Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки

Острая нехватка золота в Европе XV в.[19 - См.: John Day, 'The Great Bullion Famine in the Fifteenth Century', Past & Present, 79 (May 1978), pp. 3–54.], которая вынуждала мореплавателей искать поддержки у стесненных в средствах монархов по всему континенту, тесно переплеталась с погоней за чудесами и диковинами. Искатели приключений с восторгом оспаривали расхожие представления при помощи свежих эмпирических данных. Например, португальские экспедиции вдоль Золотого Берега Африки продемонстрировали всю наивность и несостоятельность древних убеждений о предполагаемой непроходимости «жаркого пояса». Колумб явно находился под влиянием подобных рассуждений, и они, возможно, сыграли свою роль в его растущей вере в возможность плавания в Индию через Атлантический океан, хотя у нас и нет никаких доказательств того, что он думал об этом во время пребывания в Португалии. В любом случае интересы короля Жуана II были сосредоточены преимущественно на африканском побережье и идее пути в Индию вокруг мыса Доброй Надежды. Трансатлантический проект Колумба начал обретать более четкие очертания в начале 1480-х гг. К этому времени его главной заботой было содержание сына Диего, родившегося в 1479 г., примерно тогда же, когда Христофор женился на португальской дворянке Филипе Мониш Перештрелу. Это привело его в Андалусию, где он примерно в середине 1480-х гг. оказался в монастыре Ла-Рабида. Там он нашел нечто гораздо более интересное, чем просто место, где его маленький сын мог получить кров и образование, поскольку в то время там жил один из ведущих астрономов и космографов своей эпохи. Этим человеком был монах по имени Антонио де Марчена, которому сразу полюбился генуэзский путешественник.

Именно Марчена убедил Колумба в том, что антиподы и амазонки, упомянутые в различных античных источниках, могут существовать в реальности. Он также посоветовал ему прочесть сочинения александрийского астронома II в. н. э. Клавдия Птолемея, который утверждал, что мир представляет собой идеальную сферу, несущую один сплошной массив суши, простирающийся с запада Европы до востока Азии. Колумб, естественно, с энтузиазмом отнесся к этой теории, но упорно не принимал точку зрения Птолемея, что известный мир составляет ровно половину земного шара. Если бы это было так, ни одно существовавшее тогда судно не могло бы пересечь Атлантику. Колумб даже думать об этом не хотел. Его «решение» поражало не только наивностью, но и несгибаемостью. Во-первых, он отвергал расчеты Птолемея, основываясь на теориях некоего Марина Тирского – человека, сведения о котором, по очаровательной иронии, дошли до нас только потому, что Птолемей не счел за труд опровергнуть его заведомо ошибочные вычисления. Во-вторых, он использовал книгу венецианского путешественника XIII в. Марко Поло, написанную по просьбе знаменитого монгольского хана Хубилая, чтобы доказать, что описания, которые он нашел в тексте венецианца, указывают на расстояния, намного превышающие все, о чем писал Птолемей. Для Колумба все было ясно: Птолемей ошибался, а «Море-океан» было намного меньше, чем предполагали почти все современники.

Писания Марко Поло подпитывали воображение Колумба и в других отношениях. Он буквально глотал встречавшиеся в них экзотические указания на существование тысяч и тысяч островов, лежащих за пределами Азиатского континента, включая «остров Чипунгу» с его «крытым чистым золотом дворцом»[4 - Перевод И. П. Минаева.], предположительно лежавший на расстоянии «тысячи пятисот миль» от побережья Китая[20 - John Larner, Marco Polo and the Discovery of the World (New Haven, CT, 1999), pp. 152–6.]. Комментарии на полях, обнаруженные в принадлежавшем ему экземпляре книги Поло, дают основания полагать, что Колумба в ней привлекали не столько факты, сколько истории о диковинках и чудесах[21 - Cesare de Lollis et al., eds, Raccolta di documenti e studi pubblicati della Reale Commissione Colombiana, 14 vols (Rome, 1892–6), vol. i, p. iii, pl. CI.]. То же самое можно сказать и о таких же подробных комментариях, найденных в его экземпляре «Путешествий сэра Джона Мандевиля» (The Travels of Sir John Mandeville). Даже такие работы, как Ymago Mundi Пьера д'Альи и Historia rerum ubique gestarum Энеа Сильвио Пикколомини (папы Пия II), которые возбуждали в Колумбе более серьезный интерес, были проштудированы им вдоль и поперек на предмет сведений о золоте, серебре, жемчуге, янтаре и «многообразных чудесах» Азии[22 - Felipe Fernаndez-Armesto, Columbus (Oxford, 1991), p. 41.]. Колумб лелеял грандиозные по масштабам мечты, и центральное место в его устремлениях занимали неисчислимые и баснословные богатства – баснословные, разумеется, до тех пор, пока ведомая им экспедиция не воплотит эти истории в реальность.

Но как в таком случае он мог реализовать собственные амбиции? Такие предприятия были невозможны без поддержки могущественного покровителя. Одних денег было недостаточно. Частная инициатива, финансируемая богатыми спонсорами, моментально потерпит крах, если ее экспедиция обнаружит новую территорию, поскольку у первооткрывателей не будет полномочий, чтобы провозгласить ее своей. Чтобы заявить о праве владения – о том, что в те времена обозначалось словом dominium, – и, что не менее важно, защититься от притязаний враждебных иностранных монархов, путешественникам, помимо финансовых средств, требовалась поддержка могущественного суверенного государства. Колумб понимал, что высочайшее покровительство имеет решающее значение.

Потом, спустя годы, он будет утверждать, что выбор Кастилии был предначертан самой судьбой – что это было «чудом», совершенным «несомненной рукой» Бога вопреки конкурирующим предложениям со стороны Португалии, Франции и Англии, также выразивших желание его финансировать[23 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 268, 277, 329, 357.]. В действительности все было иначе, поскольку нет никаких свидетельств хотя бы какого-то интереса к планам Колумба, не говоря уже о предложениях со стороны всех этих других королевств. Даже в Кастилии, где ему удалось добиться определенного успеха, дела шли удручающе медленно. Действительно, с точки зрения Колумба, у Андалусии был большой потенциал. Его собственные соотечественники селились там в таком множестве, что к концу XV в. более половины севильской знати носили генуэзские фамилии[24 - Miguel Аngel Ladero Quesada, 'Los genoveses en Sevilla y su regiоn (siglos XIII–XVI): elementos de permanencia y arraigo', in idem, Los mudеjares de Castilla y otros estudios de historia medieval andaluza (Granada, 1989), pp. 293–312.]. Изабелла и Фердинанд не замедлили воспользоваться этим региональным динамизмом. С середины 1470-х гг. они начали выдавать лицензии андалузским каперам, побуждая тех оспаривать прибыльную португальскую монополию на торговлю в Гвинейском заливе. За этим последовал всплеск активности, в ходе которого богатства Канарских островов становились все более и более привлекательной целью. В 1483 г. андалузские каперы, среди которых были особенно заметны генуэзцы из Севильи и Кадиса, захватили остров Гран-Канария. Ла-Пальма и Тенерифе (завоеванные намного позже, в 1493 и 1496 гг. соответственно) могли последовать за ним немедленно, если бы Изабеллу и Фердинанда не отвлекли более насущные дела на материке.

Слава Изабеллы и Фердинанда, основанная на их действительно многочисленных и впечатляющих достижениях, не должна заставлять нас забыть, насколько слабым и шатким было их положение в первые годы правления. Когда в декабре 1474 г. умер Энрике IV Кастильский, на его корону претендовали его дочь Хуана, которую поддерживала Португалия, и его сводная сестра Изабелла. Гражданская война не заставила себя ждать. Четырехлетний конфликт привел к окончательному союзу королевств Арагона и Кастилии. Теперь «Испанией» суждено было стать Кастилии и Арагону, а не Кастилии и Португалии. Когда гражданская война завершилась, Португалия была надежно изолирована, а права Изабеллы и Фердинанда на троны соответственно Кастилии и Арагона более не подлежали сомнению (в 1479 г. Фердинанд унаследовал престол своего отца, Хуана II Арагонского), приоритетом монархов стало укрепление нового, все еще хрупкого союза двух государств как единого целого. Это требовало некого начинания, которое привело бы к сплочению всего государства под эгидой христианской веры. Поэтому неудивительно, что в 1482 г. Изабелла и Фердинанд отвлеклись от Канарских островов и решили сосредоточиться на войне против Гранады. В случае военного успеха они могли наконец вырвать южное королевство из-под исламского контроля – а ведь монархи могли видеть в мусульманах лишь внутренних врагов и потенциальных союзников неумолимо продвигавшихся вперед турок-османов. Но эта война была сложным и дорогостоящим предприятием, которое полностью поглощало все силы Изабеллы, Фердинанда и большей части кастильской аристократии на протяжении следующих десяти лет.

На деле длительная и дорогостоящая кампания неизмеримо улучшит перспективы Колумба. По итогам гражданской войны Кастилия утратила доступ к золоту, добываемому в районе устья реки Вольты (на территории современной Ганы), которое оставалось под контролем Португалии. Теперь война против Гранады вызвала новую и еще более острую потребность в альтернативных источниках драгоценного металла, поскольку она повлекла за собой потерю дани, которую монархи традиционно собирали с исламского анклава. На протяжении всех 1480-х гг. Колумб был прекрасно осведомлен об этих благоприятных обстоятельствах и уделял особое внимание тому, чтобы его предложения оставались на слуху. Он следил за ситуацией и в Кастилии, и в Португалии. Он был на короткой ноге с богатыми аристократами, такими как герцог Медина-Сидония или граф Мединасели – оба вложили большие суммы в завоевание Канарских островов и развивающееся там производство сахара. Он изо всех сил набивал себе цену, грозя предложить свой проект другому государству – то Франции, то Англии. В конце весны 1486 г. его стратегия начала приносить плоды. Изабелла и Фердинанд даже предложили покрыть расходы Колумба, в том числе на пребывание при их странствующем дворе. В следующем году он представил свой проект комиссии из отобранных испанскими монархами экспертов под председательством духовника Изабеллы – брата Эрнандо де Талавера из ордена иеронимитов, будущего архиепископа Гранады. Ознакомившись с идеями Колумба, эксперты отнеслись к ним скептически, так что в сентябре 1487 г. поддержка со стороны монархов прекратилась. Теперь у Колумба не было другого выбора, кроме как попытать удачу в другом месте: в 1488 г. он снова обратил внимание на Португалию, а на следующий год отправил своего младшего брата Бартоломе в Англию и Францию[25 - Juan Gil Fernаndez and Consuelo Varela Bueno, eds, Cartas particulares a Colоn y relaciones coetаneas (Madrid, 1984), pp. 142–3.].

Нам мало что известно о реальных взглядах членов комиссии, за исключением сообщения Родриго Мальдонадо де Талаверы, который незадолго до того преподавал право в престижном университете Саламанки: «Все согласились с тем, что утверждения адмирала попросту не могли быть истиной»[26 - A. Muro Orejоn et al., eds, Pleitos colombinos, 4 vols (Seville, 1964–89), vol. iii, p. 390.]. С тех пор сам факт отсутствия показаний непосредственных очевидцев породил большое количество нелепых предположений, среди которых есть абсурдная, но на удивление живучая байка о том, что эксперты полагали, будто мир плоский. Однако широко распространенный образ Колумба того периода как романтического героя, вступившего в неравный и решительный бой с невеждами и злопыхателями, очень далек от того, что рисуют дошедшие до нас свидетельства. Хотя теперь он искал покровительства у других государей, время его пребывания при кастильском дворе не было потрачено зря. На самом деле за эти годы ему удалось заручиться поддержкой влиятельных групп вельмож и финансистов, которые продвигали его интересы при дворе Изабеллы и Фердинанда и в конечном итоге добились своего. Неудивительно, что многие из них были земляками Колумба.

В первую очередь тут следует назвать могущественную генуэзскую партию, которая поддерживала Алонсо де Кинтанилью, ставшего во время завоевания Канарских островов самым влиятельным финансовым советником при дворе Изабеллы и Фердинанда. Также среди них были члены семей Ривароло и Пинелли, которым предстояло сыграть важную роль спонсоров Колумба, и некоторые инвесторы родом не из Генуи, такие как флорентиец Джанотто Берарди. Колумбу удалось снискать расположение и людей из окружения молодого наследника престола принца Хуана. Он добился этого благодаря своей дружбе с наставником принца, доминиканским монахом Диего де Десой, который в конечном итоге станет Великим инквизитором и архиепископом Севильи, а также с няней принца Хуаной Торрес де Авилой, которая окажется полезным помощником в контактах Колумба с Изабеллой. Еще одна влиятельная придворная группа, с которой он наладил контакт, включала его доброго друга из Ла-Рабиды, монаха Антонио де Марчену, который теперь претендовал на редкую и несколько сомнительную роль человека, искренне поверившего в расчеты Колумба. Другим выходцем из Ла-Рабиды и покровителем генуэзца стал один из близких советников Изабеллы, монах Хуан Перес, чье влияние на королеву позволило Колумбу получить у нее повторную аудиенцию в 1491 г. К этому времени ему также удалось заручиться поддержкой Луиса де Сантанхеля, казначея Арагонской короны, прочно обосновавшегося в Кастилии, – это стало возможным благодаря знакомству Колумба с королевским советником по финансам Алонсо де Кинтанильей. Знакомство с Сантанхелем оказалось исключительно полезным для Колумба: тот составил убедительный проект экспедиции с тщательно проработанными расчетами, что позволило генуэзцу представить монархам финансово жизнеспособный план, который, более того, предполагал в качестве основной цели всего предприятия именно Азию.

Колумб прекрасно понимал, что Изабелла и Фердинанд не испытывали особого энтузиазма в отношении поиска антиподов или каких-нибудь еще не открытых островов, населенных амазонками. Сами по себе поиски новых земель – это отличный план, но в чем действительно нуждались монархи, так это в деньгах, а именно в доступе к прибыльным, богатым золотом и пряностями рынкам Азии. За то время, пока Колумб пытался попасть на аудиенцию к их католическим величествам, он хорошо усвоил, что Фердинанд давно интересовался морскими путями на Восток и что в сознании короля деньги, торговля и Бог были неразрывно связаны. Набожность короля нашла наиболее полное выражение в его стремлении завоевать Иерусалим. Это был не просто религиозный порыв: арагонский монарх унаследовал законные права на титул короля Иерусалима из-за того, что его дед, Альфонсо V, прозванный Великодушным, в 1443 г. завоевал Неаполь. Учитывая тот факт, что с конца XIII в. Иерусалим считался владением Неаполитанской короны, успех Альфонсо придал новое звучание апокалиптическим пророчествам Арнольда из Виллановы. Этот арагонский эрудит XIII в. предсказал, что королям Арагона суждено завоевать Иерусалим, после чего цепочка событий приведет к созданию всемирной христианской империи, которая подготовит почву для второго пришествия Христа[27 - См.: Joaquim Carreras i Artau, Relaciones de Arnau de Vilanova con los reyes de la casa de Aragоn (Barcelona, 1955), pp. 43–50.].

Источником вдохновения для Арнольда из Виллановы была позднесредневековая хилиастическая традиция, воплощенная в трудах Иоахима Флорского – жившего в XII в. цистерцианского аббата из Калабрии. Иоахимизм, как впоследствии стали называть это движение, оказал глубокое влияние на духовные воззрения раннего францисканства, которые в конце XV в. возродились благодаря усилиям нескольких францисканцев из Ла-Рабиды, ставшими друзьями Колумба. Более того, во время своего пребывания при испанском дворе генуэзец осознал, до какой степени Фердинанд предан идее завоевания Иерусалима. Приближенные провозглашали короля возможным «Последним императором», недвусмысленно отсылая к традиции Крестовых походов. Среди этих приближенных был и придворный композитор Изабеллы Хуан де Анчиета, автор церковного гимна, описывающего видение, в котором папа возлагал венцы на монаршую чету перед Гробом Господним[28 - Alain Milhou, Colоn y su mentalidad mesiаnica en el ambiente franciscanista espa?ol (Valladolid, 1983), pp. 361–400. См. также: Carol Delaney, Columbus and the Quest for Jerusalem (New York, 2011), passim.]. По мере того как набирала обороты война против Гранады, усиливался и этот имперский культ вокруг Фердинанда. К 1485 г., после взятия имевшего большое стратегическое значение города Ронда, считавшегося в течение долгого времени «неприступным»[29 - Ронду описывали как расположившуюся «на отдельно стоящей скале, увенчанной мощной цитаделью с тройными стенами и башнями». См.: Washington Irving, ed., A Chronicle of the Conquest of Granada, from the Manuscript of Antonio Agapida (London, 1829), pp. 269–70.], монархи были готовы начать давить на папу, чтобы тот как-то показательно вознаградил их за свершения во имя веры.

И такая награда была дарована папской буллой, датированной 13 декабря 1486 г. В ней папа Иннокентий VIII предоставил Изабелле и Фердинанду пресловутый patronato real, «королевский патронат»: привилегию вознаграждать и избирать, что фактически означало право монархов назначать тех, кого они пожелают, на любые крупные церковные должности, учрежденные на всех территориях, которые они завоюют. Это была уникальная привилегия, которую папа никогда бы не даровал, если бы имел хоть какое-то представление о том, что за этим последует. Естественно, Изабелла и Фердинанд без особого стеснения постепенно распространили патронат на все свои владения. Кроме того, многие начали воспринимать их как долгожданных избавителей, которым суждено уничтожить всех врагов христианской веры[30 - 'Ep?stola que Mosеn Diego de Valera enbiо al rey don Fernando Nuestro Se?or, despuеs que ovo tomado la cibdad de Ronda', in Prosistas castellanos del siglo xv, ed. M. Penna, Biblioteca de Autores Espa?oles, vol. 116 (Madrid, 1959), p. 31.], поэтому совершенно понятно, почему в конце 1480-х гг. Колумб, все еще не уверенный в поддержке монархов, начал предлагать, чтобы вся прибыль от его предполагаемого путешествия была направлена на завоевание Иерусалима. Именно в свете этого истинно средневекового духа крестовых походов мы и должны воспринимать подготовку к тому, что вскоре станет известно как «индийское предприятие»[31 - Fernаndez-Armesto, Columbus, p. 50.].

Осенью 1491 г. двор и армия Изабеллы и Фердинанда находились в Санта-Фе, в 10 км к западу от Гранады. Этот аскетичный по духу город с планировкой в виде решетки внутри креста был построен военными по приказу монархов всего за 80 дней. Сегодня над входом в сооруженную в XVI в. церковь Санта-Мария-де-ла-Энкарнасьон находится скульптурное изображение копья с надписью Ave Maria. Оно установлено в память об Эрнане Пересе дель Пульгаре, которого современники прозвали el de las haza?as – «мужем доблестных дел». Он знаменитым образом тайно проник в Гранаду за год до ее окончательного падения, чтобы своим кинжалом прибить пергамент с этими словами – Ave Maria – на двери главной городской мечети[32 - Pedro Mаrtir de Angler?a, Epistolario, in Documentos inеditos para la historia de Espa?a, 113 vols (Madrid, 1953), vol. ix, p. 91.].

Перес дель Пульгар – лишь один из многих выдающихся героев борьбы за Гранаду. Среди них был и Родриго Понсе де Леон, герцог Кадисский, который в 1482 г. захватил богатый город Альхама и был увековечен современником-хронистом Андресом Бернальдесом как олицетворение рыцарской чести, щедрости и галантности[33 - См.: William Prescott, History of the Reign of Ferdinand and Isabella the Catholic, ed. John Foster Kirk (London, n. d.), pp. 205, 210, 224–9. Описывая похороны Понсе де Леона (pp. 302–3), Прескотт пишет: «Те знамена давно истлели в пыль; да и сама могила, в которой покоился его прах, была кощунственно уничтожена; но слава героя будет жить, пока в Испании можно будет встретить нечто вроде уважения к доблести, галантности, безупречной чести или любому другому рыцарскому качеству».]. Войны за Гранаду стали предметом крестоносного энтузиазма рыцарей всего Пиренейского полуострова – и не только. Они также подарили пестрой массе жителей Кастилии ощущение общей цели и патриотический дух, которые были столь же впечатляющими, сколь и неожиданными. Итальянский историк Пьетро Мартире д'Ангьера, капеллан при дворе католических монархов, был озадачен таким проявлением единства. «Кто бы мог подумать, – писал он, – что астурийцы, галисийцы, баски и кантабрийцы, люди, привыкшие к жестокости и насилию, а также междоусобицам, которые они затевают под самыми глупыми предлогами» могут прекрасно сосуществовать «не только между собой, но также и с толедцами, и с темпераментными и ревнивыми андалусийцами, живя вместе и в гармонии как члены одной семьи, говоря на одном языке и подчиняясь единой дисциплине?»[34 - Epistolario, vol. xi, p. 120.]

Эта дисциплина особенно бросалась в глаза на заключительных этапах войны, отмеченных методичными и тщательно подготовленными операциями, спланированными с целью покорения гористой местности. В первую очередь это была осадная война, ключевую роль в которой играли пехота и артиллерия, а не конница. Этот огромный опыт стычек и внезапных атак позволил кастильским солдатам не только развить характерный индивидуалистический стиль ведения военных действий, но и выработать поразительную способность переносить зной и холод – как раз те качества, которые в будущем сделают их столь грозной силой на полях сражений как Европы, так и Нового Света[35 - J. H. Elliott, Imperial Spain (Aylesbury, 1970), p. 46.].

Это ощущение единения и общей цели как нельзя сильнее контрастировало с междоусобной враждой, раздиравшей Гранадское королевство, где правила династия Насридов. Пока Изабелла и Фердинанд уверенно готовили в своей цитадели Санта-Фе последний штурм Гранады, жителей мусульманской твердыни все больше охватывало отчаяние, а с ним и осознание, что почетная капитуляция будет предпочтительнее резни, которую сулило казавшееся уже неизбежным военное поражение. Дурные предчувствия Насридов стали основой для переговоров, которые начались в октябре 1491 г. Уже через месяц стороны согласовали все условия, и 2 января 1492 г. Гранада наконец была сдана, а насридский эмир Боабдиль лично передал Фердинанду ключи от Альгамбры – жест, символическое значение которого было понятно всем.

Невозможно переоценить то воодушевляющее ощущение божественной милости, которое охватило полуостров после завоевания Гранады христианскими войсками. Ставшее кульминацией многовековой борьбы событие пробудило глубокую уверенность в том, что на королевство Кастилия небесами возложена миссия защиты христианского мира от надвигающейся исламской угрозы. Это чувство придало новый импульс стремлению к приключениям и подвигам, воплощенному в рыцарских романах, которые пользовались популярностью при дворе и среди постепенно осваивавшего грамотность населения. Одним из лучших среди них («В рассуждении слога это лучшая книга в мире»[5 - Перевод Н. М. Любимова.], – писал Мигель де Сервантес[36 - Don Quixote, [i, 6], ed. Francisco Rico, 2 vols (Barcelona, 1998), vol. i, p. 83.]) был сочиненный валенсийским рыцарем Жуанотом Мартурелем роман «Тирант Белый» (Tirant lo Blanch), популярность которого оказалась еще большей благодаря недавнему изобретению печатного станка. Опубликованный в 1490 г. «Тирант» стал первым из бесчисленного множества подобных романов, которые будут печататься на протяжении следующего столетия. Ошеломляющая популярность этих произведений указывает на то, что чтение становилось в испанском обществе скорее способом проведения досуга, чем ученым занятием, хотя книги по-прежнему чаще читали вслух.

Рыцарские романы также представляли собой отражение мира, в котором политические границы были гораздо более проницаемыми, чем мы думаем. В рыцарстве, ставшем наднациональным культурным феноменом, не было ничего локального или ограниченного[37 - David Crouch, The English Aristocracy, 1070–1272: A Social Transformation (New Haven, CT, 2011), pp. 248–9.]. Даже при дворе короля Артура, который служил декорациями для большинства подобных произведений, рыцарство было частью международной придворной культуры. Благодаря норманнам она распространилась из посткаролингского общества X в., где смысловым центром неупорядоченной политической жизни было не суверенное королевство, а пришедшие ему на смену раздробленные феодальные образования, созданные военными авантюристами и мятежными вассалами. Постепенно герцогства Нормандия, Бургундия, Фландрия, Шампань, Блуа и Анжу стали играть в средневековой Европе роль, сопоставимую с греческими городами-государствами Античности или итальянскими княжествами Ренессанса[38 - Christopher Dawson, Religion and the Rise of Western Culture (London, 1950), pp. 168–9.]. По ходу дела претерпевали постепенные изменения и откровенно нехристианские понятия о чести и мести, которые были отличительной чертой раннефеодального общества. Племенные узы родства и закон кровной мести продолжали играть решающую роль, но новое общество усваивало теперь и чувство более широкой духовной идентичности, выходящей за рамки представлений об общей крови. Рыцарь превратился в сакральную фигуру, в которой преданность сеньору естественным образом находила свое наиболее полное выражение в защите не только вдов и сирот, но и Церкви.

К XV в. рыцарские романы сформировали в обществе новое представление о благородстве. Присущее им уникальное сочетание жестокости, галантности и добродетели стало плодом возникшего в самом сердце средневековой культуры творческого напряжения между светским идеалом благородной любви, с одной стороны, и аскетичными духовными ценностями эпохи Крестовых походов – с другой. Это напряжение нашло прекрасное выражение в дуализме, лежащем в основе произведений таких авторов, как Гальфрид Монмутский и Кретьен де Труа, например в резком контрасте между Ланселотом и Галахадом, между рыцарской одержимостью мирскими страстями, включая прелюбодеяние, и направляемым добродетелью и верой поиском святого Грааля.

Есть немалый соблазн увидеть в этом напряжении неразрешимое противоречие между заботой о благе рода и стремлением к добродетели, между аристократизмом и социальной исключительностью, с одной стороны, и обязанностью отстаивать справедливость посредством защиты бедных, вдов и сирот – с другой[39 - См., например: Nigel Saul, For Honour and Fame: Chivalry in England, 1066–1500 (London, 2011), pp. 337–8.]. Но подобный подход был бы грубым анахронизмом. Фактически моральный кодекс, лежащий в основе рыцарских романов, не видел конфликта между родословной и добродетелью или даже между смирением и величавостью. Эти два качества не только не исключали, но и дополняли друг друга в своем противостоянии порокам гордыни и малодушия. Другими словами, поистине великодушный рыцарь презирал не то, что он считал ниже себя, а, скорее, мелочность в помыслах[40 - См.: St Thomas Aquinas, Summa Theologiae, IIa–IIae, 161, 1 resp.; 162, 3 ad. 2; 161, 1 resp. 3.]. Неудивительно, что в «Кентерберийских рассказах» Чосера женщина, которая убеждает «неблагородного» Мелибея проявить «снисхождение», оказывается не кем иным, как госпожой Разумницей, и этой идее предстояло быть недвусмысленно выраженной и переданной миру эпохи Возрождения среди прочих философом-гуманистом Джоване Буонаккорсо да Монтеманьо (1391? –1429)[41 - The Works of Geoffrey Chaucer, ed. F. N. Robinson, 2nd edn (Oxford, 1957), pp. 167–88. Работа Буонаккорсо называется De Nobilitate. Написанная в 1420-х гг., она стала очень популярной по всей Европе. См.: Arsenio Dacosta Mart?nez and Carlos Mota Placencia, 'Un tratado inеdito sobre la idea de nobleza atribuido a Francisco de Rades y Andrada', Studia Aurea, 8 (2014), pp. 417–54, at p. 436.].

Эти подробные описания невероятных подвигов благородных героев в экзотических и волшебных странах, населенных чудовищами и наполненных чудесами, давали читателю новое представление о человеческой жизни, в которой и добродетели, и страсти приобретали невиданный доселе масштаб[42 - Books of the Brave, being an account of books and of men in the Spanish Conquest and settlement of the sixteenth-century New World, with a new introduction by Rolena Adorno (Berkeley, CA, 1992), p. 13.]. Рыцарские романы оказывали сильнейшее влияние на этику и идеи того времени, но также являлись и их отражением, так что те противоречия, которые в наши дни кажутся непреодолимыми, могли быть легко устранены. Сам Колумб вполне в духе той эпохи проявлял озабоченность вопросами происхождения. Где-то между 1477 и 1480 гг. он женился на Филипе Мониш Перештрелу. В социальном отношении это был огромный рывок вперед для сына генуэзского ткача. По материнской линии Филипа происходила из семьи служивших португальской короне видных землевладельцев с хорошей репутацией. Ее отец, Бартоломео Перештрелу, в качестве поощрения получил во владение Порту-Санту близ Мадейры – по правде, всего лишь отдаленный островок, который, однако, стал для Колумба примером того, каких наград можно было удостоиться на королевской службе[43 - Fernаndez-Armesto, Columbus, p. 17.]. Блестящим воплощением подобных устремлений был легендарный граф Перо Ниньо, благодаря перу Гутьерре Диеса де Гамеса вошедший в культуру как рыцарь, чьи величайшие битвы состоялись на море и который не ведал поражений ни в любви, ни на войне. Во времена Колумба эта традиция все еще была примером для подражания[44 - Gil Vicente, Obras Completas, ed. Аlvaro J?lio da Costa Pimp?o (Barcelos, 1956), p. 55. Важным произведением Диеса де Гамеса является El Vitorial. Я использовал издание Рафаэля Бельтрана Льявадора (Salamanca, 1997).]. Хотя у нас нет доказательств, что он читал какие-то произведения о рыцарях-мореходах, о деле его жизни, как и об островках, которые он c любовью разместит на своем гербе, едва ли можно рассуждать, не ссылаясь на этот жанр.

Однако по пути назад в Ла-Рабиду Колумб думал о совершенно других проблемах. Неужели все его мечты и амбиции ни к чему не привели? Из всех ходатайств, представленных просителями при дворе Изабеллы и Фердинанда, его собственное должно было выглядеть особенно перспективным: после того как пала Гранада, что могло помешать монархам удовлетворить его просьбу? Увы, еще одна комиссия, собранная монархами во время его визита в Гранаду, выступила против. Но тут, почти как в сказке, после целого дня, проведенного Колумбом в седле, его нагнал мчавшийся во весь опор королевский посланник, который приказал ему вернуться в лагерь Изабеллы и Фердинанда в Гранаде. Что-то переменило их мнение.

Осторожное отношение монархов к планам Колумба было отчасти обусловлено тем, что они осознавали деликатную проблему, которую выявило завоевание Гранады. Хотя теоретически Испания являлась теперь государством, объединенным одной верой, там оставалась очевидная группа нехристиан, чье присутствие в этой новой ситуации выглядело все более неуместным. Когда несколькими столетиями ранее другие европейские государства изгоняли своих евреев – Англия в 1290 г., Франция в 1306-м, – Испания отказалась последовать их примеру. Однако ко второй половине XIV в. совокупные разрушительные последствия «черной смерти» и участия Испании в Столетней войне привели к социальной напряженности, которая вылилась в городах во вспышки насилия. Как обычно, козлами отпущения стали евреи. Проблему усугубляли и численность еврейской общины Испании, на тот момент самой большой в мире[45 - Точное число установить невозможно, но общепризнанная оценка предполагает, что евреи составляли от 3 до 5 % населения, то есть от 200 000 до 400 000 человек.], и сконцентрированность евреев в крупных городских центрах, и их завидный успех в качестве купцов, лавочников, ремесленников, финансистов и врачей[46 - Luis Suаrez Fernаndez, Les juifs espagnols au Moyen ?ge (Paris, 1983), p. 113.].

Эти факторы помогают объяснить ту стремительность, с которой в 1391 г. по Пиренейскому полуострову прокатился один из самых ужасающих антиеврейских погромов Средневековья. Многие евреи пытались бежать из крупных центров, укрывшись в более мелких городах или в сельской местности, где их мало кто знал. Тем, кто предпочел остаться на месте, зачастую удавалось выжить, только приняв христианство[47 - Philippe Wolff, 'The 1391 Pogrom in Spain: Social Crisis or Not?', Past & Present, 50 (February 1971), pp. 4–18.]. С точки зрения христиан, увеличение числа обращений в их веру после 1391 г. было вполне логичным. Все, и особенно члены нищенствующих орденов, были убеждены, что, если вера и разум идут рука об руку, при правильном приложении разума истинность христианства оказывается неоспоримой[48 - David Abulafia, The Discovery of Mankind: Atlantic Encounters in the Age of Columbus (New Haven, CT, 2008), pp. 22–3.]. Это и было задачей самого харизматичного проповедника того времени, монаха-доминиканца святого Викентия Феррера, который в 1410-е гг. стал движущей силой обращения в христианство тысяч евреев и мусульман.

Тем не менее беспрецедентное число переходов из одной веры в другую довольно скоро спровоцировало новые, часто даже более трудноразрешимые проблемы. Новообращенные евреи, известные как конверсос (conversos), продолжали непропорционально преуспевать на фоне остального общества. Более того, хотя конверсос по понятным причинам сохраняли многие из своих прежних еврейских контактов и традиций, принятие ими христианства означало, что теперь они могли свободно вступать в ряды знати и служителей Церкви, быстро приобретая там заметное влияние. Негодование, направленное в XIV в. на иудеев, в следующем столетии оказалось сосредоточено на конверсос, причем оно принимало еще более ожесточенные формы, потому что те, как казалось многим, присвоили себе существенную часть привилегий и прав, в прошлом принадлежавших исключительно людям, которые теперь стали называть себя «старыми христианами»[49 - Angus MacKay, 'The Hispanic-Converso Predicament', Transactions of the Royal Historical Society, ser. 5, xxxv (1985), pp. 159–79; John Edwards, 'Religious Belief and Social Conformity: The converso Problem in Late Medieval Cоrdoba', Transactions of the Royal Historical Society, ser. 5, xxxi (1981).].

Это неизбежно привело к новым погромам. В 1460-х и 1470-х гг. они вылились в череду ужасающих беспорядков и кровопролитий по всей Испании, что совпало с гражданской войной, разразившейся из-за споров по поводу прав Изабеллы Кастильской на престол. После того как в 1475 г. конфликт разрешился в пользу Изабеллы – и особенно после ее визита в Севилью в 1477 г., где она выслушала проповедь доминиканского монаха Алонсо де Охеды о предполагаемых опасностях, связанных с обилием «притворных» конверсос, – монархи всерьез задумались о необходимости создания общенациональной инквизиции, которая начала свою деятельность в 1480 г. и занялась как раз проблемой таких притворных конверсос. И все же Изабелла и Фердинанд отчаянно нуждались в поддержке как конверсос, так и остававшихся в королевстве иудеев. Действительно, в ходе кампании против Гранады монархи получили жизненно важные финансовые вливания от большого числа евреев. За снабжение христианских войск отвечал видный представитель иудейской общины Самуэль Абулафия; его соратниками при дворе были раввин Авраам Сенеор и выдающийся ученый Исаак Абраванель[50 - David Abulafia, Spain and 1492 (Dorchester, 1992), p. 38.]. Более того, политическая поддержка, которую монархи получили во время гражданской войны, исходила прежде всего от городских привилегированных классов, среди которых было много конверсос.

По всем признакам монархи рассматривали инквизицию как временную чрезвычайную меру, призванную обеспечить незыблемость христианской веры. Вскоре, однако, очевидная сложность проблемы начала приводить в отчаяние даже тех, кто поддерживал эту инициативу. Среди этих людей, что скорее кажется логичным, было много и самих конверсос, которые полагали, что новое учреждение поможет разрешить их ситуацию. Для начала большинство назначенных в 1480-х гг. инквизиторов крайне мало знали о еврейских религиозных обрядах. Поэтому зачастую они становились слепыми орудиями в руках судебной системы, придававшей слишком большое значение социальному давлению и предрассудкам. Тот факт, что в первые годы своей работы инквизиция принимала к рассмотрению анонимные доносы, как правило, лишал обвиняемых в «жидовствовании» шанса доказать свою невиновность. Неудивительно, что многие конверсос начали использовать свое значительное влияние в городских советах, чтобы препятствовать работе инквизиторов. Затем, с середины 1480-х гг., члены городских советов и местные чиновники начали в значительной степени игнорировать политику короны и издавать прямо антииудейские постановления, утверждая, что именно иудеи, а не «новые христиане» должны быть лишены возможности влиять на жизнь общества. В процессе новообращенным евреям удалось заручиться поддержкой значительной части «старых христиан» из числа городских богачей, недовольных тем, что Изабелла и Фердинанд продолжали защищать иудеев. Члены городских советов по всей Испании неумолимо издавали все новые антииудейские указы, что привело к постепенному изгнанию евреев из многих городов и провинций. Проблема стала настолько запущенной, а антииудейские настроения – настолько популярными, что монархи были вынуждены с неохотой пойти на наиболее радикальное решение. 30 марта 1492 г., всего через три месяца после окончательного завоевания Гранады и вопреки своим личным воззрениям, они издали указ, предписывающий всем евреям, отказавшимся принять христианство, в течение трех месяцев покинуть пределы страны[51 - Henry Kamen, The Spanish Inquisition: An Historical Revision (London, 1997), pp. 28–65.].

Это злополучное решение было принято ровно за месяц до того, как монархи в итоге согласились поддержать атлантический проект Колумба. Наконец генуэзец пожинал плоды своих многолетних усилий и мог почувствовать облегчение от того, что колебания Изабеллы и Фердинанда сошли на нет. Сам он, в свою очередь, мог успокоить государей. Гранада пала, а ситуация с евреями разрешилась, по крайней мере теоретически, но долгая война, а также изгнание многих из наиболее надежных кредиторов монархии привели к истощению казны. Почему бы не сосредоточиться на предприятии, которое могло бы обеспечить столь необходимое богатство? Кроме того, этот проект имел решающее стратегическое значение для крестового похода против ислама: он позволил бы Кастилии наладить контакты с Азией, обитатели которой, как многие тогда считали, были готовы помочь христианам в их борьбе против мусульман. Подобные представления уходили корнями в далекое прошлое и нашли яркое выражение в легенде о пресвитере Иоанне – мифическом государе, на чью поддержку в борьбе против османской угрозы теперь можно было смело ссылаться[52 - Эта точка зрения была ключевой для францисканских и доминиканских миссионерских предприятий XIII в. в Монголии и все еще доминировала в литературе хилиастов, столь привлекавшей Колумба. О монгольской миссии см.: Christopher Dawson, ed., The Mission to Asia: Narratives and Letters of the Franciscan Missionaries in Mongolia and China in the Thirteenth and Fourteenth Centuries, translated by a nun of Stanbrook Abbey (London, 1955).]. Как неоднократно настаивал сам Колумб, его начинание могло включать и возвращение в Испанию через Иерусалим, открывая тем самым возможность для атаки с тыла. В этом контексте Колумб трактовал долгожданную поддержку его проекта со стороны Изабеллы и Фердинанда как выражение благодарности Богу за победу в Гранаде. Наконец-то монархи получили возможность вновь полностью посвятить себя войне против ислама – очевидному божественному предназначению, для которого Кастилия обладала уникальным набором преимуществ.

Колумб был настолько уверен в себе, что поставил монархам невероятно жесткие условия. Главным из них было требование навечно предоставить ему и его потомкам пост вице-короля и главного правителя любых открытых им земель. Это было равносильно праву создавать собственные феодальные владения в любых заморских землях короны – а именно этого Изабелла и Фердинанд стремились избежать в Кастилии с тех пор, как вышли победителями из гражданской войны и осознали важность защиты интересов городов от феодальных поползновений знати[53 - Антифеодальная политика Изабеллы и Фердинанда подробно проанализирована Стивеном Халицером в его работе The Comuneros of Castile: The Forging of a Revolution, 1475–1521 (Madison, WI, 1981), pp. 31–65.]. Неудивительно, что монархи выдвинули совсем другой план. При составлении соглашения с Колумбом они обратились к решениям, которые были хорошо отработаны во время Реконкисты и завоевания Канарских островов, когда для короны стало привычным делом заключать контракты с руководителями экспедиций. Эти жесткие контракты, согласованные непосредственно с монархом и известные как «капитуляции», capitulaciones (дословно «главы», то есть условия, оговоренные в контракте), сохраняли за короной права на любые новые территории, гарантируя тем, кто взял на себя руководство операцией, должное вознаграждение (mercedes – «милости»). Главы экспедиций могли ожидать трофеев, дарования земли и даже пожалования благородного статуса. Последний обычно следовал за предоставлением особых военных полномочий и прав управления определенной территорией и часто сопровождался наследственным титулом, что делало человека так называемым аделантадо (adelantado – труднопереводимое слово, означающее «тот, кто идет вперед»). Это были довольно заметные полномочия, очень привлекательные для потенциальных исследователей. Однако монархи всегда делали оговорку, в которой подчеркивалось, что экспедиции в основном предпринимались с целью распространения христианской веры и что капитуляции были их единственной правовой основой. Более того, капитуляции защищали полномочия короны, считавшейся конечным источником права, в отношении любых возникающих феодальных анклавов. Таким образом, Изабелла и Фердинанд предпринимали все шаги, необходимые для исключения любого неподчинения, настаивая на фундаментальном праве короны организовывать всякое распределение земли между поселенцами на новых территориях и ставя все права и привилегии построенных там новых городов в прямую зависимость от королевских хартий.

По соглашению, подписанному 30 апреля 1492 г., Колумб получал титул адмирала и право на десятую часть любой прибыли, вырученной в ходе экспедиции. Это все равно было очень существенной уступкой со стороны короны и, по сути, означало, что условия, которые монархи согласились даровать Колумбу, не являлись обычной капитуляцией. Таким образом, до поры до времени Колумб был рад и достигнутому, хотя никогда не отказывался от своих первоначальных амбиций. Например, в прологе к своему «Дневнику первого путешествия» он недвусмысленно указывал Изабелле и Фердинанду, что они согласились «возвысить» (enoblecieron) его род и что с этого дня он будет именоваться «доном и быть главным адмиралом Моря-океана, а также бессменным вице-королем и правителем всех островов и материковых земель, которые… [он откроет и обретет]и которые отныне и впредь будут открыты и обретены в Море-океане»[6 - Здесь и далее – перевод Я. М. Света.]. Мало того, Колумб настаивал на том, что его старший сын должен стать его преемником, а за ним – и его потомки «из поколения в поколение во веки веков»[54 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, p. 15.].

Это были привилегии откровенно феодального характера. Колумб полагал, что у него есть веские правовые основания, чтобы на них претендовать. В конечном итоге документ от 30 апреля представлял собой не столько капитуляцию, сколько акт предоставления привилегий, и, следовательно, эти привилегии можно было отозвать. Однако, настаивая на них после успеха первого плавания, адмирал лишь встревожил монархов и еще сильнее укрепил их в стремлении ограничить его полномочия. Этот эпизод ознаменовал собой начало упорной борьбы между настроенной на реформы монархией и остатками феодальной военной аристократии, к которой, по иронии судьбы, Колумб даже отдаленно не принадлежал. Но все это случится потом. А пока, 30 апреля 1492 г., Колумб наконец смог начать подготовку к предприятию, которое вскоре будут описывать как «величайшее с момента Сотворения мира событие, за исключением вочеловечения и смерти Того, Кто его сотворил»[55 - Francisco Lоpez de Gоmara, Primera y segunda parte de la Historia General de las Indias con todo el descubrimiento y cosas notables que han acaecido desde que se ganaron hasta el a?o de 1551. Con la Conquista de Mеjico de la Nueva Espa?a (Zaragoza, 1552), unpaginated introduction.].

Глава 2

Адмирал

Со дня подписания долгожданного соглашения Колумба с Изабеллой и Фердинандом и до утра 3 августа 1492 г., когда он вышел из порта Палос-де-ла-Фронтера на побережье Уэльвы, прошло всего чуть больше трех месяцев. Перспективы его начинания по-прежнему воспринимались с изрядным скепсисом, тем более что большинство экспертов знали, что вычисления Колумба о размере земного шара крайне сомнительны. В этой ситуации понятно, почему монархи ожидали, что весь проект будет встречен повсеместным безразличием, и, чтобы помочь своему новоявленному адмиралу набрать умелую команду, пообещали королевское помилование любому осужденному, желающему присоединиться к предполагаемой экспедиции в Азию. На деле подобные гарантии оказались излишними. Ко всеобщему изумлению, братья Пинсон – трое из самых уважаемых моряков на всем побережье Уэльвы – поддались на уговоры Колумба и записались в команду. Их согласия было достаточно, чтобы привлечь к адмиралу других людей; таким образом, он полностью укомплектовал штат. Экспедиция была небольшой: три тесных, плохо оборудованных судна, суммарно вмещавшие 90 человек. «Санта-Мария», которой командовал сам Колумб, превосходила размерами остальные два корабля, хотя и ненамного. Их мы знаем под неофициальными прозваниями: «Нинья» (это буквально переводится как «девочка», но, видимо, отсылает к фамилии ее владельца, Хуана Ниньо) и «Пинта» – вероятно, в честь ее капитана, одного из Пинсонов, Мартина.

В дополнение к обычным припасам, характерным для большинства плаваний по Средиземному морю (вино, вода и оливковое масло, сухари и мука, вяленая свинина и соленая рыба), адмирал погрузил большой запас безделушек, которые он надеялся обменять на азиатское золото и пряности[56 - Felipe Fernаndez-Armesto, Columbus (Oxford, 1991), pp. 72–3.]. Три каравеллы устремились по знакомому маршруту к Канарским островам. Оказавшись там, их капитаны пополнили запасы провизии и провели текущий ремонт, надеясь, что кораблям хватит прочности на поход, который, похоже, должен был стать самым продолжительным в истории человечества плаванием в открытом море. На «Пинте» был заменен руль управления, а «Нинью» Колумб приказал переделать под прямые паруса, которые обладали большей эффективностью посреди океана. Затем он дождался попутного ветра, который подул утром 6 сентября, и пошел от острова Иерро прямо в неизвестность[57 - Consuelo Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn: Textos y documentos completos (Madrid, 1982), pp. 17–19.].

Адмирал был полон решимости держаться курса на запад до тех пор, пока не достигнет суши. Наиболее логичным способом сделать это, следуя тогдашней навигационной практике, было держать постоянным угол возвышения солнца днем, а Полярной звезды – ночью. Но Колумб был также полон решимости собрать как можно больше доказательств в подтверждение своих теорий. Он не только использовал карту (что было совершенно бессмысленно в неизведанных морях), но и пытался снимать показания широты, проверяя их по замерам продолжительности солнечного дня. Он явно ожидал, что сможет доказать свою правоту в том, что касается относительно небольшого размера земного шара. Ошибки, которые он допустил в своих расчетах, связаны с его методикой определения продолжительности дня по длительности солнечных периодов с последующим занесением этой предполагаемой широты в карты, которые он подготовил на основе книги Пьера д'Альи Ymago mundi («Картина мира»)[58 - Rolando Laguarda Tr?as, El enigma de las latitudes de Colоn (Valladolid, 1974), pp. 13–28.].

Но Колумб не был совсем уж безумцем. Он также внимательно следил за Полярной звездой и провел серию тщательно задокументированных наблюдений за разницей между направлением, указанным стрелкой компаса, и направлением на Полярную звезду. Он, разумеется, был прекрасно осведомлен о небольших склонениях к востоку, которые давно наблюдались в Средиземном море; но затем, 13 сентября, он зафиксировал небольшое склонение в обоих направлениях. С 17 сентября он начал замечать сильные и крайне озадачивающие склонения к западу. Его первой реакцией было попробовать начать снимать показания, когда Полярная звезда находится в крайне западном положении. Наконец 30 сентября с убежденностью столь же сильной, сколь ошибочными были его выводы, он записал, что «[Полярная] звезда, как и прочие звезды, движется, тогда как иглы [компаса] всегда показывают верно»[59 - См. обсуждение в: Laguarda Tr?as, El enigma, pp. 24–7.].

Этот не терпящий возражений тон скрывал мучительные сомнения, которые уже некоторое время мучили адмирала. Начиная примерно с 10 сентября, чтобы успокоить свою команду, которая с каждым днем все сильнее нервничала и подавала признаки назревающего мятежа, он подделывал судовой журнал, намеренно сокращая расстояние, которое прошли каравеллы. Когда 22 сентября на суда обрушился встречный ветер, он облегченно выдохнул: «Мне пришелся кстати этот противный ветер, потому что мои люди очень тревожатся, решив, что в этих морях не дуют ветры [благоприятные] для возвращения в Испанию»[60 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 23–4.]. Это, однако, мало утешило команду, у которой были веские причины ставить под сомнение веру адмирала в «карту островов» и которая уже не раз горько обманывалась, ожидая скорой встречи с берегом. В начале октября у Колумба состоялась напряженная беседа с Мартином Пинсоном, с каждым днем испытывавшим все большее давление со стороны команды, которую в основном набирал он сам. Пинсон прекрасно понимал, что, по расчетам адмирала, к этому времени они уже должны были выйти к земле. Он уговаривал Колумба сменить курс на юго-западный в надежде найти «остров Сипанго». Поначалу Колумб отказывался, аргументируя это тем, что «лучше сперва идти к материковой земле»[61 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 22, 27. См. также: Francisco Morales Padrоn, 'Las relaciones entre Colоn y Mart?n Alonso Pinzоn', Revista de Indias, 21 (1961), pp. 95–105.]. Если бы он в конце концов не уступил Пинсону, каравеллы унесли бы их к Флориде, и это была бы совсем другая история. В реальности же после наблюдения за полетом стаи морских птиц 7 октября Колумб взял курс на юго-запад. Наконец в два часа пополуночи в пятницу, 12 октября, когда люди были на грани отчаяния, из вороньего гнезда «Пинты» донесся истошный крик «Земля, земля!», и команды всех трех судов отреагировали на него вздохом облегчения и благодарственными молитвами Богу[62 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 27–30.].

Корабли адмирала наконец достигли суши, оказавшейся берегом одного из многих островов у северо-восточного побережья Кубы, который получил имя Сан-Сальвадор в честь Спасителя. Что это был за остров, точно сказать невозможно. Все, что мы знаем, – это то, что его жители, которых Колумб описывал как «нагих людей», называли его словом, которое по звучанию было похоже на «Гуанахани»[63 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 31–2.]. Мы также не знаем наверняка, что за острова генуэзец обнаружил в последующие дни, назвав их – с безупречной расстановкой приоритетов – Санта-Мария-де-ла-Консепсьон в честь Богоматери и Изабелла в честь своей покровительницы, королевы Кастилии[64 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 33–4.]. Но нет никаких сомнений, что огромный массив суши, который он обнаружил 24 октября и на первых порах соотнес с Сипанго, а в конечном итоге назвал Фернандиной в честь другого своего покровителя, Фердинанда Арагонского, на самом деле был Кубой. Когда довольно быстро стало понятно, что то, что он там увидел, не совпадает с описаниями Cипанго, которые он читал, Колумб оптимистично убедил себя, что на самом деле достиг азиатского материка, «Катая», и даже отправил посольство с переводчиком, знающим «халдейский язык», чтобы искать двор великого хана[65 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 35–44, 50–53.].

Наконец, 20 ноября, через несколько дней после того, как посольство вернулось ни с чем, все сильнее падавший духом Пинсон отплыл – без разрешения Колумба и к его большому раздражению – на поиски золота. Три дня спустя Колумб, не менее раздосадованный осознанием того, что эта новая земля – не Катай, начал дожидаться попутного ветра, чтобы уйти с Кубы. Наконец 5 декабря погода переменилась. Внезапно – и, как оказалось, чрезвычайно удачно – сменивший направление ветер отнес его к острову под названием Гаити, или «гористая земля». Адмирал переименовал его в Ла-Эспаньолу (La Espa?ola, «Испанская»), или просто Эспаньолу (Hispaniola) в латинизированном варианте. Его разочарование от того, что новый остров опять-таки не был похож на Сипанго, вскоре смягчилось благодаря открытию богатых запасов золота; кроме того, образ жизни на острове был относительно высокоразвитым по сравнению с тем, что он наблюдал на Кубе. Присутствовали даже некоторые проявления изысканности и богатства, и Колумб быстро наладил прочные личные отношения с харизматичным местным вождем (касиком) по имени Гуаканагари, который, кажется, питал слабость к безделушкам, которые везла с собой экспедиция. Хотя адмиралу не удалось найти никаких убедительных следов Китая, Эспаньола вселила в него надежду. С характерным преувеличением он утверждал, что она больше, чем Кастилия и Арагон, вместе взятые, хотя в действительности остров был многократно меньше владений католических монархов. Он собрал много образцов золота, первым описал ананасы, а также познакомился с гамаком, каноэ и «cухими листьями, которые особенно ценились жителями» – явное указание на табак. Да, новый остров не был Сипанго, но, по словам Колумба, он тем не менее был «чудом», напоминающим землю царицы Савской или те экзотические страны, откуда волхвы принесли свои дары младенцу Иисусу[66 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 118–19, 141; Juan Gil Fernаndez and Consuelo Varela Bueno, eds, Cartas de particulares a Colоn y relaciones coetаneas (Madrid, 1984), p. 260.].

С учетом всех этих достижений Колумб начал строить конкретные планы по возвращению в Испанию. Однако глубокой ночью 24 декабря, в ходе одной из последних попыток добыть золото и пряности, «Санта-Мария» села на мель и получила такие повреждения, что не подлежала ремонту. Поспешность, с которой адмирал приказал построить на севере острова, в месте, которому суждено было стать городом Пуэрто-Навидад («Рождественский порт», названный так из-за даты крушения), укрепление с использованием древесины, снятой с поврежденного корабля, заставила некоторых историков поверить, что это было частью хорошо продуманного плана[67 - См.: Arthur Davies, 'The Loss of the Santa Maria Christmas Day, 1492', The American Historical Review, 58:4 (July 1953), pp. 854–65.]. Но это просто голые предположения. Тем не менее эти события дали Колумбу возможность отобрать 39 человек в качестве гарнизона новой крепости. Он приказал им оставаться на месте и собирать образцы золота в ожидании новой экспедиции из Кастилии. Поскольку «Санта-Мария» погибла, людям было нечего возразить против этого плана[68 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, pp. 97–101; Rinaldo Caddeo, ed., Le historie della vita e dei fatti di Cristoforo Colombo, per D. Fernando Colombo suo figlio, 2 vols (Milan, 1958), vol. i, pp. 136–7; Bartolomе de Las Casas, Historia de las Indias, ed. Agust?n Millares Carlo, 3 vols (Mexico City, 1951), vol. i, pp. 270–85.].

Тем временем Мартин Пинсон также был занят исследованием острова и вновь присоединился к экспедиции 6 января 1493 г. Гнев Колумба, вызванный его неповиновением, поутих, когда он понял, что и Пинсон нашел много золота, а также перец и корицу, которые вселили в адмирала надежду на наличие тут экзотических пряностей. Пинсон также утверждал, что ему сообщили об обширных источниках жемчуга дальше к югу. Хотя конфликт между двумя капитанами так никогда и не был исчерпан, через десять дней они снова вышли в море. Стояла ясная погода. Колумб, находившийся на борту «Ниньи», шел на север в поисках атлантических ветров, которые, дуя с запада на восток, унесли бы их домой, а за ним следовали братья Пинсон на «Пинте». Поймав нужный ветер 5 февраля, корабли стремительно двинулись в направлении контролируемых Португалией Азорских островов. Однако вскоре после этого случилось то, что едва не обернулось катастрофой: Колумб и «Нинья» заблудились, а затем попали в шторм, который разделил небольшой флот. Наконец 18 февраля потрепанная «Нинья» добралась до гавани Санта-Мария на Азорах, но «Пинты» там не обнаружилось[69 - Las Casas, Historia de las Indias, vol. i, p. 313.]. С учетом напряженности между Кастилией и Португалией у Колумба не было другого выбора, кроме как продолжить свое путешествие, несмотря на опасную погоду. После короткой стычки с португальскими властями – десять человек из команды Колумба, сошедших на азорский берег, чтобы возблагодарить Деву Марию в ближайшей часовне, были ненадолго арестованы – адмирал вновь поднял паруса. Неудачный ветер пригнал потрепанный штормами корабль прямо в Лиссабон, и Колумб был вынужден сойти там на берег 4 марта.

Король Жуан тут же приказал задержать Колумба, попытавшись использовать его в качестве разменной монеты в переговорах с Кастилией: Португалия намеревалась пойти на уступки Кастилии в Атлантике в обмен на безоговорочное признание своих прав на владения в Западной Африке. Неделей позже, когда Колумб согласился попробовать убедить Изабеллу и Фердинанда принять предложение Жуана, ему разрешили отчалить. 15 марта он вернулся в Палос-де-ла-Фронтера и обнаружил там «Пинту». Спасаясь от шторма, второе судно с трудом добралось до расположенного много севернее, неподалеку от Виго, галисийского порта Байона, а затем поразительным образом пришло в Палос в тот же день, что и Колумб. Мы не знаем, какую гамму эмоций адмирал испытал в этот момент, но к облегчению, если и оно и было, вероятно, добавлялась тревога. В конце концов, Пинсон имел право утверждать, что открыл Гаити до Колумба, и мог использовать свои знания о существовании богатых жемчугом мест, чтобы убедительно оспорить претензии генуэзца. На деле же Пинсон, очевидно, настрадался в пути гораздо сильнее адмирала и скончался прежде, чем успел рассказать свою историю. Два его брата пережили Мартина, но, похоже, более терпимо относились к амбициям Колумба. Возражать ему теперь было некому, так что «Дон Кристобаль Колон, адмирал Моря-океана, вице-король и правитель островов, которые он открыл в Индиях» отправился к королевскому двору, находившемуся тогда в Барселоне.

Изабелла и Фердинанд приняли Колумба со всеми почестями. Тем не менее по поводу привезенных им сведений возникло несметное число вопросов и сомнений. Большинство образованных людей справедливо отказывались пересмотреть общепринятые оценки размеров земного шара. Поэтому они не могли допустить, что Колумб сумел достичь восточной оконечности Азии, как он по-прежнему утверждал, не отказавшись от этой идеи до самой смерти. Его близкий друг священник и хронист Андрес Бернальдес заявил адмиралу, что тот мог бы проплыть «еще тысячу двести лиг» и все равно не достичь Азии[70 - Memorias del reinado de los reyes catоlicos, ed. Juan de Mata Carriazo y Arroquia (Madrid, 1962), pp. 308–10.]. С другой стороны, того, что он с собой привез, включая группу туземцев, наряженных по такому случаю в перья, было достаточно, чтобы убедить монархов, что Колумб открыл нечто важное. Соответственно, они пожаловали ему почетное право сидеть в их присутствии и следовать в парадных процессиях верхом рядом с ними. Это были важные знаки благосклонности, и придворные, следуя примеру государей, поспешили начать восхвалять Колумба, сравнивая его с античными героями и даже с одним из апостолов Христа: мол, Колумб делал на западе то, что святой Фома, который, как было принято считать, принес христианство в Индию, сделал на востоке[71 - Pedro Mаrtir de Angler?a, Dеcadas, ed. Edmundo O'Gorman, 2 vols (Mexico City, 1964), vol. i, 1; Mart?n Fernаndez de Navarrete, Colecciоn de los viajes y descubrimientos que hicieron por mar los espa?oles, 4 vols (Madrid, 1954), vol. i, pp. 361–2.]. В свою очередь, монархи ожидали от Колумба, что он оправдает все надежды, вызванные его первым плаванием.

В конце мая Изабелла и Фердинанд поручили Колумбу начать готовить гораздо более крупную и оснащенную экспедицию, чем та, с которой он впервые пересек Атлантику годом ранее. К тому моменту, когда 25 сентября 1493 г. он отправился в свое второе плавание, Колумб собрал внушительный флот из семнадцати судов, включая доказавшую свою надежность «Нинью», которой теперь командовал он сам. Вместе с ним в плавание отправился его младший брат Джакомо, более известный под своим испанским именем Диего Колон[72 - Происхождение его имени имеет явно фонетический характер. Sant Iacob, что на латыни обозначает «святой Иаков», превратилось в Сантьяго, сокращенное до Тьяго, что в итоге дало Диего.]. Многие посчитали, что ради такого путешествия можно и рискнуть: к экспедиции присоединились более 1300 человек, из которых только 200 не получали королевского жалованья; среди участников были двадцать всадников и первый священник, отправившийся в Новый Свет. Это был монах по имени Бернардо Буйль; его проповедническая миссия была описана в булле Piis fidelium от 25 июня 1493 г., которой папа Александр VI назначил Фердинанда «апостольским наместником Индий». На этот раз Колумбу устроили королевские проводы: оружейные салюты и музыка в ознаменование его отплытия были такими, что, как заметил один из очевидцев, «были заворожены даже нереиды и сирены»: это стало доказательством уверенности испанских монархов в успехе своего адмирала. Но огромные ожидания, которые они возлагали на Колумба, неизбежно повлияли на его самооценку и поведение[73 - Gil Fernаndez and Varela Bueno, eds, Cartas, p. 183.].

До Канарских островов адмирал шел тем же маршрутом, что и в прошлом году. Но затем, отойдя 13 октября от острова Иерро, Колумб взял южнее. Это был самый короткий и быстрый путь через Атлантику. Неизвестно, выяснил ли это Колумб во время своего первого путешествия; скорее, такой выбор курса был вызван желанием исследовать острова к югу от Эспаньолы, которые, по сообщениям покойного Мартина Пинсона, были полны богатств. Соответственно, в воскресенье, 3 ноября, флот встал на якорь у острова, который Колумб сразу же назвал Доминикой в честь этого дня недели (dies Dominicа на латыни).

Если им и довелось увидеть что-то из выдающихся красот острова с его горячими источниками и могучими горными хребтами, никаких сведений об этом до нас не дошло. После короткого отдыха флот стремительно двинулся на север. Первым островом, который они увидели, была Гваделупа, названная в честь прославленной статуи Девы Марии, хранящейся в монастыре в области Эстремадура, который Колумб посетил перед отъездом. Там они обнаружили свидетельства каннибализма, которые подробно описал доктор Диего Альварес Чанка, врач экспедиции[74 - Gil Fernаndez and Varela Bueno, eds, Cartas, pp. 159–60.]. Это был тревожный сигнал, особенно с учетом того, что Колумб в докладах Изабелле и Фердинанду старательно изображал таино, коренных жителей островов Карибского моря, невинными и миролюбивыми людьми, которые с готовностью станут добрыми христианами. Это растущее чувство беспокойства только усилилось по возвращении на Эспаньолу.

Отплыв от острова Пуэрто-Рико – исходно названного Сан-Хуан в честь святого Иоанна Крестителя, – флот 22 ноября встал на якорь у южного берега Эспаньолы. При продвижении на север, к укреплению Пуэрто-Навидад, мореплаватели спустя неделю повстречали несколько каноэ с туземцами, которых Гуаканагари послал их приветствовать. Те принесли дурные вести. Пуэрто-Навидад был сожжен дотла. 39 человек, которых Колумб оставил охранять укрепление, были убиты группой туземцев под предводительством Каонабо, касика племен, проживавших во внутренних районах острова, главного соперника Гуаканагари и к тому же, видимо, каннибала. Однако вскоре выяснилось, что и сами оставленные испанцы отнюдь не были невинными овечками. Они постоянно ссорились между собой и организовали множество набегов для захвата золота и женщин у все более озлоблявшихся местных жителей[75 - Valera Bueno, ed., Cristоbal Colоn, p. 144; Andrеs Bernаldez, Memorias del reinado de los reyes catоlicos, ed. Juan de Mata Carriazo y Arroquia (Madrid, 1962), p. 295; Las Casas, Historia de las Indias, vol. i, pp. 358–9.].

Даже перед лицом столь неприятных фактов Колумб успокаивал себя мыслью, что жестокость и даже каннибализм туземцев косвенно доказывают то, что он находится в Азии. Разве Плиний и Мандевиль не говорили о живущих на Дальнем Востоке антропофагах? Колумб утешал себя и более прагматичным соображением. Убийство его людей являлось явным нарушением «естественного закона», что открывало дорогу к порабощению туземцев без каких-либо возражений со стороны озабоченных моральными принципами богословов в Испании[76 - Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, p. 154. О порабощении каннибалов см.: Antonio Rumeu de Armas, La pol?tica indigenista de Isabel la Catоlica (Valladolid, 1969); Felipe Fernаndez-Armesto, Before Columbus: Exploration and Colonization from the Mediterranean to the Atlantic, 1229–1492 (Philadelphia, PA, 1987), pp. 232–3.]. Несомненно, держа все это в голове, Колумб преподнес в дар Гуаканагари множество безделушек, которые заставили касика поверить, что он теперь очень богат[77 - Las Casas, Historia de las Indias, vol. i, p. 358; Varela Bueno, ed., Cristоbal Colоn, p. 150.].

Тем не менее, несмотря на весь оптимизм Колумба, ситуация была тревожной. Главным мотивом адмирала, осыпавшего Гуаканагари подарками, было желание выиграть время: по слухам, вождь, всячески демонстрировавший Колумбу дружелюбные намерения, сам был причастен к резне. Колумб мудро решил, что время для возмездия еще не пришло. Как позднее выразился Бартоломе де Лас Касас, поскольку «христиане» уже были мертвы и пленение касика «все равно не позволит ни воскресить покойников, ни препроводить их в рай, если только они не попали туда прежде»[7 - Здесь и далее – перевод Я. М. Света.], любой акт мести был бы бессмысленным и даже вредным. Брат Бернардо Буйль выразил резкое несогласие с такой точкой зрения. Он пытался уговорить Колумба наказать касика и все больше сердился из-за нежелания адмирала сделать это[78 - Las Casas, Historia de las Indias, vol. i, pp. 358–9.].