Письма к сыну. Максимы. Характеры

и к близким друзьям – это лучшие примеры писем дружеских и доверительных. Простота и ясность писем кардинала д’Осса – пример того, как следует писать деловые письма: никакие изысканные обороты, никакие попытки острить не затемняют и не затрудняют смысла того, что он хочет сказать; все изложено ясно и четко, по-деловому. Что же касается писем веселых и развлекательных, то по enjouement [20 - веселью (франц.).] и badinage [21 - забавности (франц.).] ничто не может сравниться с письмами графа Бюсси и госпожи де Севинье. Они написаны таким живым языком, что кажутся скорее непринужденным разговором двух остроумных людей, нежели письмами; письма свои люди ведь привыкли тщательно продумывать, хотя, вообще-то говоря, этого не следовало бы делать. Я бы посоветовал тебе иметь эту книгу в своей походной библиотеке; она одновременно и развлечет тебя, и снабдит полезными сведениями.

Писать мне сейчас некогда, поэтому спокойной ночи!

XXII

Лондон, 30 июля ст. ст. 1747 г.

Милый мой мальчик,

Четыре раза уже приходила почта и – ни одного письма, ни от тебя, ни от м-ра Харта. Я приписываю это тому, что ты очень часто переезжаешь в Швейцарии из одного места в другое. Надеюсь, что теперь ты уже обосновался где-нибудь более прочно.

В последних моих письмах – к тебе и к м-ру Харту – я писал, что ко дню Михаила-архангела тебе надо быть в Лейпциге, где ты будешь жить в доме профессора Мэско

и находиться на пансионе в одном из ближайших домов вместе с еще несколькими молодыми людьми твоего круга. Профессор прочтет тебе лекции о De jure belli et pacis [22 - О праве военного и мирного времени (лат.).]

Гроция,

«Институциях» Юстиниана

и Jus publicum Imperil,[23 - Публичное право Империи (лат.).] и я надеюсь, что ты не только прослушаешь их, но и внимательно вникнешь в суть дела и все запомнишь. Я полагаю также, что ты в совершенстве овладеешь немецким языком, что, если только ты захочешь, ты сможешь сделать за очень короткое время. Должен тебя предупредить, что в Лейпциге у меня будет добрая сотня шпионов, которые будут невидимо за тобою следить и доставят мне точные сведения обо всем, что ты будешь делать, и почти обо всем, что ты будешь говорить. Надеюсь, что, получив эти обстоятельные сведения, я смогу сказать о тебе то, что Веллей Петеркул

говорит о Сципионе, что за всю жизнь он «nihil non laudandum aut dixit aut fecit, aut sensit».[24 - не сказал, не сделал и не почувствовал ничего, что не заслуживало бы похвалы (лат.).]

В Лейпциге ты встретишь множество достойных людей, и мне хочется, чтобы, закончив свои дневные занятия, ты проводил в их обществе вечера. Там есть нечто вроде двора, который держит вдовствующая герцогиня Курляндская; мне хочется, чтобы тебя туда ввели. В Лейпциг приезжает также два раза в год на ярмарку король польский со своим двором, и я напишу сэру Чарлзу Уильямсу,

королевскому посланнику, чтобы он представил тебя и ввел в хорошее общество.

Должен только заметить, что вряд ли тебе будет смысл посещать хорошее общество, если ты не окажешься под стать ему и не усвоишь манеры, которые его отличают, если ты не будешь стараться нравиться людям и не покажешь себя юношей воспитанным, умеющим держаться с той непринужденностью, которая свойственна настоящему светскому человеку. Следя за своими манерами, не пренебрегай и наружностью: помни, что ты должен всегда быть очень опрятно и изящно одет и всегда обходителен, что надо стараться всячески избегать неприятных для окружающих поз и неловких жестов; есть ведь немало людей, у которых все это вошло в привычку, и они уже не могут себя переделать. Помнишь ли ты, что надо полоскать рот – по утрам и каждый раз после еды? Это совершенно необходимо, для того чтобы надолго сохранить зубы и тем самым избавить себя от многих мучений. Мои зубы доставили мне немало страданий, и сейчас вот они выпадают только потому, что, когда я был в твоем возрасте, я недостаточно им уделял внимания. Хорошо ли ты одеваешься и не слишком ли хорошо? Достаточно ли следишь за тем, какой у тебя вид и манеры, когда появляешься где-нибудь, и не держишь ли ты себя при этом слишком развязно или слишком натянуто? Все это требует некоторых усилий и непроизвольного внимания; наши истинные достоинства приобретают тогда дополнительный блеск. Лорд Бэкон

говорит, что приятная наружность – это вечное рекомендательное письмо. Вне всякого сомнения это приятный предвестник истинного достоинства, – она расчищает для него путь.

Не забудь, что я увижусь с тобою в Ганновере летом и буду ждать от тебя во всем совершенства. Если же я не обнаружу в тебе этого совершенства, или хотя бы чего-то очень близкого к нему, мы вряд ли с тобою поладим. Я буду расчленять тебя, разглядывать под микроскопом и поэтому сумею заметить каждое крохотное пятнышко, каждую пылинку. Мое дело – предупредить тебя, а меры ты принимай сам. Твой.

XXIII

Лондон, 7 августа ст. ст. 1747 г.

Милый мой мальчик,

По моим подсчетам, письму этому трудно будет застать тебя в Лозанне, но я все же рискнул послать его, ибо это – последнее письмо, которое я напишу тебе до тех пор, пока ты не обоснуешься в Лейпциге. С последней почтой я послал тебе рекомендацию к одному из самых влиятельных людей в Мюнхене; письмо это я вложил в конверт, адресованный м-ру Харту. Постарайся вручить его со всей возможной вежливостью. Лицо это, конечно, представит тебя семье курфюрста.

Надеюсь, что, проходя всю эту церемонию, ты выкажешь себя человеком почтительным, хорошо воспитанным и поведешь себя непринужденно.

Так как это первый в твоей жизни двор, справься, нет ли там каких-либо особых обычаев и церемоний, чтобы не попасть впросак. В Вене мужчины часто приседают перед императором, вместо того чтобы отвешивать ему поклоны; во Франции никто не отвешивает поклонов королю и не целует ему руку, но в Испании и в Англии поклоны отвешивают и руку целуют. Таким образом, у каждого двора есть те или иные особенности, и люди, едущие в страну, должны предварительно узнать их, чтобы избежать путаницы и неловкости.

Мне сейчас очень некогда, и я могу только пожелать тебе счастливого пути в Лейпциг. Желаю тебе также быть очень внимательным, как в дороге, так и по приезде туда. Прощай.

XXIV

Лондон, 21 сентября ст. ст. 1747 г.

Милый мой мальчик,

Получил с последней почтой твое письмо от 8 н. ст. и нисколько не удивляюсь тому, что тебя поразили и предрассудки папистов в Эйнзидлене,

и все нелепости, которые они рассказывают о своей церкви. Помни только, что заблуждения и ошибки в отношении взглядов, как бы грубы они ни были, если они искренни, должны вызывать в нас жалость, и не следует ни наказывать за них, ни смеяться над ними. Человека с ослепшим умом надо пожалеть так же, как и того, у кого ослепли глаза: и если в том и другом случае кто-нибудь сбивается с пути, он не виновен и не смешон. Милосердие требует, чтобы мы направили его на путь истинный, и милосердие же запрещает нам наказывать или высмеивать того, кого постигла беда. Каждому человеку дан разум, который им руководит и должен руководить, и хотеть, чтобы каждый рассуждал так, как я, все равно что хотеть, чтобы каждый был моего роста и моего сложения. Каждый человек ищет правды, но одному только богу ведомо, кто эту правду нашел. Поэтому несправедливо преследовать, а равно и высмеивать, людей за те убеждения, которые сложились у них в соответствии с их разумом и не могли не сложиться иначе.

Виновен тот, чьи слова или поступки заведомо лживы, а не тот, кто честно и искренне в эту ложь поверил. Я действительно не знаю ничего более преступного, более низкого и более смехотворного, чем ложь. Это – порождение злобы, трусости или тщеславия, но, как правило, ни одно из названных чувств не достигает с ее помощью своей цели, ибо всякая ложь рано или поздно выходит на свежую воду. Если я солгал по злобе, чтобы повредить доброму имени человека или его карьере, я, может быть, действительно на какое-то время нанесу ему вред, но можно с уверенностью сказать, что в конце концов больше всего пострадаю я сам, ибо, как только обнаружится моя ложь (а она вне всякого сомнения обнаружится), меня осудят за то, что я был так низок, и все, что бы я потом ни сказал в порицание этого человека, пусть даже это будет сущая правда, сочтут клеветой. Если я буду лгать или прикрываться двусмысленностью, а это одно и то же, для того чтобы оправдать какие-то слова свои или поступки и тем самым избежать опасности или стыда, которых боюсь, я сразу же выдам этим и страх свой, и ложь, и, таким образом, я не только не избавлюсь от опасности и позора, но лишь усугублю и то, и другое и к тому же выкажу себя самым подлым и низким из людей, – и можно быть уверенным, что ко мне так и будут относиться до конца моих дней. Страх, вместо того чтобы отвращать опасность, ее накликает, ибо тайные трусы начинают клеймить явных. Если человек, на свое несчастье, совершил какой-то проступок, самое благородное, что он может сделать, это откровенно признаться в нем – это единственная возможность искупить его и получить за него прощение. Увиливание, увертки, подтасовка, для того чтобы избежать опасности или неудобства, настолько низки и выявляют такой безотчетный страх, что человек, прибегающий к ним, заслуживает только пинка и, кстати говоря, нередко его получает.

Есть и еще одна разновидность лжи, сама по себе безобидная, но до крайности нелепая, я говорю о лжи, порожденной неправильно понятым тщеславием; такого рода ложь сразу же компрометирует саму цель, ради которой возводятся все эти хитрости, и завершается смущением и посрамлением того, кто их измыслил. Сюда относятся главным образом ложь рассказчиков и ложь историков, назначение которой – безмерно прославить ее сочинителя. Он всегда оказывается героем созданий своей фантазии: он подвергался различным опасностям, которых, кроме него, никто никогда не мог избежать; он собственными глазами видел все то, что другие люди знают только из книг или понаслышке; на его долю выпало больше bonnes fortunes,[25 - побед (франц.).] чем он вообще когда-либо знал женщин; и за один день он ухитрился проделать столько миль, сколько ни один курьер никогда не проделывал за два. Ложь эта скоро разоблачается, и хвастун становится предметом всеобщего презрения и насмешки. Так помни же пока ты жив, – только строгая правда может быть водительницей твоей по свету и, лишь следуя ей одной, ты не осквернишь ничем ни совести своей, ни чести. Это делается не только во имя долга, но и ради твоих же собственных интересов, доказательством чего является то, что отменные дураки бывают в то же время и величайшими лжецами. Стоит только присмотреться к этим людям, и ты убедишься, что я прав. Сам я сужу о том, правдив ли человек, на основании того, насколько он умен.

Письмо это ты, очевидно, получишь в Лейпциге: жду, что, живя там, ты будешь внимателен и аккуратен, и требую этого от тебя, потому что до сих пор и того, и другого тебе очень недоставало. Помни, что, когда летом мы увидимся с тобой, я очень пристально тебя рассмотрю и никогда не забуду и не прощу тебе недостатков, от которых в твоей власти было уберечься или избавиться, и что, помимо м-ра Харта, в Лейпциге следить за тобою будет немало глаз. Прощай.

XXV

Лондон, 9 октября ст. ст. 1747 г.

Милый мой мальчик,

В твоем возрасте юноши бывают обычно до крайности простосердечны и легко могут поддаться обману со стороны людей искушенных, которые потом злоупотребляют их доверием. Стоит какому-нибудь олуху или плуту сказать, что он их вруг, как они этому верят и отвечают на его притворные излияния дружеских чувств опрометчивым и безграничным доверием, которое всегда вредит им, а нередко их даже губит. Ты вступаешь в свет – опасайся же людей, предлагающих тебе свою дружбу. Будь с ними очень учтив, но вместе с тем и очень недоверчив; отвечай им любезностями, но только не откровенностью. Не позволяй самолюбию твоему и тщеславию обольщать тебя мыслью, что люди могут стать твоими друзьями с первого взгляда или после непродолжительного знакомства. Подлинная дружба созревает медленно и расцветает только там, где люди действительно доказали ее друг другу.

Есть, правда, еще одна разновидность того, что принято называть дружбой: она сближает молодых людей и какое-то время бывает горячей, но, по счастью, длится недолго. Этой скороспелой дружбе способствует случай, сводящий людей вместе за разгулом и кутежом и скрепляющий их союз бесстыдством и пьянством. Нечего сказать, дружба! Ее скорее следовало бы назвать заговором против нравственности и приличия и наказывать за нее по суду. Однако у людей хватает бесстыдства и безрассудства называть этот сговор дружбой. Они одалживают друг другу деньги на разные дурные дела; в угоду своим сообщникам они ввязываются в ссоры, присоединяясь либо к нападающей, либо – к защищающейся стороне. Они рассказывают друг другу все, что знают, а иногда и больше. Так все происходит до той минуты, пока какой-нибудь неожиданный случай не разъединит их: после этого ни один из них уже больше не думает о другом, разве только для того, чтобы предать откровенные признания, которые тот так неосторожно сделал, и посмеяться над ними. Помни, сколь великая разница существует между случайными товарищами и настоящими друзьями: очень приятный и услужливый собутыльник может оказаться очень неподходящим и очень опасным другом, и в жизни так оно часто и бывает.