Кухарка из Кастамара
– А другое поручение?
Эрнальдо просто кивнул.
– Скоро, полагаю. Принесу, как только добуду.
Энрике поправил перчатки между пальцами и собрался уходить.
– Да, кстати, наконец у нас есть имя, – сообщил он, думая о чем-то другом. – Скоро тебе придется нанести визит донье Соль, маркизе Монтихос.
– Дайте только знать.
Эрнальдо исчез так же неожиданно, как и появился, а Энрике вернулся назад в более спокойном расположении духа. Чтобы чем-нибудь поужинать перед сном, он приказал слуге подать в спальню сыр и соленья. Сняв перчатки и жюстокор, он, прежде чем позвать камердинера помочь ему раздеться, рассмотрел из окон верхнего этажа простиравшиеся под ним крытые галереи. Повернувшись, он остановил взгляд на метровом портрете его величества короля, более молодого, времен, когда в Испании еще шла война за наследство. Тот был изображен в красной охотничьей куртке, со столь любимым портретистами слащавым видом. Энрике подошел и удостоверился, что это была добротная копия произведения Мигеля Хасинто Мелендеса, придворного художника.
«Будь проклят этот Бурбон, – мысленно сказал он, с досады цокая языком. – Если бы не он, быть мне сейчас самым выдающимся умом при дворе императора Карла». Он не в первый раз упрекал себя, что вовремя не сообразил, что очевидным победителем в войне станет Бурбон. И в довершение всего после победы династия Бурбонов назначила представителей знати более низкого происхождения – более склонных к изучению законов или экономики в университетах наподобие Саламанки – на ответственные должности в Кастильском совете. Он отметил про себя, что чем тратить усилия на шпионаж в пользу эрцгерцога в те годы, лучше бы он единственно позаботился о том, чтобы преуспеть при дворе Филиппа, но он мало что понимал в юриспруденции и еще меньше – в управлении государством. Он был прирожденным политиком, но не патриотом. Его поддержка эрцгерцога, в то время энергичная и планомерная, носила сугубо практический характер.
Собственно, как Филипп, так и Карл ему были абсолютно безразличны; они могли умереть на рассвете, и он бы и молитвы за них не прочитал. «Они короли, а королям следует показывать свою преданность, пока они не превратятся в проблему и не останется ничего лучше, чем свергнуть их», – сказал он себе как-то раз в приступе сухого смеха, вспомнив, как он, более молодой, ожидал у себя дома в Гвадалахаре известий о битве при Вильявисьосе-де-Тахунья. Каким же неприятным стало для него утро, испорченное сообщением о разгроме войска карлистов. Уж лучше бы он получил это известие в читальной зале с «Анабасисом» Ксенофонта в руках или возвращаясь с утренней верховой прогулки, но никак не за завтраком. В том маленьком имении, фамильном наследии, он всегда чувствовал себя уютно, особенно в крошечной чайной комнате, в которой с детства предпочитал завтракать.
Даже сейчас он еще помнил вырвавшийся вздох отвращения, когда Эрнальдо проводил к нему одного из своих людей с новостями о ходе сражения. Гонец скакал всю ночь и достиг Гвадалахары на заре, 11 октября 1710 года, но уже по выражению лица Эрнальдо все было ясно без слов.
– Войска Филиппа оттеснили армию Габсбургов, дон Энрике. Когда они доберутся до Барселоны, от войска уже мало что останется, – доложил он.
Энрике слегка цокнул языком и перевел взгляд на покрытый пóтом лоб гонца, вытянувшегося перед ним.
– Эрнальдо… – раздраженно вздохнул он.
Для него было принципиально, чтобы во всем была гармония. И речь не шла о том, чтобы просто заполнить пространство в барочном стиле, как это было принято в прошлом веке, а о том, чтобы линии каждого предмета мебели, каждого декоративного элемента и даже запахи дополняли цвет его одежды. Он сам был частью пространства этой крошечной залы: дождь со снегом снаружи, затянутое грозовыми облаками и навевающее меланхолию небо, печная труба в виде маленьких колонн, которые обрамляли камин и поддерживали полку из яшмы; стены, увешанные гобеленами со сценами «Похищения сабинянок»; даже изгибы ширмы за его спиной, усердно выточенной краснодеревщиками, дополняли гармонию момента, которую Эрнальдо разрушил своим жестоким, пошлым известием.
– Боюсь, настало время признать, – произнес Энрике, вытерев губы тканевой салфеткой и глотнув еще горячего шоколаду с сахаром и ванилью, – что нашим королем останется дон Филипп Анжуйский.
Кто бы мог сказать месяцами раньше, когда войска карлистов взяли Мадрид, что они на пороге поражения. Но политическая жизнь, и не только в Испании, но и во всей Европе, подобно ветру каждый день, казалось, меняла направление.
Эрнальдо озабоченно посмотрел на него и отпустил посланника.
– Ваше сиятельство, мы можем попытаться устроить королю несчастный случай.
Это было отчаянное предложение, и маркиз движением головы отказался.
– Убийство монаршей особы не в наших силах, Эрнальдо: покуситься на короля – это как попытаться лишить жизни того, кто под покровительством бога. Эту священную защиту обеспечивают капитаны королевской гвардии, в частности дон Диего, герцог Кастамарский. Ты уже не помнишь про последнее покушение?
В тот раз убийцы не смогли выбраться из коридора, где их встретил герцог Кастамарский, и их арест положил начало поискам заговорщиков по всему Мадриду и поставил под угрозу шпионскую деятельность Энрике.
– Господин, в таком случае, наверное, следует избавиться от герцога, – сказал его приспешник, осушая бокал аликанте, который он сам себе налил.
Это второе предложение тоже не удивило Энрике. На самом деле любой план в этом направлении предполагал устранение дона Диего, а это само по себе было сложным, если стараться не вызывать подозрений. До этого момента он отказывался от идеи покушения на герцога Кастамарского из практических соображений, так как опять-таки полагал, что подвергнет себя опасности быть разоблаченным при дворе: убийство дона Диего, любимчика короля, вызвало бы расследование, которое могло окончиться для них отрубленными головами, выставленными на всеобщее обозрение на позорном столбе. Однако результаты битвы при Вильявисьосе изменили все. После нее только смерть короля Филиппа могла обеспечить Испании продолжение правления дома Габсбургов, а ему, Энрике, – власть в политических кругах, которой он так желал, и то, что для него было самым важным: получить свою Альбу. До этого времени его единственная надежда была на то, что Габсбурги выиграют войну. В таком случае он бы добился для нее отмены смертного приговора, который бы ей вынесли вместе с мужем за поддержку Бурбонов. Поражение карлистов лишило его стратегию смысла.
– Вдруг это наша единственная возможность, – настаивал его человек.
Его приспешник и представить себе не мог, что душа маркиза уже много лет требовала посодействовать дону Диего в его личной встрече со Всевышним. Конечно, он никогда не позволял себе перед кем-либо проявлять эту неприязнь, даже перед Эрнальдо. Осмотрительность была непременным условием выживания при дворе.
– Возможно… – произнес он, холодно соглашаясь с предложением, – если его смерть будет выглядеть случайной. Ничто не должно вызвать расследования.
Погруженный в собственные мысли, он почти пропустил стук в дверь. Это был камердинер. Слуга помог ему раздеться и надеть пижаму. Во время переодевания Энрике вспомнил, что его первым отчаянным порывом после гибели Альбы было стремление как можно скорее устроить смерть дону Диего. Любым способом, даже выходящим за рамки благоразумия. Но позднее, когда боль поутихла и рассудок укрепился, он пришел к выводу, что нужно выработать новый план, по которому дон Диего перед смертью лишится всего, как и он сам.
Так прошло десять лет, и только сейчас представился подходящий случай окончательно утолить жажду мести. Уже далеко позади остались перипетии войны, провальные стратегии и рухнувшие надежды. Десять долгих лет он, как тигр, выслеживал свою жертву, чтобы рассчитаться с доном Диего де Кастамаром за все причиненное ему зло, и не было никакой силы на этом свете, способной ему помешать.
4
12 октября 1720 года, утро
После беседы с доньей Урсулой главная кухарка грузной походкой вошла на кухню, злобно ворча и брызжа слюной.
– Пиши меню! – приказала она Кларе, выставляя на стол чернила, перо и бумагу. – Да поживее!
И начала диктовать, морща нос в попытке понять, пишет ли эта грамотейка в точности то, что она диктует, или обманывает и пишет что-то, что могло бы выставить ее на посмешище.
Видимо, экономка потребовала от нее собственноручно написать меньше чем за час все меню ежегодного празднества, чтобы представить их господину на утверждение. Клара сейчас поняла тот загадочный взгляд доньи Урсулы при виде чистой, приведенной в порядок кухни.
– С тех пор как ты появилась, у меня от тебя одни неприятности, недолго же тебе осталось в этом доме!
Клара не ответила. Записывая под диктовку завтрак, обед, полдник и ужин на два вечера и день празднования, Клара пыталась угадать, что за разговор состоялся в кабинете доньи Урсулы. Она представила себе, и не без удовольствия, побелевшее от ужаса лицо сеньоры Эскривы под пристальным взглядом ключницы, настоящего дракона, произносящего что-то типа: «А больше всего меня удивило то, что вы решили расположить их в таком порядке, не умея при этом читать. Но, учитывая, что, как неожиданно оказалось, читать вы умеете, а значит, наверняка и писать, я оставляю вам перо, чернила и бумагу, чтобы вы составили меню. Через час приду проверю. Можете идти».
Клара сказала себе, что не следует злорадствовать над чужой бедой, и наскоро помолилась богу, чтобы он простил ей это невинное прегрешение. В конце концов, кухню она отчистила не для того, чтобы навредить сеньоре Эскриве: «Откуда же мне было знать, что кухарка в Кастамаре не умеет читать?» Асунсьон Эскрива была довольно успешной кухаркой и немало умела, она прекрасно обходилась ограниченным количеством блюд и их вариантов, в основном из крупной и мелкой дичи и домашней птицы, которые хорошо знала. Такая практичность и то, что герцог был не из гурманов, позволили ей все эти годы удерживаться на должности, но она сама понимала, что не в полной мере соответствует требованиям такого благородного дома, как Кастамар. Кроме того, она была неграмотной, что было весьма странным для герцогской кухни.
Марисе Кано, которая была кухаркой в доме Клары еще в то время, когда был жив отец, с трудом удавалось грамотно писать, но с чтением, по крайней мере списка покупок, она справлялась. При всем при этом сеньора Эскрива, несмотря на свою необразованность, умела выживать. Так, например, она решила проблему с письмом при помощи Кармен дель Кастильо, своей старшей помощницы, которая достаточно разбиралась в буквах, чтобы записать меню, но едва ли могла соперничать с сеньорой Эскривой в умении готовить. Клара пришла к выводу, что экономка специально выбрала момент, заведомо зная, что утром Кармен не будет.
Она вздохнула. Самое важное должно было произойти совсем скоро, поскольку у нее, вероятно, появится возможность поработать на кухне Кастамара именно во время одного из самых важных ежегодных приемов для мадридского общества. Кармен дель Кастильо, которой было уже за сорок и чья жизнь оказалась не из легких после смерти мужа, школьного учителя, сообщила, что на это время в помощь маэстро дону Альваре Луне, капельмейстеру Кастамара, пригласят несколько капелл. Под его руководством должны будут исполнить несколько произведений его наставника Джозефа Драги, придворного композитора. Предполагалось, что это даст возможность передохнуть как музыкантам, так и другой прислуге.
Также планировалось выступление театральной труппы Кастамара с по меньшей мере двумя постановками произведений Хосе Каньисареса[17]. Для организации праздника собирались дополнительно нанять несколько помощников дворецкого, камердинеров и их помощников, помощников для всех служб, горничных для господ, личных лакеев для аристократов, лакеев для доставки выпечки и еды из кухни, пажей, скульпторов, посудомоек и кухонных работниц, помощников кухарки, официантов, помощников в прачечную, парфюмеров, дополнительных аптекарей, чтобы готовить снадобья, целую конюшенную службу с главным конюхом, первым конюхом, грумами для ухода за лошадьми и старшими грумами для сопровождения господ во время верховой езды; загонщиков, чтобы поднять зверя, врачей и хирургов, декораторов и флористов, служанок, отвечающих за хлеб и скатерти, прачек и крахмальщиц, художников, чтобы запечатлеть банкет, а также кучеров, которые бы обеспечили постоянную доставку разного рода продуктов из Мадрида. Кроме того, следовало учесть слуг, которых каждый представитель знати и придворный привозил с собой. Закрытые покои были открыты, и Клара слышала, как донья Урсула утром приказала сделать так, чтобы Кастамар блестел, как при донье Альбе. По-видимому, традицию установила еще сама герцогиня, которая каждый прожитый год считала достаточным поводом, чтобы организовать прием для всего высшего мадридского общества, включая короля.
Клара закончила писать меню, и сеньора Эскрива отправила ее чистить чеснок с луком и весь день прибираться на кухне, как какую-нибудь помощницу, только что поступившую на службу. Клара не стала возражать. А после ужина кухарка в качестве наказания оставила ее одну убирать всю посуду.
– К моему приходу кухня должна блестеть как зеркало, дорогуша!
– Да, сеньора.
– Брось свои манеры и работай, тебе за это и платят.
Клара знала, что главная кухарка за малейшую провинность выставит ее на улицу. Но при этом Эскрива была достаточно сообразительна, чтобы понимать, что если она ее уволит, то донья Урсула могла лишить ее всей власти, если кухня не будет блестеть, и уж точно способна была не брать никого на работу, чтобы только посмотреть, как она будет рвать жилы, чтобы потом все равно ее уволить. Так, Клара провела весь день до самого вечера за уборкой кухни и намыванием полов до блеска.
Закончив, с ощущением боли в суставах, она вошла в свою каморку. Ее устраивала эта комнатушка с крохотной кроватью, расположенная за сдвижной дверью в одной из стен в глубине кухни. Она чувствовала себя там тепло и спокойно. Клара задвинула дверь, которая едва достигала полутора метров в высоту, укрылась одеялами и задула свечу, оставив кухню в полумраке. Лишь угли в печах источали немного света, окрашивая стены в пунцово-черные тона. В такие минуты, когда все помещение дышало полным спокойствием, перед самым сном на несколько мгновений она представляла себя главной кухаркой. Пошевелившись под тяжелым одеялом, поскольку уже начинал ощущаться холод, она расслабила уставшие мышцы. Вскоре Клара забылась не дающим отдыха легким сном, временами проваливаясь в полудрему и ворочаясь всю ночь. Ей приснился кошмар, в котором она увидела улыбавшегося ей издалека покойного отца и мать над раскаленными медными котлами. Она чувствовала себя вдали от них и от жизни, которая ей уже не принадлежала, и тут ее разбудил резкий сильный стук.
Открыв глаза, она интуитивно поняла, что что-то произошло в гостиной дворца, расположенной этажом выше, непосредственно у нее над головой. Кухня, погреб, шкафы с посудой и продуктами, а также другие складские помещения находились на нижнем, предназначенном для слуг этаже. Попасть в них напрямую можно было только через служебный вход с заднего двора. Клара услышала еще один стук чуть дальше, а потом третий – прямо над головой. Она отодвинула сдвижную дверь. Догорающие угли печей едва давали свет, и она предположила, что уже, должно быть, раннее утро. Мысль о том, что это могли быть воры или бродяги из Мадрида, привела ее в ужас. Она сказала себе, что господин герцог их защитит, ведь он не зря был капитаном гвардии его величества короля Филиппа и прослыл одним из лучших фехтовальщиков Испании. Это ее немного успокоило, но все же если это были грабители, то стоило поднять тревогу.
Она покинула свое маленькое убежище и накинула на плечи шаль. Затем прошлась босиком до коридора, почувствовав, как мгновенно замерзли ноги. Неожиданно она услышала, как наверху по полу проволокли одно из тяжелых кресел, и остановилась, прислушиваясь, не она ли привлекла внимание. Потом поднялась по деревянной лестнице, опираясь на кованые перила, чтобы не скрипели ступени. Уже в передней отчетливо были слышны перешептывания. Поразмыслив, Клара решила было, что это господин с какой-нибудь знакомой в столь поздний час, но потом сказала себе, что если бы в дом проникли посторонние, то они тоже разговаривали бы шепотом. Во всяком случае, следовало бы проверить ради общей безопасности.
Клара прошла через гостиную благодаря свету, который проникал сквозь витражные вставки по бокам от главной двери и помогал разглядеть дорогу. Двигаясь большей частью в темноте, она добралась до коридора, но тут старые доски пола выдали ее присутствие. Остановившись, Клара заметила, что дверь в один из салонов, примыкавших к стене справа, была приоткрыта. Через щель в коридор проникал луч света от горящих в помещении ламп. Обеспокоенная, она украдкой подошла ближе и уже около двери смогла различить два мужских голоса. Пытаясь сдержать дыхание, она опустилась в полной темноте на корточки и заглянула внутрь. Первый увиденный человек не был похож на грабителя. Наоборот, это был темноволосый, дерзкого вида привлекательный молодой мужчина лет тридцати. Поверх расстегнутой рубашки на нем был скроенный на заказ голубой сюртук.
– Дорогой друг, – сказал он, наливая себе ликера, – мой отец всегда утверждал, что у тебя резкая манера речи.
Клара попыталась увидеть второго собеседника, но ей не удалось. Однако она ясно различила его голос с нотками обиды за резкость, в которой его обвинил друг.
– Я не выношу этих куриц, которые начинают кудахтать по поводу моей жизни, стоит только какой-нибудь даме приблизиться ко мне, – ответил тот с противоположной стороны.
Первый молодой человек, такой же бесцеремонный, как и его взгляд, сел, закинув ногу на подлокотники кресла, и приспустил с пятки туфлю на каблуке.
– Да ну брось, – возразил он, сделав маленький глоток. – Ты же не будешь отрицать, что являешься самым желанным холостяком во всем Мадриде.
– Вдовцом, – снова послышался голос невидимого собеседника.
Клара интуитивно почувствовала, что именно герцог отвечал молодому человеку, который элегантно положил ногу на ногу и покачал головой, будто хотел убедить собеседника, что эти тонкости не имеют значения.
– Ну хорошо, вдовец. – Он улыбнулся. – Но не будешь же ты отрицать, что прямо сегодня в театре «Принц»[18] Инес де Рохас в дамской ложе не сводила с тебя глаз. Да скажите ему, дон Габриэль, в конце концов, вы вместе выросли. Возможно, на ваши слова он обратит больше внимания.
Вдруг послышался третий голос, да так близко от Клары, что она поняла, что ее могут застать за подслушиванием чужого разговора. Прямо справа от нее стоял высокий, плотного телосложения человек в атласном платье, в перчатках и в сюртуке насыщенного светло-желтого цвета, который до сих пор не выдавал себя ни голосом, ни движением. Она не могла разглядеть его лица, но подумала, что услышала достаточно, чтобы убедиться в том, что это не грабители. И уже решила было идти назад, виня себя в том, что так некстати подслушала чужие разговоры, но тут молодой человек сделал шаг в сторону, его лицо оказалось на виду, и Клара замерла. Она прикрыла рот рукой, чтобы сдержать возглас, и несколько раз поморгала: человек справа от нее был цветным.
– Он уже знает мое мнение, – последовал его ответ. – Он спросил его давно и не хочет снова касаться этой темы. Он знает, что должен жениться ради Кастамара, о чем ему годами твердит матушка. На карту поставлено продолжение рода.
– А что же сеньорита Амелия де Кастро? – прервал его бесцеремонный молодой человек. – Красавица.
– Безнадежно, – ответил упомянутый Габриэль. – Как сказал великий поэт, любовь смотрит не глазами, а душой[19].
«Чернокожий мужчина в изысканном платье, сшитом на заказ, с шейным платком и с манерами кабальеро!» – подумала Клара. Она едва могла в это поверить, в голове все перемешалось. Похоже, он вырос в одном доме с третьим, загадочным мужчиной, вне сомнения, герцогом, который все еще был скрыт от ее взора. Вероятно, поэтому он получил должное образование и, наверное, был рабом, к которому его светлость испытывал большую симпатию, что давало тому право вести себя с такой дружеской непринужденностью. С противоположной стороны кто-то недовольно фыркнул.
– Так было, и предполагаю, что так же будет и дальше, – раздался третий голос с той стороны салона. – И у меня не ледяное сердце, Габриэль. Ты наверняка убедился уже, что я вернулся по крайней мере к некоторой общественной жизни. Даже Филипп меня с этим поздравил.
– Значит, ты должен продолжать двигаться в этом направлении и сделать следующий шаг, дорогой друг. Возвращайся к приемам при дворе, дамы, наверное, уже заждались, да и король обрадуется твоему появлению, – попытался убедить его молодой человек, для которого бокал с ликером в руке стал почти частью наряда. – Ты должен попытаться…
– Нет, – сухо оборвал его голос, недвусмысленно показывая, что тема разговора уже начала его раздражать.
Воцарилась напряженная тишина, и молодой человек с ликером прищелкнул языком, будто потерпел очередное поражение в попытке помочь другу вновь обрести счастье. Клара снова принялась упрекать себя за недостойное поведение и наконец поднялась, чтобы уйти, как заметила, что герцог встал и подошел к окну. Увидев герцога, она задержалась еще на несколько мгновений. В элегантной позе, заложив руки за спину, широкоплечий, с длинными волосами, стянутыми сзади в хвостик черной шелковой лентой, он стоял спиной к ней и смотрел в окна в глубине салона, что выходили на сад. Темнокожий мужчина приблизился к нему сбоку на пару шагов и снова заговорил с несвойственной для раба или слуги фамильярностью:
– Диего, Франсиско желает тебе добра.
Имя окончательно убедило Клару в том, что перед ней герцог. Она подождала еще, испытывая судьбу, поскольку заметила, что он вот-вот повернется, и наконец увидела его лицо – сдержанное, с большими светлыми глазами, излучавшими решимость, свойственную людям высокого происхождения. Дон Диего поджал уголки губ, словно собираясь с мыслями, и слегка вздохнул. Кларе показалось, что на его лице появилась тень нежности и чувственности, как на портретах кисти Мурильо[20], и она подождала его ответа, чтобы понять, были ли знатные сеньоры способны переступить через свою гордыню.
– Прости, дружище. Я не должен был отвечать тебе в таком тоне. Я знаю, что ты говоришь так из лучших побуждений, и я тебе за это благодарен. Но моей душе требуется время, так что всему свой черед. Кабальеро, думаю, что сейчас мне лучше снова укрыться в своем одиночестве.
Дон Франсиско, молодой мужчина, хитро улыбнулся, будто привык к вспышкам гнева своего друга герцога. Он встал перед ним и, допив ликер, поставил хрустальный бокал на столик, а затем положил руку ему на плечо.
– Диего, твое одиночество не вернет Альбу, – объяснил он. – Вспоминай ее сколько хочешь, устраивай ежегодные приемы, все что угодно, но… оставь прошлое в покое и живи полной жизнью сейчас, пока она не промелькнула мимо тебя.
Герцог задержал грустный взгляд на лице друга, как человек, который слушает неудобную правду и ничего не может возразить. А потом едва заметно кивнул в знак согласия. Дон Франсиско, немного помолчав, повернулся, взял трость, перчатки и шляпу, которые лежали на кресле, и направился к одной из дверей, что выходили в сад.
– Я же, пока ты наслаждаешься одиночеством, – добавил он перед тем, как уйти, – навещу тех двух сеньорит, которым мы оба назначили встречу в Санто-Доминго. Мне придется доставить удовольствие обеим, чтобы сохранить твое доброе имя.
Клара покраснела, услышав подобную непристойность; дон Франсиско, должно быть, тот еще развратник. Дон Диего слегка улыбнулся фривольности своего гостя и проводил взглядом его уходящую через боковые двери салона фигуру. Когда они остались одни, он, нахмурившись, подошел к темнокожему мужчине.
– Я знаю, что ты согласен с тем, что советует Франсиско. Я даже отсюда слышу твои мысли. Но ты хотя бы не будешь говорить, что я на верном пути?
Это было еще более неслыханным. Герцог, дон Диего Кастамарский, просит совета у негра как у равного. Ей всегда говорили, что негры не обладают высоким интеллектом, что они представители низшей расы, приспособленной – в этом им не откажешь – к физическому труду. Несколько раз она пересекалась с некоторыми из них, причем почти все были рабами и лишь некоторые – освобожденными, но и они продолжали служить своим бывшим хозяевам. Отец рассказывал ей, что многие не желали освобождения, потому что в самой их природе было заложено служение господам, даже с подписанными вольными.
– Ты же знаешь, что буду, – совершенно серьезно ответил темнокожий мужчина. – Однако, брат, я считаю, что твое чувство еще очень сильно, поэтому ему нужно время, чтобы поутихнуть. А сейчас, с твоего позволения, я отправляюсь спать.