Футурист Мафарка. Африканский роман

Между тем своды казарм, стоявших за оградой, распухли от птичьего, женского и детского визга, прорезаемого проклятьями и звучными плевками рассерженных офицеров, которые, на ходу, без конца, считали мужчин и женщин, прогоняя их по три, ударами плетей.

Ржание лошадей, мычание быков, шум цепей, крики негров в ярме скандировали монотонное журчание этого большого невидимого стада; за его движением можно было следить по пыли, которая поднималась медленно из глубины улиц, как будто между обрушивающимися стенами.

Воздух был переполнен; раскаленный добела и охристый воздух, в котором голоса надсмотрщиков, казалось, прорывали черные дыры.

Иногда, завядший ветерок пустыни с трудом, словно усилием изнуренной руки, приподнимался, и тогда шквалы зловония проходили по городу; кислое и прогорклое зловоние, которое хватало и облепляло ноздри.

Мафарка-эль-Бар раздул свои ноздри, еще засыпанные красным песком битвы, стараясь выдохнуть этот фосфорический дух, который напоминал о несчетном количестве черных трупов, усеявших долины и поджаривавшихся на солнце, совсем близко от города.

Этот запах шел со всех сторон горизонта, этот ужасный запах падали; но его больной яд особенно сильно тянулся с запада, оттуда, с трагического моста Баламбола, откуда в этот момент было слышно знаменитых жирафф войны, ужасных чудовищ из дерева и стали, пестрая шея которых непомерно вытягивалась и которые приближались быстрым и колеблющимся аллюром.

Долго главный вождь слушал их неровное покачивание, которое отдавалось даже в утробе города, как поток лавы в глубинах вулканических ям; потом вождь снова нагнулся и спросил старшего капитана:

– Где Муктар?

– Он там, он тоже там, на баламбалакском мосту… Разве ты не видишь его малиновый тюрбан? Он заставляет своих артиллеристов починять разорванные животы трех больших военных жирафф.

– Чем они чинят?

– Корой финиковых пальм! Она гораздо крепче кожи, доставленной этим дьяволом-Сабаттаном! Из-за скряжничества этого мошенника-торговца сегодня утром запоздала наша победа.

– Что ты сделал с этим изменником?

– Я его заковал во время боя.

– В этом не было необходимости, потому что этот опасный человек меня ни капельки не пугает… Ты выпустишь его на свободу, когда все двери города будут заперты… Пусть останутся открыты для феллахов только баламболакские ворота… Ты будешь наблюдать за этим проходом, так же как и за тюрьмой Гогору. Кстати каков аппетит нашего дорогого пленника?

– Ваш дядя Бубасса сегодня скушал два полных блюда галагуа и рулет из карамендинов[43 - Галагуа (Hallahua) – от арабского halawa, т. е. «халва». Эта восточная сладость уже была известна в России, но Шершеневич, видимо, просто не узнал это слово в необычной транскрипции. Карамендины (karamendin) – пастила, листы спресованного и высушенного абрикоса. (Здесь и далее – примечание редактора)].

– Тем лучше для него! Абдалла, скажи моему брату Магамалу, чтобы он немедленно послал разъезды во все стороны и через час возвратился бы с точными сведениями!

Но так как солнечный квадрат башни Гогору показывал полдень, Мафарка-эль-Бар взошел на террасу цитадели, чья раскаленная и меловая масса, казалось, плывет в небе, как облако, на волнующиеся верхушки финиковых пальм, в нежном ворковании счастливых горлиц.

Ловким движением он освободил свои бронзовые плечи из туники и, голый до пояса, поднял руки, на которых были вытатуированы птицы, и запел своим большим голубым голосом:

– Аллах! Аллах! Аллах!

Он был ловок и широкоплеч, как молодой, непобедимый атлет, вооруженный для того, чтобы кусать, душить и поражать. Его слишком компактное, слишком живое и почти что неистовое, покрытое пухом, как у хищников, и мраморным крапом, как у змеи, тело, казалось нарисованным красками удачи и победы, как кузов отличного корабля. И свет любил его должно быть безумно, потому что не уставал ласкать его грудь, завязанную нетерпеливыми корнями, его бицепсы из дуба и беспокойную мускулатуру ног, которую пот подчеркивал резкими отблесками.

Его открытое лицо, с квадратными челюстями, было прелестного терракотового цвета. Рот большой и чувственный. Нос тонкий и немного короткий; взгляд цепок. Его глаза золотой лакрицы сильно пылали на солнце; они были посажены слишком близко друг от друга, как у хищных животных. Глаза естественно расплавлялись под бахромой век, увеличивая матовую бледность тихого лба, обрамленного, с непоколебимой волей, густыми короткими и низко посаженными волосами.

– Аллах! Аллах! – пропел он голосом, в котором еще была прозрачная и аквамариновая звучность; который, казалось, проплыл море.

И в самом деле, с континента на континент, во всю прыть летел его голос, перелетая эту пеструю волну церквей и куполов, эти кишащие толпами площади, эти величественные прибои зелени, заключенные в меловую плотину оград, которые обозначались стоящими на некотором расстоянии друг от друга башнями; летел, повторяя до границ пустыни голубое эхо:

– Аллах! Аллах! Аллах!

Это был сигнал для отдыха, данный главным вождем изможденному утренней битвой огромному войску арабов, которое хрипело в узких переулках громадного города, как подземная, угрожающая вода.

Войска почти не было видно, но его дымящийся пот и трагическое дыхание поднималось клубами, как из окон бани, к небу, где еще продолжалась битва.

Там, наверху – ливень зеленых стрел, щетина черных пик, обвал раскаленных глыб на расплавленную грудь солнца, которое, стоя совершенно голым на зените, еще защищалось доблестно, вертя над головой ужасный, белый палаш, фантастическое колесо. Лицо солнца стало похоже на яростный желток, катящийся во всю прыть между воинственным танцем распыленных лучей, между дракой кимвалов и щелканьем восторженных знамен, посаженных безумьем на отдаленных верхушках и на мягких диванах холмов, и там дальше, на упрямых островках, разбивающих волны сапфира, всюду, всюду, дальше… видите ли вы их? В безграничном веере горизонта, который опускается на землю огромным, отважным и нелепым дыханием вечности!..

– Аллах! Аллах!.. – ответил ему сероватый муравейник солдат на оградах, стены которых, вышиной в сто локтей, ослепляли, как такое же количество зеркал, гигантских зеркал, и в амбразурах, имевших форму бурнусов. В это время песчаные равнины зенита вздрагивали под галопом солнца, которое скакало без седла на своей неукротимой, черной кобыле охваченной судорогой от скорости: вот ее ослепительная пена, вот ее треплющаяся грива!.. Запрокиньте голову и вы увидите золоченые сапоги солнца, которые висят, прыгая на одном месте… Но берегись ее безумно-горячих выделений, которые, тяжеловесно падая с огромной высоты, убивают людей и животных!..

– Аллах! Аллах! – ответила наконец толпа голубых тюрбанов, копошащихся в глубине рынка и на террасах, перегруженных сверкающими металлами, живящими коврами и клетками болтливых птиц.

Город Телль-эль-Кибир вот уже два дня, как принял необычный вид: нельзя совсем было двигаться по улицам, заваленным народом, по улицам, где иногда проезжали телеги, на которых люди стояли, цепляясь друг за друга и подскакивая, как огромные, плохо завязанные пакеты. Но толчки толпы каждую минуту останавливали лошадей; и эти жалкие повозки, неподвижные, со своими яростными кучерами, были похожи тогда на пловучие в течении разрушительного потока островки. Там и сям ссоры образовывали водовороты рук и поднятых палок, чем шумно забавлялись женщины и дети, которые перевешивались через сквозные балконады мечетей.

Мечети, как и другие здания, были облеплены жителями пустыни, которые бежали перед наводняющей армией Брафана-эль-Кибира.

Через ворота города ввергались целые племена, словно такое же количество ручьев, текущих в одну и ту же цистерну. Беженцы толкали перед собой свои богатства, наваленные на повозки, запряженные буйволами.

Но вдруг радостная весть оббежала все террасы, заставляя сердца всех стучать от радости, как ветер заставляет стучать створки дверей.

Говорили, что Мафарка-эль-Бар только что, смелым ударом, низверг с трона своего дядю Бубассу и тотчас же взялся за защиту города, приняв верховное командование армией.

В этот вечер копья часовых на укреплениях вдруг заблистали победной надеждой, которая не была обманута.

В самом деле, грудь Мафарки, более сильная, чем плотина, отшвырнула океан черной смолы, окаймлявший бурые холмы у горизонта под шелковистым скольжением больших полосатых облаков с бирюзовой верхушкой.

Разве не к Мафарке навстречу шли, чтобы засвидетельствовать свое глубочайшее почтение, они, эти лучезарные, воздушные китообразные, с блестящими плавниками, с эластичной развязностью осанки, восхищавшей взор, сладострастно плывущие в чистом небе к городу Телль-Эль-Кибиру?

И ветер тихо притягивал их; ветер знойный и голый, с мелодическим телом, облитым морской солью, как тело нырятеля; ветер-эквилибрист, прыгающий мимоходом на цитадель и кидающий к ногам Мафарки фиолетовые ароматы, едкие зловония и красные крики матросов.

Потому что весь флот приветствовал Мафарку, как своего адмирала, и скользил своими светлыми флагами вдоль снастей, как искры умирающего пожара.

Мафарка нагнулся вниз, чтобы посмотреть на находящиеся в трехстах локтях под ним трепещущие, золотистые шелка моря, необъятно сотканные нитями света, которые лились из мотка облаков, и ткались в мерном движении гигантского станка.

Мафарка медленно обошел террасу, порой облокачиваясь на перила, до которых доходило поочередно щелканье парусов, хриплый визг блоков, ржавое хрюканье свиней и лиловое рычание быков, которые жаловались в подводных глубинах ферм.

Внезапно Мафарка обернулся, как от прикосновения ночной птицы. Каим-Фриза, великий начальник земледельцев, склонялся сзади него.

У прислонившегося к балюстраде Мафарки вырвался жест отвращения при виде этого безобразного карлика, задыхающагося в своей грязной, рыжей одежде и вытягивающего минутами из плеч маленькую, черепашью голову.

Король не мог подавить чувство отвращения, внушаемое ему этим скрытным и жалким существом, несмотря на громадные услуги, которые оказывал своим знанием и авторитетом среди феллахов Каим.

– Держись на расстоянии, мой друг, потому что от тебя несет навозом! А у меня, право, удивительно деликатные ноздри, особенно сегодня, после всех запахов трупов, которыми меня наградил Господь. Ага! Я знаю, что тебе неприятны мои шутки… Ну, что же ты хочешь мне сообщить?.. Знаю, знаю… Ты пришел умолять меня прекратить войну, дабы не уморить с голоду народ… Нищета деревень! Я все это знаю! И мне плевать на это!

Потом, взяв его за руку:

– Ну, иди, – сказал он. – Ага! Видал ли ты когда-нибудь более плодородную страну? Посмотри на эту чудную местность, дрожащую под расчетливым и точным взглядом солнца… О! Солнце – это наш первый земледелец, величайший и важнейший африканский земледелец! Оно как раз бросило свою кобылу войны и ты увидишь, ага! как оно сумеет одно, на скорую руку, сделать работу целого феллахского народа!

В самом деле, под своим громадным тюрбаном массивного золота, алчное светило было голо с головы до ног и все в поту. С его огромного стана струился серый пот, и его обширная грудь, белая от жара, задыхалась на земле, в то время как оно само вездесущее беспрестанно работало.

– Эге! Ваше Величество имеет право шутить!

– Конечно, Каим, конечно! Я хочу шутить и имею на это право; или, может быть, ты полагаешь, что эта куча мертвых может омрачить мое ликование?! Твои разговоры надоедают… Ага! Ты начинаешь дрожать!.. Ты боишься!.. Ну, ну! Я не сержусь на тебя! Дело в том, что я очень доволен добычей!.. Великолепная добыча!.. Великолепная, ты знаешь! Двести ружей, шесть тысяч негров, четыре тысячи негритянок, триста волов!.. Как? Это тебе ничего не говорит?.. Да ты в этом ни черта не понимаешь!