Мирелла

Дети, глядевшие на нее во все глаза, очнулись – радостно захлопали крохотные ладони. Мирелла улыбнулась им. Малыши подбежали, затолкались вокруг ее ног, отпихивая друг друга.

Мирелла схватила позабытое кем-то огромное, сплошь побитое медное корыто. Она водрузила его в тени и выплеснула внутрь оба ведра. Детвора наблюдала. Мирелла подняла карапуза трех годов и усадила в корыто. Он захлопал по воде, визжа от восторга. Вскоре и прочие, ободрясь, зашлепали в свой черед. Мирелла, довольная, поглядела, как они барахтаются, и пошла прочь. Ей надобно было назад к реке, снова наполнять ведра. Но о лишней ходке она не жалела.

Наконец водоноска кончила свой труд. И унесла ноги под гневный оклик мещанина, пенявшего ей за нерасторопность. На берегу Везера она села передохнуть, опустив ступни в речные воды и радуясь тому, что одна и что улучила миг покоя.

А после вернулась к трудам. Пред бургомистровым домом супруга его руководила пополнением кладовых. Завидев Миреллу, она зазвонила, дабы налить кувшины. Ободрившись после отдыха, взвеселившись оттого, что устроила малышам купальню, Мирелла взялась за дело, напевая.

Бургомистрова жена подошла и спросила:

– Что за напев? Не знаю такого.

Мирелла замолкла, напрягшись и волнуясь, что привлекла внимание сей благородной дамы. Слуги, пыхтевшие невдалеке, оборотились, радуясь поводу отвлечься от трудов.

– Не ведаю, сударыня, – отвечала Мирелла. – Напев тот сам вышел изо рта, мимовольно.

Слуги зашептались. Дама отшатнулась, осеняя себя крестным знамением. Кто ж может выдумать песню вот так? Без приуготовлений? Не приобщившись к таинствам музыкального искусства? Бессомненно, то Диаволова работа: это он шепчет чаровские напевы в уши плутовки.

Мирелла чуяла: враждебность растет, и меж нею и бургомистровыми домочадцами точно воздвиглась вмиг стена. Она оправила прядь, что выбилась, пока она склонялась над кувшинами. Спешно разлив воду по оставшимся, простилась и улизнула прочь, пригнув голову и молясь не навлечь на себя бед. Дама глядела ей вослед, подбоченясь и хмуря брови. Но скоро вернулась к своим заботам: у нее и без этой рыжей бестии дел хватало – крыс выморить надобно. Ух, и развелось их в это лето! Столько заразы в своем доме она не видала во всю жизнь.

У городских врат плавился на солнце нищий. Само собой, он потребовал воды.

– Охота мне сегодня ноги ополоснуть, – объявил он.

Мирелла поставила ведра. Взяв одно, она наклонилась, дабы полить нищему на ноги. Нищий наслаждался. Он оглядел юницу. Та нагнулась грудью, напрягши руки и наклонив ведро, и лила воду тонкой струйкой, чтобы не расточать лишнего. Нищий задумал пощупать ее. И потянулся к бедру.

Мирелла отскочила назад.

– Эгей, дорогуша, неча недотрогу из себя строить, – оскалился нищий. – Видел я, как баловалась ты у речки со своим дружком… Эх, доброе было зрелище! Месить себя давала, что твое тесто! А мне почто свой кусок не взять? Ты чего о себе возомнила? Уж не тебе привередничать!

Нищий вскочил. Мирелла замешкалась, ставя ведро, чтобы не расплеснуть воду. Чем тот и воспользовался: ухватил ее и притиснул к себе. Водоноска попыталась вывернуться. С нищего ручьем тек смрадный пот. Мирелла едва не обмерла от зловонья.

Она всё тщилась отбиться, дивясь силище тощего верзилы. Нищий не ослаблял хватку. Он пожирал взглядом упругую кожу юницы, омытую речной водою. Как и все рыжевласые, она отличалась особой белизною лица, напоминавшей добротно взбитые сливки. Вот и захотелось ему отведать ее. Выбор остановил он на изящном ушке.

Мирелла ощутила, как липкий язык вползает в ее ухо. Будто скользкий вихлявый слизняк ввернулся к ней в череп, погоняемый зловонным дыханием. Она сжала кулаки до синевы в пальцах, – к горлу подступала гадливость.

С ними поравнялся шедший из града купец. Завидев их, он пустил шутку:

– Нищий и водоноска! – Он веселился от всего сердца. – Знать, любовь-то повсюду, даже промеж голытьбы!

И зашагал прочь, хохоча. Шутка пришлась нищему по вкусу. Он щегольски приветствовал прохожего.

Улучив миг, когда нищий отвлекся, Мирелла высвободилась. Она крепко толкнула его бедром, отчего он потерял равновесие. И рухнул навзничь. Мирелла живо схватила ведра и проворно ринулась прочь, не слушая, что вопит ей вслед нищий:

– Негодница! Ей-богу, словлю тебя, паршивка вертлявая, черт меня дери!

Мирелла спаслась, хотя бы на время: на людях нищий не побежит следом. Он прохромал три шажка, да и осел на мостовую там, где привык сидеть.

У реки Мирелла сбросила ведра наземь. И вошла в бурные воды, обтирая всё тело, дабы смыть вонь от нищего. Она зашла бы и по шею, когда б не боялась, что ее снесет волнами. Выйдя на берег, вновь повязала она свои обмотки. Затянула грудь, протиснула лоскут между бедер. Будь ее воля, охотно вернула бы она детскую худобу своих десяти лет. Да, носить ведра было тогда тяжелей. Но и стеречься надо только палок, а их боялась она меньше, нежели блудливых рук.

Мирелла решила держаться от нищего поодаль. Одной предосторожностью боле. Но ей не привыкать быть настороже.

Не успела она отойти от реки, как заметила Пана. Мальчонке задавали взбучку сотоварищи. Во всё утро он множил задержки, кидался туда и сюда, но сноровки никак не хватало. Скоро терпение у горожан кончилось. Колокола затрезвонили, сзывая водоносов с соседских участков. Вот почто сыпались на него затрещины да попреки.

– Олух ты этакой! Когда живо бегать выучишься? – вопрошал Бедвик.

– Ну, поганец! Такого копуши да хлюпика в водоносах ни в жизнь не бывало! – прибавлял другой.

– Чтоб тебя скрутило! Ведра наливать полнее надо!

Речи свои дополняли они крепкими тумаками, дабы лучше внималось их добрым советам.

Всё внутри у Миреллы запылало от гнева. Хорошо им супить бровь, этаким детинам! Ужель не помнят, как детьми сами изнывали от тяжкой работы, снося неудовольство горожан?

Однако юница прикусила язык. Стань она на защиту Пана, ее, несомненно, просто поколотят следом. Да еще вечером, в сарае, натерпеться придется.

В остаток дня она забегала понемногу в участок Пана, дабы напоить самых нетерпеливых. Бегать приходилось вдвое быстрей, чтобы и в свою часть города поспеть.

Подручный из городского трактира запросил воды. Когда Мирелла наливала бочку, явилась хозяйка. Лицо ее горело от злости. Одним пинком опрокинула она бочку.

– Что творишь, оглобля! – крикнула хозяйка подручному. – Сколько говорено, мы воды от этой рыжей девки не пьем!

Трактирщица была годов двадцати пяти и звалась Лотхен. В ту пору добрый трактир определялся тем, насколько хороши в нем яства, ароматны вина да пригожа хозяйка. Лотхен была миловидна и пышнотела. Грудь высокая, глаз скорый, язычок острый, – она любила посмеяться с постояльцами. Не забывая придвинуть грудь или бедро поближе к разморенным брагою посетителям, дабы они обходительно возложили туда свои руки. Такая приветливость снискала добрую славу ее заведению, коим после смерти супруга правила она в одиночку.

В сей час, впрочем, лицо ее не источало радушия. Она обернулась к Мирелле:

– А ты! Что за козни тут замышляешь? В этой части не ты воду носишь! Убирайся и берегись, чтобы впредь ноги твоей поганой не было в моей кухне!

Мирелла не стала вынуждать ее повторять. Она привыкла, что ее клянут и гонят. Впрочем, прежде на нее еще не взирали так странно: беспокойно и будто с толикой испуга. Она поспешила прочь, и послышалось ей, что Лотхен процедила вослед шепотом:

– Ведьма!

Услыхав сие слово, Мирелла так и задрожала. Пощупала голову, уверилась, что волосы скрыты платком, и побежала, ссутулясь.

В развалюху, служившую им жилищем, Мирелла вошла в измождении и растерянности. Пан тоже пребывал в унынии. Он лег спать, едва покончив с похлебкой. Мирелла вытянулась рядом. Зной был жуткий, особенно наверху, в их кормушке. И как ни устала Мирелла, сон к ней не шел. В голове ее звучала какая-то назойливая ритурнель, так что никак и не отвязаться. То было чудная, одуряющая мелодия. Мирелла сомкнула очи, не зная, спит ли, бредит ли она от духоты. И представлялось ей, что ежели бьющийся в голове напев решился бы достигнуть губ, то обрушились бы на Гамельн лютые беды. Под жаркими веками являлись ей вереницы переулков, кои обегала она каждый день. Всё виделось кроваво-алым, как ее волосы. Горожане, сраженные неведомым лихом, умирали один за другим. Наконец видения перестали осаждать ее рассудок, и Мирелла провалилась в сон.

III

Девочка, чье место – самый низ

Заметив, сколь обильно льется солнце в щели между стенных досок, Мирелла подскочила. Вот же разморила духота, чума ее возьми! Проспала! Проворонила утренний разнос! Но вдруг Мирелла успокоилась. Ибо заслышала тяжелое сопение сотоварищей и вспомнила, что нынче утро прокаженных.

Во всей Священной империи германской прокаженные изгонялись из городов. Едва приметив у себя признаки недуга, они уходили в лепрозории, поселения, где и жили всем скопом. Входить в церковь, в трактир, на мельницу, рынок или в мыльню им было заповедано. И ежели покидали они стены лепрозория, предписано им было крутить трещотку на каждый пятый шаг и закликать, дабы всякий, слыша, что они идут, укрывался подальше. Ибо самое ничтожное касание до недужного могло стать роковым.

В Гамельне прокаженные изгонялись так же. Но бургомистр, по великому милосердию своему, пожаловал им особое право. Одно утро в месяце отводилось им на то, чтобы могли они войти в город и просить подаяния либо навестить свои семьи.

Среди тех же, кто в добром здравии, сей «день прокаженных» звался «днем сонного утра». В такое утро горожане замыкали калитки на засов, а окна на ставни и хоронились в четырех стенах (даже нищие, не имея крыши над головой, прятались в церкви). Посему прокаженные могли вволю разгуливать по пустынному граду.

Водоносы, как и все прочие жители, оставались бездельны. Мирелла отважилась на многотрудный подвиг расчесать Пановы вихры. Она и так и сяк запускала в лохмы его деревянный гребень, расплетая колтуны и вылавливая вшей. Годы водоносного труда загрубили и усыпали мозолями ее ладони, однако пальцы сохранили тонкость и проворство. Она осторожно пробиралась ими в гущу Пановых волос, он же с наслаждением вверил ей свою голову и закрыл глаза.