Ракалия

– Конфринго-анимо-мутос.

И подпнул в воздух дико взвизгнувшую блоху, растопыренные когтистые лапы которой через мгновение перечертили весь мир Пино. Всё ухнуло во вспышке кромсающей боли, после чего наступил покой…».

Странный стол задрожал мелкой рябью, выпустив из-под себя нырнувшего к ножкам Пино. Его изящный кульбит закончился у узорчатого проёма решётки, – скорчив противную гримаску, с языком, Пино завопил:

– А зато мне всегда восемь лет. Вот так. И Гумбольдт ваш гуляет лесом.

Вывалившись из беседки, он резво скакнул метра на три, затем ещё и ещё, упрыгивая куда-то в сторону шелестевшей на ветру дубравы. Где и скрылся, странно вздёрнув напоследок кривыми безвольными руками.

Битюжка и Крох ошалело переглянулись, а Михрюта снова спрятала лицо в волосы. И голос её из укрытия звучал глуховато, будто в подушку:

– Вы же поняли?

Битюжка недоверчиво облизнулся, а Крох пискнул:

– Так Пино – он блоха?

Михрюта тяжело вздохнула.

Безумные приключения Попугайчика начинаются: птичья совесть

Сорок третье джукабря четыре тысячи сто двадцать первого года выдалось для Попугайчика неспокойным.

Не задался день с самого начала: кукушка в отведённые ей семь утра не выскочила из скворечной будки, как будто задумалась на пару мгновений, а затем, вспомнив о своём долге, решила – теперь уж поздно, момент упущен, не покажусь наружу, чего позориться…

А Попугайчик ждал её, кукушку. Проснувшись, как и обычно, чуть загодя, буквально за пару минут до концерта, думал о всяком, бессознательно ожидая первого для него, упорядочивающего утреннее бытие «ку-ку». Но оно всё не шло, и Попугайчик начал беспокоиться – уж не случилось ли чего? С ним ли, с кукушкой или с миром, который растворялся в предрассветных сумерках за окошком? А может, всё дело в часах? Но вроде нет – они-то как раз перестукивали мерно ходиками, напоминая о том, что всё в порядке и время идёт своим чередом.

Нетерпение, волнение, внутренняя дрожь Попугайчика нарастали – время уходило, а кукушки всё не было. Он начал возиться в постели, нервно позёвывать, тоскливо поглядывать в тёмный угол дома, куда как раз скользнул сквозь щёлку странный и непонятный луч… Время утекало, терпение – на исходе, и вот уже кажется, что придётся сегодня (в самую-то рань!) менять такой с трудом заведённый распорядок со всеми установленными ритуалами.

«Что же это за горе и неприятности?» – стонал про себя Попугайчик. «Уж столько лет ничего не приключалось, и вот, подумать только, кукушка исчезла. А значит, – надо ждать беды покрупнее, всегда ведь что-то ужасное начинается с потерянных кукушек…». Он уже беспокойным сердцем ощущал подступившую к дому ледяную глыбу неизвестности – своей мёртвой неизбежностью она напирала, захватывала пространство и с мягким хрустом опрокидывалась на хрупкую его головёшку…

Чуть не вскрикнув от ужаса, Попугайчик вскочил и замер; прислушиваясь, всё ещё надеясь на то, что всё-таки что-то случится, и кукушка с извиняющимся запоздалым отчаянием исполнит утренний долг. Однако тёмное пятно висящих на стене ходиков угрюмо хохлилось, щёлкало секундами, но кукушку не выпускало.

Попугайчик начал аккуратно, мелкими шажками подвигаться к часам. Когда он уже совсем вплотную подступил, настолько, чтобы видеть усы едва подвижных стрелок, приключился второй припадок безмерного ужаса: ходики показывали пятнадцать минут восьмого. То есть, обнаружились пятнадцать минут кошмарного кукушкиного опоздания – вот он, этот мир отчаянного хаоса, в котором теперь предстояло жить…

Попугайчик судорожно припоминал – а когда он последний раз слышал кукушку? Ночью-то, сквозь сон, он и близко не обращал внимания на её ежечасные зовы, а вот вчера, перед сном, не было ли тут чего-то странного? Может, она совсем ни при чём, эта вздорная кукушка, а во всём виноват механизм сошедших с ума часов, заперших её навеки?

Сколько ни тужился, ни пытался он восстановить в голове события прошедшего вечера, всё без толку, не вырисовывалось воспоминаний.

В этом, пожалуй, виноват сам Попугайчик – уж настолько им был заведён один-единственный, ничем не нарушаемый порядок, что дни протекали в ритме большого, бесконечно повторяемого супер-дня. В этом супер-дне было многое предусмотрено. И еженедельные походы в продуктовую лавку, и ежемесячные свидания с Леди Пирожное под Луной, и ежегодный соло-концерт в честь дня Рождения, и много ещё всякого, что спланировать несложно.

Но вот чего там точно не было, так это воспоминаний о проживаемом супер-дне. Поскольку какой смысл запоминать то, что и так идёт своим чередом, почти точь-в-точь повторяемом?

Одним словом, уверенности во вчерашнем дне у Попугайчика не было. Теперь он крепко задумался – а так ли уж хорош заведённый им порядок, если любой непредвиденный сбой выдёргивает почву из-под его ног и сеет зёрна сомнений в себе?

Затаившаяся в тесной часовой пещерке кукушка прямо-таки каждым струганным своим пёрышком ощущала разливающуюся неуверенность Попугайчика. И совесть покалывала ещё больше – ну чего стоило вылезти и прокурлыкать это дурацкое «ку-ку, ку-ку» ровно в семь-ноль-ноль? Замешкалась-то она всего на доли секунды, можно было бы выпорхнуть слегка позже, он бы и не заметил заминки. Стыдно, птичка, чрезвычайно стыдно!

И уже никак этого не замазать, придётся притворяться, что что-то в тебе сломалось или в часовом механизме пошло не так. А потом, когда Попугайчик бессмысленно потыкается отвёрткой внутри её домика, внезапно вспорхнуть с натужным «ку-ку, ку-ку» только лишь для того, чтобы убедить его – всё пришло в норму, и ходики можно вешать обратно. Ничего не поделать, таковы уж правила сожительства с Попугайчиком – убеждать в нормальности заведённого им распорядка…

Растянувшиеся минут на пять размышления Попугайчика, однако, ни к чему не привели. Он решил отложить вопрос с кукушкой на потом, разобраться с проблемой в течение дня.

Тяжело вздохнув, Попугайчик внезапно с третьей волной ужаса понял, что двадцатиминутная заминка с часами лишила его на сегодня утренней зарядки. Сейчас уже поздно начинать, не спасут те пять или десять сделанных невпопад движений руками и ногами, бессмысленно даже пробовать… М-да, вот так и летит всё в тартарары, всё важное – корове под хвост.

Корова! Манька его ненаглядная, уфф, как он вовремя вспомнил. Ведь самая пора её навестить с ведёрком заготовленного накануне корма. И не просто проведать-накормить нужно, а как следует выдоить, утренний надой как раз самый важный, задающий настроение на весь день и ему, и Маньке.

Накинув серый халат, Попугайчик подхватил ведёрко и выскочил из дома. Тут уже вовсю ёжился и расправлялся ранний осенний рассвет. Солнце приятно клубилось в облаках за дальним прилеском, гомонили какие-то неспокойные птахи в желтеющей листве, и всё было в сладость.

Ворвавшись в хлев, Попугайчик с нежной умильностью повис на шее Маньки. Только она могла его сегодня утешить и хоть как-то вывести из мрачных мыслей о потерянной кукушке. И пока корова чавкала из корыта наваленными корнеплодами, он размышлял о том, какие беды ещё сегодня навалятся (а в том, что будет что-то, – сомнений не было).

Манька, кажется, чуяла его беспокойство, поглядывала искоса и всхрапывала как будто недовольно, соглашаясь в несправедливости тяжко навалившегося дня. Но вместе с тем и приободряла, показывала своим видом, что, может быть, всё ещё обойдётся. Надо просто взять себя в руки и…

Манькино понимание понравилось Попугайчику – он довольно чмокнул коровёнку в нос, подвинув ногой под неё чистое ведро. Затем, надев рукавички, подсел под грузный круп и ухватился за мягкую упругость вымени.

Священнодействие дойки Попугайчик давно уже сравнивал с чем-то поистине неземным – такое славное удовольствие он испытывал, разминая пальцами манькины сосцы. Иногда чудилось, что не молоко он из коровы выдаивает, а перебирает по струнам какого-нибудь музыкального инструмента – нежно, ласково, трепетно и с лёгкой страстью. Появлялись даже отзвуки волшебной мелодии – то ли воображаемые, то ли реально рождаемые переплетением гамм манькиного сопения-пыхтения с отзвуками лиричных соприкосновений тонких молочных струй о жесть ведёрка. Впрочем, вплеталось в мелодию и ещё нечто неуловимое, что, собственно, и превращало звуки в музыку – необъяснимое, зарождаемое в глубинах его души. Попугайчик называл это вдохновением, именно оно и восхищало, заставляя трепетать всеми внутренними фибрами. Вдохновенная дойка – прекрасно же.

Однако, вот беда, сегодня музыки Попугайчик не ощущал. Пырс-пырс-пырс – наполнялось постепенно ведёрко теплотой и вкуснотой, и никакой тебе музыки. Дойка была не в радость, а всё потому, что тёмные, гнетущие мысли закручивались тучами вокруг проклятой кукушки.

Попугайчик с раздражением и даже неожиданной злостью дёрнул сосец в последний раз, глянул на правый звёздный индикатор молочности. Тот мерцал на бурёнкином боку угасающим светом, как и всегда в моменты постепенного Манькиного опорожнения. Хоть с этим никаких неожиданностей. И целое молочное ведёрко готово – красота!

Утреннего ведёрка Попугайчику хватало на весь день – молоко он любил как никто другой. Второе ведёрко, получаемое им от Маньки после обеда, превращалось с помощью нехитрого заклинания в молочное облако: быстро вспархивающее вверх, оно тут же уносилось в неизвестные дали, радовать кого-то лёгким молочным дождём. Вечернее же ведёрко Попугайчик аккуратно спускал на верёвке в гномью шахту – там, внизу, напиток принимали и возвращали обратно посудину пустой. Всё это хозяйство вроде простейшее, но требующее к себе ежедневного внимания, что, впрочем, его вполне устраивало.

Обняв на прощание, потискав Маньку как следует за бока, Попугайчик подобрал ведёрко и вылез из хлева. Тут же опять подхватили мысли о злосчастной кукушке, и пока он их думал-перемалывал, ноги по дороге к дому совершили форменное предательство: запнувшись о корягу, перекувыркнули тело в воздухе раза три-четыре.

Растянувшийся на земле в неестественной после кульбита позе Попугайчик размышлял о том, что проклятый день только начинается. Ещё даже время завтрака не подступило, а уже столько неприятных происшествий. Где-то внутри зрела мрачная мысль о том, что, до вечера, а, может, и до обеда, он просто-напросто не доживёт, – это ведь всё будет идти по нарастающей.

Поднявшись, Попугайчик даже не взялся за поверженное в тоске пустое ведёрко – пускай уж валяется теперь до обеда. Без молока он как-нибудь день проживёт, но что же, что его ждёт дальше?

Запершись в доме, Попугайчик сразу же упёрся взглядом в часы. Расцветая в пробуждавшемся заоконном утре, они вроде бы чуть насмешничали, по-прежнему помалкивая о тайне кукушкиного исчезновения. Нет уж, нет, ни единой мысли в том направлении, надо браться за завтрак.

Отношения с пищей у Попугайчика были несложные. Подчинялись они тоже заранее придуманному, лишь в праздники изменяемому ритуалу. По утрам всегда либо каша с краюхой хлеба и стаканом молока, либо яичница с краюхой хлеба и стаканом молока. На сегодня уже заготовлены были два угнездившихся на блюде яичка, внутренности которых отчаянно просились на жаркую, скворчащую маслом сковородку.

Огонь в печи радостно подлизывал дно подсунутой на рогатине чугунной посудины, и пока масло закипало, Попугайчик меланхолично закрутил яички по сложной траектории на столе. Печалился он о том, что и традиция завтрака идёт теперь вкривь-вкось, ведь вместо молока ему сегодня придётся наливать в чашку подкрашиваемую вишнёвым вареньем воду. А всё почему? Да потому что проклятая кукушка, видите ли, вздумала выпорхнуть из насиженного гнёздышка.

И чпокнув яичные желтки на поверхность возмутившейся маслом сковороды, он снова глянул на ходики. Потрескивали дрова в печи, оформлялись постепенно два жёлтых неровных островка посередине белых водоёмов с обугленной корочкой, молчали часы на стене, и только мысль Попугайчика выгрызала самое себя, пытаясь разрешить загадку исчезновения.

И знать не знал, думать не догадывался Попугайчик о том, что эта загадка останется неразрешённой во всю его жизнь. Поскольку гнетущая кукушкина совесть, разогнавшись в обвинительных речах, заставила птаху вылезти из укрытия и мызнуть на волю из-под ног рассеянного Попугайчика ровно в тот момент, когда он переступил через порог дома после визита к Маньке.

Такой вот удивительно безответственной оказалась птичья совесть.

Небылица о том, как Большая Белая Королева познакомилась с Маленьким Чёрным Слугой

Очень странно себя чувствовала в последнее время Большая Белая Королева. Было душно, везде, всегда и неизменно. Не потому душно, что погода чудила, а как-то само по себе, на душе.

И чего она только ни придумывала, чтобы избавиться от угнетающей хандры. Пила целыми днями любимую минералку с изящно насаженным на край бокала ломтиком лимона. Гуляла, задумчиво жонглируя кружевным зонтиком, по аллеям Воздушного парка. Донимала бесконечными монологами Старого Гейла.