Метрополис

– Около двадцати рейхсмарок.

– Что примерно в два раза больше, чем берут уличные шлюхи, – сказал я. – Так что убийца вполне мог предложить такую банкноту Фрицу Пабсту. Или Луизе. Вместо немецких денег. Не то чтобы это имело значение.

– То есть? – спросил Геннат.

– Если убийца все равно собирался разделаться с Фрицем Пабстом, какая ему разница, сколько денег предлагать? И будут ли это вообще деньги? Пока Фриц подносил их к свету, пока рассматривал, стало, вероятно, слишком поздно.

– Значит, ты полагаешь, Фриц мог солгать, что никого не подцепил?

– Необязательно. Когда тебя пытаются убить молотком, не только свежий обменный курс забудешь. Все забудешь, что неудивительно. Я бы точно забыл. В любом случае это значит, что убийца может быть англичанином. Или он хочет, чтобы его принимали за англичанина. – Я пожал плечами. – Или банкноту обронил кто-то никак не связанный с этим делом.

– На ней нашли следы зеленой краски, – сказал Вайс. – Той же, что была на Патентном бюро. Мы обратились в Банк Англии за информацией, но там смогли сообщить лишь то, что банкнота из партии, отправленной в банк Уэльса. Вперед нас это не продвинуло.

– Ну, не знаю, – сказал я. – Многим немцам легче дышалось бы по ночам, окажись убийца англичанином.

– Почему ты так говоришь? – спросил Вайс.

– Наверное, меня тревожит, что после войны мы как народ стали очень жестокими. И все еще пытаемся смириться с тем, что произошло. С нашей недавней историей.

– Прозвучало так, будто история может закончиться, – сказал Вайс. – Но боюсь, ее урок в том, что на самом деле ничего не заканчивается. Ни сегодня, ни, тем более, завтра.

– Может быть, но нельзя отрицать, что у людей появился вкус к крови и человеческим страданиям. Как у древних римлян. И, думаю, любой немец, который гордится своей страной, предпочел бы, чтобы Виннету был не из Германии, а откуда-нибудь еще.

– Хорошая мысль, – признал Геннат.

– Возможно, наш убийца – турист, приехавший за сексом, – продолжал я. – Берлин полон англичан и американцев, которые получают самый выгодный курс обмена и в наших ночных клубах, и у наших женщин. Нас надули в Версале, а теперь и дома надувают.

– Начинаешь говорить как нацист, – заметил Вайс.

– Никогда не ношу коричневое, – ответил я. – Это определенно не мой цвет.

– В Версале нас обманули не англичане с американцами, – сказал Вайс. – И даже не французы, а наше собственное верховное командование. Оно продало нам дерьмо про удар в спину. Чтобы самому сорваться с крючка.

– Да, сэр.

– Гюнтер, мне бы хотелось, чтобы ты как-нибудь встретился с доктором Хиршфельдом. Он убежден, что убийца – не мужчина, который ненавидит женщин, а мужчина, который любит женщин так сильно, что хочет стать одной из них.

– Тогда у него забавный способ проявлять любовь, сэр, – сказал я. – Мне кажется, любому мужчине, который действительно хочет быть женщиной, достаточно поступить как Фриц Пабст – купить себе красивое платье и хороший парик, назваться Луизой и отправиться в «Эльдорадо». Там полно мужчин, которые хотят быть женщинами. Не говоря уже о женщинах, которые хотят быть мужчинами.

– Это не то же самое, что стать настоящей женщиной, – ответил Вайс. – По словам Хиршфельда.

– Верно, – сказал я. – И я, безусловно, буду изо всех сил цепляться за этот факт, когда в следующий раз заговорю с незнакомкой. Настоящими женщинами рождаются. Даже уродливыми. Остальное – просто засовывание фамильных драгоценностей поглубже в буфет. Но кто знает? Возможно, убийца настолько глуп, что отрезал себе интимные части. И когда мы его арестуем, обнаружим, что у него кое-чего не хватает.

– Никто не может быть настолько тупым, – сказал Геннат. – Ведь истечешь кровью до смерти.

– Мне казалось, вы говорили, что большинство наших клиентов – тупицы.

– Да, большинство. Но то, что ты описываешь, явное безумие.

– Таких психов нет даже в Берлине, – заметил Ганс Гросс.

– Возможно, парень подошел к этому краю ближе остальных, – заявил я. – И если в стремлении стать женщиной он отрежет себе мужское достоинство, точно избавит нас от необходимости отрезать ему голову.

Вайс рассмеялся.

– Я начинаю думать, что стакан шнапса – слишком много для Гюнтера. Не слышал от него столько слов, с тех пор как мы дали ему место в фургоне. И кое-что из этого даже имеет смысл.

Я опустил окно и глубоко вдохнул влажный ночной воздух. Меня опьянил не шнапс, а табачный дым: я понял, что если когда-нибудь стану детективом отдела по расследованию убийств, то мне придется поработать над своей привычкой курить. По сравнению с этими людьми, я был просто дилетантом. И начинал понимать, почему и у Эрнста Генната, и у Ганса Гросса голоса напоминали скрежет напильника. Голос фрау Кюнстлер, как и ее маникюр, больше походил на черный кофе.

– Извините, сэр.

– Нет, я люблю, когда мои детективы говорят, потому что, как ни удивительно, мне нужна пища для размышлений, какой бы странной и экзотической она ни была. В этой машине можешь говорить что угодно. И мне, и Большому Будде. Лишь бы это не задевало фрау Кюнстлер.

– Не беспокойтесь обо мне, – отозвалась та, снимая чехол со своей «Торпеды». – Я из Веддинга и могу сама о себе позаботиться.

– Но если ты все-таки заговоришь, постарайся делать это занимательно. Мы ненавидим скучных людей. И брось этого «сэра», пока находишься в фургоне. Мне нравится, когда здесь все неформально.

Окно автомобиля по-прежнему было опущено, поскольку меня подташнивало, дождь и прохладный воздух приятно ласкали лицо. Мы остановились на светофоре к юго-востоку от Александерплац, на Фридрихштрассе, сразу за «Джеймс Кляйн Ревю», который соседствовал с «Халлер-Ревю». Оба заведения были ярко освещены и выглядели полными жизни. Полными людей. Пьяных или обдолбанных людей с кучами денег. Едва ли кто-нибудь из них задумывался о взрыве на заводе «Вольфмиум» и о погибших рабочих, коих уже насчитывалось пятьдесят человек. По крайней мере снаружи фургона вечер пятницы проходил лучше, чем внутри. Взрывы смеха и какофония джаза доносились из обоих клубов, усиливая ощущение порока и невоздержанности, которое витало в воздухе. Между заведениями стоял «коричневый» из СА с коробкой для пожертвований, словно среди завсегдатаев кто-то способен был позабыть, что нацисты хотят закрыть все ночные клубы Берлина. Швейцар «Джимми Кляйна», высоченный русский по имени Саша с зонтом, не уступавшим размерами куполу Рейхстага, подошел к нашей машине. С угодливой улыбкой, в которой недоставало зубов, он наклонился к моему окну:

– Господа, почему бы вам не присоединиться? Заходите, могу обещать, что вы не будете разочарованы. У нас полностью обнаженные танцовщицы. Семьдесят пять голых девушек – больше, чем в любом другом берлинском клубе, – чья смелость и дерзость бесподобны. «Джеймс Кляйн Ревю» с гордостью представляет вечер без морали в двадцати четырех картинах потрясающего эротизма.

– Всего один вечер? – пробормотал Вайс. – Или целый десяток?

В этот момент Саша узнал меня. Мы были давними знакомыми, еще с моей службы в полиции нравов. Время от времени он становился ценным информатором.

– Ох, простите, герр Гюнтер, – сказал швейцар. – Не сразу понял, что это вы. Решили, значит, бизнесом заняться? – Он говорил о фургоне отдела убийств и его обитателях. Надо признать, что мы действительно напоминали компанию плакальщиков. – Хотите несколько бесплатных билетов? Сегодня вечером конферансье – Пол Морган. Как по мне, у него лучшие сальные шутки во всем Берлине.

Но я почти не слушал. Мой взгляд был прикован к дверям «Халлер-Ревю»: я пытался различить звуки саксофона и гадал, какую часть музыки исполняет Роза Браун. Ясное дело, этим вечером я не собирался заходить в «Халлер», чтобы увидеться с ней. Не сиди рядом Вайс и Геннат, можно было бы сбегать и сказать на кассе, что оставленный билет не нужен и Розе не стоит меня ждать. Как бы то ни было, цвет светофора сменился, и мы поехали на поиски нашего кадавра. Полная машина упырей, которые не проявляли особого интереса ни к живым, ни к картинам эротизма, ни к эпатажу или чему-либо еще. Разговоры смолкли. Неизбежность встречи с убитым пресекает большинство нормальных бесед.

На Виттенбергплац фургон замедлил ход, затем свернул на Вормсерштрассе, в просторный двор, окруженный ухоженными домами. Офицеры в форме направляли нас светом фонарей, мы проехали в дальний угол двора. Возле крутой лестницы, которая вела в подвал, ждал старший следователь из Полицейского управления на Софи-Шарлоттплац, к северу от Ку’дамма.

Иоганн Кернер по прозвищу «Эрих Людендорф»[22 - Немецкий генерал пехоты, автор концепции «тотальной войны», в которой все средства хороши.] с чуть меньшим, чем у генерала, количеством воска на том мертвом барсуке, которого называл усами, был настоящим прусским полицейским старой школы с пикельхаубе[23 - Остроконечный кожаный шлем.] в заднице. Другими словами, он не любил современных полицейских-юристов со свежими идеями – вроде Бернхарда Вайса – почти так же сильно, как не любил умных евреев – вроде Бернхарда Вайса. Они и раньше скрещивали шпаги, но Вайс так запросто с ним разговаривал, что ты никогда не догадался бы об их вражде.

– Комиссар Кернер, рад видеть. Насколько понимаю, у вас здесь мертвая девушка, с которой сняли скальп.

– Работа Виннету, все верно. Я в этом уверен, сэр. Удар молотком по затылку и снятый скальп. Она лежит у подножия этой лестницы. Я бы сказал, что умерла рано утром.

– Дело, разумеется, принадлежит вам, пока вы не решите иначе. Но, как вы знаете, мы уже расследовали два или три подобных случая, что дает нам определенное представление о modus operandi[24 - Латинская фраза, которая обычно переводится как «образ действий».] убийцы. Так что мы можем остаться здесь в качестве консультантов, или работать вместе с вами, или взять дело на себя – как вы предпочитаете. Решение полностью зависит от вас.

Кернер взглянул на наручные часы, словно заметив, что ему давно пора спать, пригладил усы, затем привстал на цыпочки:

– Почему бы мне просто не рассказать то, что нам с моими парнями удалось выяснить, а потом покинуть вас, сэр? Уверен, вы со своими людьми знаете о таких вещах куда больше меня.

Не могу сказать, подразумевались ли под «своими людьми» те, кто сидел в фургоне, или за словами скрывалось что-то более ехидное, но, если Вайс и почувствовал себя оскорбленным, вида он, разумеется, не подал. Как всегда, проявил мастерство вежливой сдержанности и профессиональной учтивости. Он мог ораторствовать в суде, но не перед антисемитом-Пифке[25 - Пифке – прозвище, которым жители Австрии наградили жителей бывшей Пруссии к северу от Майна. В самой Германии этим словом обозначают хвастуна или воображалу.] вроде Иоганна Кернера.

– Очень великодушно с вашей стороны, Иоганн. Спасибо. Итак, расскажите, что, как вам кажется, вы знаете.

– Ева Ангерштейн, двадцать семь лет. Проститутка дня жалованья. Служила стенографисткой в компании «Сименс-Хальске» в Сименсштадте и снимала комнату на дальнем конце Ку’дамма по адресу Хайльброннерштрассе, двадцать четыре. Мы нашли офисную одежду в большом матерчатом саквояже, который, как предполагаем, должен был принадлежать ей.