В Зырянском крае. Охотничьи рассказы

– Не радуйся прежде времени: цыплят по осени считают.

– Вот его и в торока долгоносую животину; вишь, зенки-то выпучил!.. Ну, теперь на Вязовик пойдемте, уток шерстить, да потихоньку: ведь первые-то озерины близехонько, – проговорил Абрам скороговоркой и шепотом.

Абрам имел прежде необыкновенное пристрастие к утиной охоте. Не было для него потехи более веселой и приятной, как в глухом, заплывшем тиною, травянистом озерке травить русскою собакою линяков. Тут он исполнялся весь охотничьей страстью. По пояс в воде или, правильнее, в грязи, с острогою[5 - В пришексненских местах молодых уток и молодых утят бьют острогою, несколько похожею на острогу, употребляемую при лужении рыбы.] в руке, не обращая внимания ни на томящий летний зной, ни на комаров, тучами опускающихся на его смуглую кожу, залезающих в уши, за уши, в ноздри и глаза, ни на слепней, кусающих в кровь, он действует, бывало, и направо и налево с необыкновенною ловкостью и сметливостью смертоносным для уток оружием. Неизменным товарищем его в этих подвигах был Злобный – любимая его собака. Она выгоняла ему линяков и уток из густой осоки, с кочковатых берегов на средину озерка, где Абрам уже и расправлялся с ними по-своему. Около половины поля, в пору линьки селезней и оперения молодых, число несчастных жертв Абрама, бесчестно им побиенных, восходило до весьма значительной цифры. Целую ношу иногда тащит он домой и только что успеет сложить ее, как уже и пустится в похвальбу своей доблестной удали. Впоследствии он познакомился с более интересною охотою: начал стрелять влет, сошелся с охотниками-любителями, рискнул было похвастать пред ними успехами в охоте на уток, но те на первых же порах осмеяли эту страсть и прозвали его утятником, уткодавом. Это заставило его мало-помалу отстать от охоты на уток с острогой и дворняжкой, но в душе он все-таки таил к ней теплое чувство и хотя уже стыдился высказываться, однако же уточка кряковая и шилохвость были для него знатною добычею, из которой можно изготовить прекрасную кашицу с овсяными крупами, что было любимым кушаньем Абрама.

Узенькой, полузаросшей тропочкой, пролегавшей лесною чащею, тихонько подошли мы к вершине Вязовика. Вязовик – крутоберегий, омутистый ручей, затянутый болотными растениями, – аиром, резцом, частухой и широколиственными лопухами. По берегам его густо разрослись черемушник, малинник, ежевичник, смородинник и ветла, свесясь к воде непроницаемым шатром. Утки любят Вязовики. Им привольно жировать под густою нависелью, щелучить мутную воду и укрываться в длинной, косматой осоке, растущей под берегами. Тут и стрелять их ловко: из-под берега, из-под самых ног, свечой поднимается тяжелый кряковень, и как, бывало, шарахнешь его из коротенького ружьеца, то не один раз перевернется он в воздухе и, заломив крылья, шлепнется в воду и уж не шевельнется, а только покачивается слегка волнением, происшедшим от его падения. Я пошел по правой, Абрам по левой стороне. Армиду пустили в кусты… Легким посвистываньем и иногда шепотом произносимыми словами: ищи, ищи! шаршь, шаршь! – понукал Абрам собаку и зорко следил за ее иском.

Первый омут нам не дал ничего. На протоке во второй омут собака остановилась.

– Тибо! – закричал Абрам протяжным голосом. – Готовы? – спросил он, обращаясь ко мне.

– Готов!

Армида бросилась. Из осоки поднялся кряковень, пробился сквозь смородинный куст, на секунду запутался в вершинах смородинника и потом вытянул в линию. Я приложился и выстрелил: кряковень пал.

– Скатил! – закричал Абрам с другой стороны.

– Разумеется! А то как же?

– Вот как я его из левого-то хватил!

– Нет, не ты, я стрелял из правого.

– Как вы стреляли? Да ведь я убил кряковня.

– С чего ты взял? Я убил.

– Как вы убили? Да ведь я стрелял-то.

– Да ведь и я стрелял. На, смотри! – Я опустил шомпол в правый ствол, и Абрам убедился, что из него было выстреляно.

– Вот и у меня! – И он в свою очередь опустил шомпол в левый ствол и тоже убедил меня, что стрелял по кряковню.

– В один рази ахнули. Кто же убил-то? Вот какая еще история вышла!..

– Ну кто бы ни были, а дичь наша. Возьми да весь в торока или прячь в ягдташ; Армида же кстати и вынесла его на твою сторону.

– А коли мне в ягдташ, так и дичь моя. Пораз с Александром Михайловичем мы этак ахнули по одному, я немножко попрежде, с моего выстрела и повалился. Да нет, тот оттягал у меня, закричал: «Я убил, мой, мой!» Спорить не приходилось – уступил. А какой селезнина важнющий был.

Во всех важных и не важных охотничьих случаях Абрам любил ссылаться на Александра Михайловича. Это был его любимый охотничий авторитет. Он уважал его за меткую летовую стрельбу, за сметку и неутомимость в поле. Чтобы познакомить с ним читателей, привожу здесь письмо одного моего знакомого, написанное по поводу приезда Александра Михайловича в наши края на охотничье поприще. Письмо интересно – прочтите!

«Здравствуй! В вашу сторону отправляется завтра на пароходе один мой приятель, страстный ружейный охотник Александр Михайлович Кондачев. Рекомендую его тебе как отличного стрелка и как человека, обладающего особым оригинальным тактом в деле охоты. Во-первых, он прежадный на дичь, что и стать истинному охотнику. Уж если случится сделать с ним выстрел в одно время по одной птице и убить, он непременно ее оттягает: моя, говорит, да и все тут, хоть тресни. Я, конечно, объясняю это тем, что не дорога дичь, а дорого убить ее, приятно чувствовать ее в своем ягдташе и вывесить в торока, чтоб видно было другим, что, вот, мол, это я убил! Да и самому весело иметь внутреннее убеждение, что это, дескать, убито мною. Ваша собака сделала стойку, а уж он тут и подлетел. Спросите: зачем вы? ведь моя собака стоит, что ж вам нужно? – Да я, говорит, так, ничего! Может, вы промах сделаете. И станет тут на руке, точно черт на плечи сядет; да хоть бы молчал, а то так и зудит: не давайте порываться собаке, выдерживайте, смотрите – кажется, придается против солнца. Тут, смотришь – фрр – бац! – и промах, а он и подцепит. Черт вас тут сует, Александр Михайлович. Подите вы прочь! – Да кто же вам велит делать промахи; я не виноват, а после вашего промаха я имею право стрелять. Потом опять та же история. Наказание. Да что еще делывал: просто возьмет да и убьет из-под вашей собаки, не дожидаясь вашего выстрела. Браните его, пожалуй, ему что за дело: дичь-то ведь в его ягдташе. А уж порочить других охотников страсть его; и поршков-то мы стреляем (он ужасно любит технические охотничьи выражения), и собаки-то наши плохо ванзируют, и он-то и выстрела ни почему не дает, кроме красной дичи, и бьет-то он все старых, матерых, и собака-то его аппелистая и ногастая и черт знает какая, и чутье-то у нее на десять верст… А чего: раз как-то ввел я его Султана в самую середину тетеревиного выводка, так даже и не прихватил, носом не повел. – Дичь отыскивать он мастер превеликий. Живет он в городе, в Р…ском уезде, со дня его поселения, дичи, по этой причине, все меньше и меньше. Если он тут проживет лет десять еще, то можно надеяться, что дичь под конец совсем переведется. Он знает, например, сколько выводков тетеревиных в таких-то кустах, сколько холостых маток, сколько чернышей; а кусты, надо заметить, верст на пять в квадрате. Начинает их отыскивать. Отыщет семь штук. – Пойдемте, Александр Михайлович, – говоришь ему: уж больше нет. Нет, есть еще восьмой, и восьмого отыщет и пойдет домой или в другое место; а без того, пока не отыщет, не пойдет. Если же случится поднять девятого – это, говорит, из таких-то кустов перелетел; там было их пять, теперь осталось четыре. Действительно, там окажется только четыре. Раз как-то утащил он меня в р…ском уезде за утками. Подходим к болотнике, – болотника маленькая, дрянная, там сям кочка, кое-где травники; а он так и ищет, так и понукает Султана. – Полноте, Александр Михайлович, да тут нет ничего! – Нет, есть выводок. – Какой тут выводок, Александр Михайлович, где ему здесь вестись. Ну вот, вы еще заверяете; тут выводок кряковых, восемь штук, и между ними еще один хромой! Мы искали, искали, но выводка не оказалось. Александр Михайлович пустился ругать Рудневых, говоря, что это они, мошенники, его меченую дичь подобрали. Действительно, оказалось после, что Рудневы взяли на этом месте восемь штук кряковых уток и между ними одного хромого. Вот каков Александр Михайлович!.. Он в Р…ском уезде – козел в огороде: берегите ваши места»…

Конечно, в этом письме оказалось несколько красненьких словцов относительно Александра Михайловича; но не менее того верно, что он в стрельбе дока и в отыскании дичи действительно первостатейный мастер. Каких уловок и хитростей не употребляет он, чтоб разведать, где хорошая тяга вальдшнепов, где показались бекасы и дупеля, где видели выводок тетеревей или куропаток. Еще весною, как только начнет спариваться дичь и садиться на гнезда, шныряет он верст на пятнадцать в окружности по всем трущобам и крепям, подмечая куропаточьи, вальдшнепиные и тетеревиные гнезда, и если где удастся их отыскать, то он бессонно за ними наблюдает, рассчитывает время вывода молодых, дает им достаточно подрасти – и уж непременно всех переколотит. Отправляясь на охоту верст за двадцать пять, он полный ягдташ набивает пряниками сусленниками, явится в деревню и целую ватагу соберет около себя мальчишек. Мальчишки летом и коров в поле гоняют, и по грибы и по ягоды ходят в лес, по болотным низям собирают дидли[6 - То же, что дудуник лесной, травянистое растение из семейства зонтичных.], по лугам – щавель, следовательно, чаще всех наталкиваются на куропаточьи и тетеревиные выводки. Пряники заставляют разговориться мальчиков. Разлакомленные сусленниками, начнут они ему рассказывать, что и тут-то видели тетеречку, и там-то тетеречку с цыплятками. Александр Михайлович отлично сумеет воспользоваться сведениями, вытекающими из этого живого источника, и возвращается с поля с ягдташем, плотно набитым дичью.

От природы сухощавый, слабосильный, маленький ростом – Александр Михайлович переносит неимоверные труды и тяжести на охоте. Отправляясь на поле куда-нибудь подальше дня на два, на три, тащит он в летний зной не поморщившись следующий запас: жестянку с сахаром, жестянку с чаем, вместительный стакан, порох и дробь запасные, сухарики и попутники – все уложенное в просторный, увесистый ягдташ. На кушаке у него висит медный чайник, за кушаком заткнут топорик, а за плечами на ремнях закинута скатанная офицерская парусинная палатка. Это он отправляется налегке в отхожее поле. Пришедши на место, он разбивает на избранном пункте палатку, спит в ней по ночам и нежится в полдневный зной.

Да извинят меня за отступление, сделанное по поводу почтенного моего друга, Александра Михайловича. Охотничьи способности его были так замечательны, что я не утерпел, чтоб не познакомить с ними при теперешнем случае собратов по искусству и по страсти. Затем продолжаю начатый рассказ. Без замечательных особенностей докончили мы обход Вязовика, убив еще по паре уток и сделав несколько пуделей по чиркам. Солнце своротило с полудня. Потребность отдыха и пищи становилась ощутительною.

На маленьком пригорке, под тенью стога и ветвистой ивы, расположились мы для подкрепления своих сил. Открыто расстилался пред нами широкий луг со множеством стогов, в беспорядке разбросанных и там и сям. Это Шуйгские Чисти. Посредине их извивалась травянистая речка Шуйга, а за нею темнел вдали сплошной грядою хвойный лес. Небо было чисто; только с северной стороны на горизонте столпилось несколько кучевых облаков, фантастически выдвинувшихся наподобие отдаленных гор, увенчанных снеговыми вершинами. Как горы же, стояли они неподвижно и неизменчиво. В воздухе ни малейшего ветерка: грудь дышала легко и свободно. Неутомимые путешественники – пауки плыли на своих воздушных гондолах куда-то в неведомые страны. Скоро ли они найдут конец своему путешествию и где он, этот конец?! Господи! Какой широкий простор, какая безграничность мира!..

– Что, устал? – спросил я Абрама, с завидным аппетитом уписывающего пирог сметанник и яйца вгустую.

– Устать-то не устал, а проголодался-таки порядочно.

– Это я вижу.

– Оно червячка-то заморишь, так лучше – да живот не бурлит.

– Конечно лучше. Вон какой-то охотник бредет.

От Шуйги приближался к нам высокого роста человек с ружьем и русскою собакою.

– Кто бы это быть? – спросил Абрам самого себя и, сделав рукою зонтик над глазами, начал внимательно рассматривать приближавшегося.

– Кто-нибудь из сельских.

– Нет, не из сельских. А, это Голубев.

– Кто такой Голубев?

– А помните солдата в М., в инвалиде служит?

– Знаю. Да как же он сюда попал?

– В гости пришел, ведь он родом-то из нашего села.

Голубев подошел к нам. Это был видный, статный солдат, неутомимый охотник, говорун и хороший услуга.

– Здравствуй, Голубев! Давно ли здесь? – приветствовал я подошедшего солдата.

– Здравия желаем, ваше благородие! Здорово, Абраха! С неделю гощу у своих-с.

– Что забил?

– Убил парочку кряковешков, ваше благородие, а места выходил много-с: дичи нет.

– Где тебе найти дичь, на посиделках твоя дичь-то.

– Э, Абраха, не ты бы говорил, не я бы слушал, не свои ли грехи рассказываешь.

– Свои грехи, свои грехи! Не свои, а твои…

– Ну да не в том дело, – перебил я Абрама, – садись-ка, Голубев, да прикуси вместе с нами.

Голубев починился немного, однако же сел, принял от меня пару яиц и два пирожка и попросил хлебца для Буфетки.

– Что, твой Буфетка, еще служит?