть, из-за которой оказалась наедине с главной кухаркой. Обе посудомойки и помощница кухарки, Кармен дель Кастильо, ушли в Мадрид на рынок, чтобы помочь закупщику продуктов Хасинто Суаресу и носильщикам. Клара обогнула Росалию, которая играла со своими волосами, рисуя в воздухе круги, и подошла к решетчатой двери, ведущей во двор. Пульс участился, тошнота подкатила к горлу. Она медленно двинулась вперед, и грязная вода в ведре закачалась, словно неспокойное море. Росалия что-то произнесла, и на юбке у нее образовалась маленькая лужица из слюны и того, что собралось там за утро. Клара перевела взгляд с нее на дверцу, ощущая безудержный стук сердца. Положив руку на щеколду, она вздохнула, пытаясь собрать всю силу воли и заставить себя выйти за дверь, – и тут дверь открылась снаружи, стукнула по ведру, и часть воды пролилась на пол.
– Раскрой глаза! – недовольно крикнула кухарка, цокая языком.
Росалия показала на Клару и неестественно засмеялась, будто присутствовала на комедии Лопе де Веги. Клара отступила, и на пороге появился немолодой крепкий мужчина. Она присела в неглубоком реверансе, а мужчина снял шляпу, обнажив седые волосы. В его загорелом теле еще сохранилась часть той огромной силы, которой он, должно быть, обладал в молодости. По граблям и стоявшей позади него деревянной тачке Клара догадалась, что это садовник. У него были большие, мускулистые руки с огромными костлявыми кулаками и длинными, огрубевшими от земли и почерневшими от удобрений пальцами. Клара, все еще тяжело дыша, подняла глаза на незнакомца и угадала в нем скромное очарование, свойственное простым людям. Он приветливо улыбнулся во весь рот, и ее тревога частично рассеялась, словно улыбка этого старика на некоторое время ее успокоила.
– Какой же я неловкий, – сказал он и взглянул на полное ведро воды. – Позволь я тебе помогу, труба все еще забита? Ее не мешало бы раз и навсегда прочистить, сеньора Эскрива, тогда вы бы избавились от неприятных запахов, которые иногда из нее доходят.
– Это обязанность не моя, а чернорабочих.
Старик вздохнул, взял ведро с грязной водой и вылил в сточный колодец в патио. Клара поблагодарила бога за свое везение и, когда мужчина вернулся, улыбнулась ему.
– Сеньорита Клара Бельмонте, – представилась она, сделав по привычке реверанс. – Спасибо за помощь.
– Симон Касона, главный садовник, и, бога ради, не стоит благодарности, – ответил он, слегка рас=терявшись.
– Приятно познакомиться и прошу прощения, – добавила она, желая поскорее прийти в себя.
Она почувствовала, что сеньора Эскрива посмеивается над ее манерами, хоть и ощутила облегчение, вернувшись с ведром на кухню.
– Ну и чо вам надо, Симон? – окрысилась на него сеньора Эскрива.
Он спокойно улыбнулся, уже успев привыкнуть к свинству, царившему вокруг главной кухарки, и повернулся, поглядывая на Клару исподтишка. Клара пропустила их разговор мимо ушей и начала собирать сухой тряпкой разлитую воду; ее пульс постепенно приходил в норму.
– Я пришел попросить немного золы из зольника, если вы его еще не опорожняли, чтобы приготовить щелок, – медленно объяснил садовник. – Я ее использую как удобрение.
Клара подняла голову, и он ненадолго взглянул на нее, еще раз улыбнувшись. Она в ответ тоже робко улыбнулась.
– Можете взять сколько угодно, – словно его начальница, ответила сеньора Эскрива и обратилась к Кларе: – Эй ты, набери золы в ведро и помоги сеньору Касоне отнести ее в сад – я не могу заставлять донью Урсулу ждать.
Клара заметила, что пульс снова ускоряется. Росалия радостно завизжала, глядя на сеньора Касону, как будто только в этот момент заметила его присутствие. Садовник вежливо ответил на приветствие и протолкнул тачку ко входу в зольник – маленькое помещение рядом с выходящей в патио дверью, подальше от печей.
– А вы знаете, что сады Кастамара вызывают зависть у друзей господина герцога? – любезно поинтересовался старик, нагружая тачку.
Кларе слова садовника показались немного заносчивыми. Выглянув наружу, она почувствовала, как мышцы охватывает невероятная слабость. Она сжала зубы и сосредоточилась на золе, которую маленьким совком набирала в деревянное ведро. Старик устало вздохнул, сказав что-то по поводу своей утраченной молодости, и направился к выходу. Клара, стараясь не поднимать глаз, уткнулась в его широкую спину и, как завороженная, пошла за ним. Но стоило сеньору Касоне переступить порог, как она ощутила, что ее окутал тусклый дневной свет, и замерла. Потом заставила себя шагнуть наружу, терзаясь тревогой и стараясь не обращать внимания на предчувствие опасности, ей же самой и вызываемое. Она уже почти не осознавала, что дыхание ее стало прерывистым и грудь судорожно вздымалась и опускалась, и поняла, что потеряет сознание, если не сделает шаг назад.
Старик, посмотрев на нее, остановился, и она, словно цепями прикованная к порогу, на мгновение перевела взгляд на него, а потом закрыла глаза, полностью утратив контроль над собой.
– Сеньорита Бельмонте, по-хорошему, не стоит выходить в патио, земля сегодня немного скользкая. Позвольте я сам отнесу золу в сад, – прошептал он, беря ее за плечи и помогая дойти до деревянных лавок на кухне. – Знаете, до переезда в город я жил в поселке Робрегордо, в окрестностях Буитраго. Помню, был у меня друг по имени Мельчор, который терпеть не мог оставаться один в темноте.
Клара наконец открыла глаза, пытаясь прийти в себя и сосредоточить внимание на сеньоре Касоне. Присев на корточки, чтобы оказаться вровень с ней, он ласковым голосом рассказывал свою историю и гладил ее руки, стараясь успокоить. И неважно, что его ладони были грязными и шершавыми, исходящее от них тепло придавало ей сил.
– Когда Мельчор открывал среди ночи глаза, то всегда начинал вопить и будил половину поселка, – продолжал старик. – Многие думали, что у него не в порядке с головой, пока однажды моя бабушка, царствие ей небесное, не нашла способ справиться с его напастью.
Садовник замолчал, ожидая, что она поучаствует в разговоре и тем самым забудет про свои страхи.
Клара пристально посмотрела на него, все еще дрожа, и слегка улыбнулась, понемногу приходя в себя.
– И… и что же это за способ? – в конце концов спросила она.
– Она посоветовала ему спать при зажженной свече, – закончил он, поднимаясь. – Потому что в таких делах всегда требуется много терпения и спокойствия, сеньорита. Сейчас, как я вижу, вам уже лучше, и я, если позволите, займусь своими делами.
Клара кивнула и, вытирая платком пот со лба, немного придержала руку садовника, не давая ему уйти. Потом очень мягко обеими руками обхватила огромную ладонь сеньора Касоны и тихо прошептала: «Спасибо». Он одарил ее проникновенной улыбкой.
– Прощай, Росалия! – нежно сказал он и неторопливо вышел.
Клара еще посидела, чтобы отдышаться, а когда собралась с силами, встала и начала отделять с помощью сита яичные желтки, чтобы приготовить господину натилью[13]. Внезапно она осознала, что прошло слишком много времени с ухода сеньоры Эскривы. Она подошла к дровяной печи, кочергой открыла железную дверцу и убедилась, что хлеб под ягненком пропитался стекающим с него жиром. Потом постояла, ощущая жар из печи на щеках, и, глядя на пузырьки жира на глиняной форме, подумала, что серый день – отражение ее душевного состояния, и что-то ей подсказало, что долгое отсутствие сеньоры Эскривы не сулит ничего хорошего.
12 октября 1720 года, после полудня
Энрике почувствовал, что в воздухе уже похолодало, напоминая о приближении зимы. Но они еще ни разу не попали под дождь с того момента, как день назад отправились из Вальядолида, и до самой Сеговии по дороге на Коку. Переночевав, они возобновили свое путешествие через ужасный перевал Фуэнфрия, где повозки при малейшей неосмотрительности срывались в пропасть. Пришлось распрячь лошадей и запрячь мулов на время подъема, так как первые уже не могли тянуть карету. По слухам, король Филипп хотел вымостить дорогу вместо этой ужасной козьей тропы, поскольку на некоторых участках каретам приходилось проезжать так, что с одной стороны колеса висели над пропастью. По этой же причине Энрике сам порой приказывал свите доньи Мерседес Кастамарской остановить экипаж и пересаживал пожилую даму на своего могучего гнедого, удивляясь энергии, которую она проявляла несмотря на возраст. Герцогиня де Риосеко-и-Медина с относительной легкостью садилась в карету и выходила из нее, а также пробиралась через камни без помощи палки.
– Вы отважная женщина, – льстил ей Энрике. – Поэтому сопровождать вас в этом путешествии – одно удовольствие.
– Я все еще в форме благодаря тому, что в молодости, когда еще был жив мой супруг дон Абель де Кастамар, нам обоим нравились долгие прогулки по нашему имению, а также пешие путешествия по горам Сьерры-де-Гвадаррамы, расположенным неподалеку, – объяснила она.
Энрике понравился ее резонный ответ, поскольку дама не боялась ни высоты, ни старости. Он, в свою очередь, не солгал, похвалив ее отвагу, хотя его желание сопроводить ее до Кастамара было вызвано не удовольствием от общения с ней, а интересом к дону Диего, ее сыну, которого он всем сердцем ненавидел.
Его неприязнь к нему изначально возникла из-за противоположных политических пристрастий. После гибели отца самым большим стремлением Энрике было увидеть свою фамилию в списке тех, кто удостоился титула испанского гранда, и принадлежать к одному из наиболее выдающихся благородных семейств. Поэтому он тайно служил австрийской стороне, докладывая во всех подробностях о происходящем при дворе короля Филиппа. Дон Диего, напротив, был самым верным приверженцем монарха. Однако это политическое соперничество и успехи герцога Кастамарского вызывали у него лишь небольшое раздражение. Среди знати было полно сторонников Бурбона, но они оставались всего лишь временными противниками. Неприязнь переросла во враждебность годы спустя, когда дон Диего женился на той единственной в мире женщине, которую Энрике любил: на донье Альбе де Монтепардо. И эта враждебность окончательно превратилась в глубокую ненависть 2 октября 1711 года, когда Альба, его сокровище, погибла в результате несчастного случая во время верховой езды. «Она умерла по вине мужа, и он должен понести наказание», – сказал он себе в очередной раз.
С той минуты он стал одержим планами мести, которые тщательно вынашивал. Поэтому за какие-то пару лет он добился дружбы с матерью герцога, доньей Мерседес, как бы невзначай оказавшись с ней вместе на нескольких светских мероприятиях в столице. В первое время он угождал ей, приглашая на частные рауты, которые сам и устраивал, и ее появление не проходило незамеченным. Несколько раз они оказывались на одних и тех же спектаклях в Буэн-Ретиро или на приемах в Алькасаре и вместе пили горячий шоколад и ели сладости. Нужно признать, время от времени его приводила в восхищение эта шестидесятилетняя дама с лебединой шеей, хотя и недостаточно для того, чтобы повлиять на его намерения в отношении ее сына. Старая герцогиня была для него не более чем инструментом отмщения, поэтому он и отправился тогда в Вальядолид, чтобы вместе с ней прибыть в Кастамар.
– Вы, маркиз, настоящий кабальеро, – время от времени говорила она. – Если бы у меня была дочь, я бы не сомневаясь выдала ее за вас замуж. Вы уже подыскали себе жену?
– Дражайшая герцогиня, без вашего одобрения я никого не выберу, – отвечал Энрике, – мне нужен ваш совет в этих делах. Никто лучше вас не порекомендует достойную супругу.
– Совершенно верно, – соглашалась она. – Ах, если бы у моего сына было такое же мнение!
– Не беспокойтесь, ваш сын найдет себе супругу. Он же Кастамар и знает, что должен делать, – успокаивал он ее с улыбкой и любезно приглашал взять его под руку во время прогулок по Вальядолиду.
Оставив позади узкий перевал, они добрались в Эль-Эскориал уже к вечеру и остановились в Ла-Гранхилья-де-ла-Фреснеда[14], где и переночевали во второй раз. Благодаря безупречным дружеским отношениям герцогини с королевой Елизаветой Фарнезе и тому, что ее род принадлежал к испанским грандам со времен Карлоса I Габсбурга[15], ей было позволено останавливаться в Ла-Гранхилье во время путешествий, ибо никакой постоялый двор не мог предложить бóльших удобств. Посыльный доставил письмо с извещением о прибытии гостей управляющему поместья, и тот встретил их должным образом.
Энрике простился с герцогиней и, оставшись один, сообщил своему камердинеру, что прогуляется за пределы монастыря. Прислуга уже спала, и на самом деле он надеялся, что его доверенный человек, Эрнальдо де ла Марка, уже на месте, как он и приказал в письме.
Он направился в чащу, оставив позади группу зданий, и там подождал в тени. Его человек, как всегда, появился из ниоткуда.
– Господин маркиз, – послышался шелест, и из темноты деревьев возник маленький фонарь, едва освещая загорелое лицо Эрнальдо.
Маркиз подошел и спросил, исполнил ли тот его распоряжения. Эрнальдо, опытный солдат сорока с лишним лет, служивший в старых терциях[16], ответил по-военному:
– Так точно, ваше сиятельство. Как вы приказали, ваш управляющий выкупил все долги сеньориты. Она уже на пути в Мадрид.
– Ты сказал, что какой-то тип не хотел их продавать.
– Он тоже согласился после моего визита, – ответил мужчина с видом человека, привыкшего нести смерть.
Хоть и не склонный к политике, Эрнальдо смотрел на вещи просто, что многое для него проясняло. Его правую щеку украшал шрам, который придавал ему злобный вид, но он был вовсе не таким. Если Энрике что-то и умел делать хорошо, так это разбираться в душах, и, несмотря на то что Эрнальдо отправил в могилу неприличное количество людей, сердце его не было темным. Он был исключительным прагматиком, способным выжить в самых сложных условиях, и испытывал к Энрике вечную благодарность и беспрекословную преданность. Но на самом деле одного взгляда на его огромные жилистые кисти с обветренными деформированными костяшками, на твердые, словно камни, руки хватило бы, чтобы почувствовать безудержное желание сбежать.