Ларк-Райз

– Пол-ков-ник; это же ясно как день. О чем ты только думаешь, дитя? Чему только учат в школе в наше время!

Миссис Брэби, явно обидевшись, несколько недель кряду не угощала Лору мятными леденцами, и девочка это заслужила, ибо не стоит поправлять старших.

Был один мужчина, который трудился на одном поле с женщинами. Это был нескладный стареющий бедняк, не отличавшийся большой силой, и его держали на половинном жалованье. Звали этого человека Элджи, он происходил не из местных, а внезапно появился в округе много лет назад и о своем прошлом никогда не упоминал. Он был высок, тощ и сутул, с водянистыми голубыми глазами и длинными рыжими бакенбардами. Порой, когда Элджи распрямлялся, можно было заметить у него последние следы военной выправки, были и другие основания предполагать, что некогда он служил в армии. Во хмелю или навеселе он, бывало, начинал фразу: «Когда я служил в гренадерском гвардейском…», но всегда осекался. Хотя на высоких нотах его голос срывался и часто сходил на визг, в нем все же можно было смутно различить произношение культурного человека, так же как в осанке – армейскую выправку. А главное, вместо того чтобы чертыхаться и браниться, как другие мужчины, Элджи, когда его удивляли, восклицал: «Клянусь Юпитером!», что страшно всех веселило, но едва ли проливало свет на его тайну.

За двадцать лет до того он во время грозы постучался в дом своей нынешней жены, которая всего лишь несколько недель как овдовела, и попросил ночлега, да так там и остался, однако никогда не получал писем и не рассказывал о своем прошлом даже супруге. Говорили, что в первые дни работы в поле нежные руки Элджи покрылись волдырями и кровоточили. Поначалу он, должно быть, возбуждал в Ларк-Райзе немалое любопытство; но оно давно угасло, и в восьмидесятых годах его считали «малосильным бедолагой», над которым можно вволю подшучивать. Элджи был молчуном и безропотно трудился, сколько хватало сил. Единственное, что выводило его из равновесия, – это редкие приезды немецкого бродячего оркестра. Заслышав духовые и громкое «пам-пам» барабана, он затыкал уши пальцами, убегал через поля куда глаза глядят, и в тот день его уже никто не видел.

В пятницу вечером, закончив работу, мужчины гурьбой являлись на ферму за жалованьем. Его вручал им из окна сам фермер, и в знак признательности они неловко расшаркивались и почтительно подносили руки ко лбам. Фермер был слишком стар и тучен, чтобы скакать верхом, и хотя он по-прежнему ежедневно объезжал свои земли в двуколке, ему приходилось держаться дорог, так что большинство своих батраков видел только в день расчета. Кроме того, если у него имелась причина для недовольства, то он высказывал его именно в пятницу вечером. Его претензия могла быть такого рода: «Эй вы! Чем вы там занимались в Кози-Спинни в прошлый понедельник, когда должны были чистить канавы?» – и на нее всегда можно было возразить: «Зов природы, сэр». Реже звучало обвинение, ответить на которое было труднее: «Я слыхал, в последнее время ты не слишком-то стараешься, Стимсон. Так не годится, ты ведь знаешь, не годится! Надо отрабатывать свои деньги, если хочешь здесь оставаться». Зато нередко звучало: «Ну, Ходок, вот тебе, дружище, новый блестящий золотой полсоверен. Смотри не истрать его сразу!» – или начинались расспросы о какой-нибудь роженице или страдающем ревматизмом старике. Фермер мог позволить себе быть обходительным и приветливым: всю неприятную работу выполнял бедный Старик Понедельник, которому он за это и платил.

Вообще же фермер был не жестокосерден и понятия не имел, что тянул из своих батраков все жилы. Разве они не получали обычное полное жалованье, без вычетов за простои в ненастье? Как им удавалось жить и содержать на такую сумму семьи – это их личное дело. В конце концов, много ли им надо, ведь к роскоши они не привычны. Сам-то он любил полакомиться сочным филеем и выпить бокал хорошего портвейна, но на беконе и фасоли лучше работается. «Хорошая печень – хороший работник», – гласила умная старая деревенская поговорка, и сельский труженик старался ей следовать. А кроме того, разве всех батраков по меньшей мере раз в год не потчевали отличным обедом на празднике в честь окончания жатвы и говядиной на Рождество, когда фермер забивал животное и оделял мясом, супом и молочными пудингами всех, кто недужил, стоило только попросить и сходить за ними.

Хозяин никогда не вмешивался в работу, пока его батраки трудились на совесть. Никогда! Сам он был убежденным консерватором, ревностным тори, и они об этом помнили, когда шли голосовать; но фермер не пытался повлиять на них во время выборов и не спрашивал потом, за кого они отдали голоса. Ему было известно, что некоторые хозяева так поступают, но, по его мнению, это была грязная, постыдная махинация. А что касается надзора за посещением церкви, то это ведь пасторская забота.

Хотя работники при любом удобном случае обманывали фермера и называли за глаза Господом Всемогущим, он был им по душе. «Неплохой старик, – говорили они, – и вносит свою лепту землей». Всю ненависть они приберегали для управляющего.

Есть что-то волнующее в дне выдачи жалованья, даже когда оно невелико и уже распланировано на самое необходимое. С золотыми кружочками в карманах мужчины шагали бодрее, и голоса их звучали радостнее, чем обычно. Вернувшись домой, они сразу отдавали полученные полсоверена женам, которые выделяли им шиллинг на карманные расходы. Таков был сельский обычай. Мужчины зарабатывали деньги, а женщины их тратили. Мужчины пребывали в более выигрышном положении. Само собой, эти полсоверена доставались им нелегко, зато трудились они на свежем воздухе, в приятной компании, работу свою любили и находили в ней интерес. Женщины, сидевшие дома взаперти, день-деньской стряпавшие, убиравшие, стиравшие и чинившие одежду, не говоря уже о постоянных беременностях и многочисленном потомстве, за которым нужно было присматривать, беспокоились и о том, как распорядиться скудными средствами к существованию.

Многие мужья похвалялись, что никогда не спрашивают своих жен, что те делают с деньгами. Пока у них хватает пищи, все худо-бедно одеты и есть крыша над головой, уверяли мужчины, они довольны; казалось, они ставили это себе в заслугу и считали себя щедрыми, благодушными, добросердечными людьми. Если жена залезала в долги или жаловалась, ей говорили: «Тебе пора научиться по одежке протягивать ножки, девочка моя». Одежку эту надо было не только умело выкроить, но использовать для нее весьма эластичную материю.

После вечернего чаепития, пока было светло, мужчины час-другой трудились в своих огородах или на наделах. Они были первоклассными огородниками и гордились тем, что выращивают самые ранние и лучшие овощи. В этом им помогали плодородная земля и обилие навоза в свинарниках; но свою роль играло и добросовестное возделывание. Секрет успеха, по их мнению, заключался в постоянном окучивании почвы возле корней растений, для каковой цели использовалась тяпка. Это занятие именовалось «цапанием». «Поцапаем старую матушку-землю, чтобы понесла!» – кричали друг другу через заборы или приветствовали деловито проходящего мимо соседа словами: «Поцапать пошел, Джек?»

Поразительно, с какой энергией мужчины трудились в огороде после тяжелого дня в поле. Они не жалели усилий и словно бы никогда не уставали. Нередко весенним лунным вечером доносился одинокий шорох вил огородника, не могущего оторваться от работы, и в окна вплывал аромат сгорающей в костре соломы. Приятно было также в летних сумерках, после знойного дня, в засуху, услышать журчание воды по иссохшей садовой земле – воды, которую принесли из ручья в четверти мили от дома. «На землю не скупись, – говорили тут. – Не посеешь – не пожнешь, пусть даже придется засучить рукава».

Наделы разбивали на две части, и одну половину засеивали картофелем, а другую пшеницей или ячменем. В огороде сажали овощи, смородину и крыжовник и немного старомодных цветов. Как бы ни гордились деревенские жители своим сельдереем, горохом и бобами, цветной капустой и кабачками, сколь бы отменными ни были экземпляры, которыми они хвастались, главной их заботой был картофель, ведь его надо было вырастить столько, чтобы хватило на целый год. Здесь были в ходу все старомодные сорта – «кленовая почка», ранний розовый, американский розовый, «желтая слива» и огромный корявый «белый слон». Все знали, что «слон» – картофель дрянной, его неудобно чистить, а при готовке он сильно разваривается; зато клубни получались таких поразительных размеров, что никто из мужчин не мог устоять перед искушением посадить его. Каждый год особенно крупные экземпляры привозили в трактир, чтобы взвесить их на единственных в Ларк-Райзе весах, и передавали по кругу, чтобы каждый попробовал угадать массу. Как говорили мужчины, после того как на участке с «белым слоном» соберут урожай, «там есть на что поглазеть».

На семена тратились совсем мало; денег и без того не хватало, поэтому полагались главным образом на семена, оставшиеся с прошлого года. Иногда ради обновления почвы обменивались мешком посевного картофеля со знакомыми, жившими на расстоянии, а иногда садовник одного из близлежащих поместий дарил кому-нибудь несколько клубней нового сорта. Их сажали и бережно ухаживали за ними, а после сбора урожая презентовали по нескольку клубней соседям.

Большинство мужчин, копая или мотыжа землю, пели или насвистывали. В те дни на открытом воздухе много пели. Пели, работая в поле; пели, едучи на телеге по проселку; пели пекарь, помощник мельника и уличный торговец рыбой, перемещаясь от двери к двери; даже доктор и священник во время своих обходов мурлыкали под нос какой-нибудь мотивчик. Люди были беднее и не располагали теми удобствами, развлечениями и познаниями, которые есть у нас сегодня; но они были счастливее. И это наводит на мысль, что счастье в большей степени зависит от состояния души (а возможно, и тела), чем от обстоятельств и событий.

IV. «Фургон и лошади»

Фордлоу мог похвастаться церковью, школой, ежегодным концертом и ежеквартальными лекциями, но Ларк-Райз не завидовал этим благам цивилизации, ибо тут имелся собственный центр общественной жизни, более уютный, домашний и в целом более популярный – пивная «Фургон и лошади» при местном трактире.

Там каждый вечер собиралось все взрослое мужское население деревни – неторопливо, чтобы надолго хватило, выпить свои полпинты, обсудить местные события, поспорить о политике или методах ведения сельского хозяйства и спеть несколько песен «для души».

Это были невинные посиделки. Никто тут не напивался: у людей недоставало денег даже на хорошее пиво по два пенса за пинту. Тем не менее пастор читал с кафедры проповеди против пивной и однажды дошел до того, что назвал ее «пристанищем порока».

– Весьма жаль, что он не может явиться туда и увидеть все собственными глазами, – заметил немолодой мужчина по дороге из церкви домой.

– Жаль, что он не может не совать нос не в свое дело, – возразил другой, помоложе.

Один из стариков миролюбиво вставил:

– Ну, это как раз его дело, если подумать. Священнику платят за проповеди, и он, ясное дело, должен найти, что осуждать.

Лишь около полудюжины мужчин держались в стороне от этого кружка, и было известно, что они «очень религиозны», либо их подозревали в «скупердяйстве».

Остальные исправно посещали пивную, занимая каждый свое личное место на лавке или скамье. Для них это был такой же дом родной, как их собственные коттеджи, и зачастую гораздо более уютный, с потрескивающим в камине огнем, красными занавесками на окнах и начищенной до блеска оловянной утварью.

Проводить там вечера, утверждали мужчины, означало экономить, ведь, если хозяин уходил из дома, остальные члены семьи могли погасить огонь в очаге и, когда в комнате станет холодно, лечь спать. Поэтому карманные расходы мужчин составляли один шиллинг в неделю: семь пенсов на вечерние полпинты, остаток – на другие траты. Унцию табака марки «Голова ниггера» для них покупали жены вместе с провизией.

Компания в пивной собиралась исключительно мужская. Жены никогда не сопровождали туда мужей; хотя порой женщина, уже вырастившая детей и поэтому располагавшая несколькими лишними полупенсами, которые можно было истратить на себя, стучалась в заднюю дверь с бутылкой или кувшином и, незамеченная, возможно, старалась задержаться, чтобы подслушать, что происходит внутри. Ребятня тоже являлась к задней двери, чтобы купить свечи, патоку или сыр, поскольку трактирщик держал позади здания небольшую лавку, и ей тоже нравилось подслушивать. Дети трактирщика вылезали из своих постелей и сидели на лестнице в ночных рубашках. Лестница вела из помещения пивной наверх, будучи загорожена только спинкой скамьи, и однажды вечером мужчины испытали легкий шок: на них сверху плюхнулось нечто, с первого взгляда напоминавшее большую белую птицу. Это была малютка Флорри, заснувшая на ступеньках и свалившаяся вниз. Мужчины усадили девочку к себе на колени, поднесли ее ножки к огню и вскоре осушили ей слезы, потому что она не ушиблась, а только испугалась.

Сквернословия эти дети не слышали, кроме случайных чертыханий, поскольку их мать пользовалась большим уважением, и за малейшее поползновение на крепкое словцо провинившегося сразу толкали в бок и шептали: «Не забывай про трактирщицу!» или «Осторожно! Хозяйка рядом». Непристойные песенки и байки, которые травили в поле, здесь тоже никогда не пересказывались; для них отводилось свое время и место.

Излюбленной темой была политика, ибо в соответствии с недавно расширенным избирательным правом голосовать мог любой домовладелец, и здешний народ серьезно отнесся к своей новой обязанности. Преобладал умеренный либерализм, который нынче был бы расценен как скрытый торизм, но в те дни считался довольно смелым. Один мужчина, которому довелось работать в Нортгемптоне, провозгласил себя радикалом, но его уравновешивал трактирщик, называвший себя «истинным тори». К удовлетворению большинства, злободневные вопросы подробно обсуждались и улаживались при взаимоуважении этих «левых» и «правых».

«Три акра и корова», «Тайное голосование», «Комиссия по Парнеллу и преступлениям», «Отделение Церкви от государства» – таковы были популярные лозунги. Иногда зачитывали вслух речь Гладстона или другого лидера, опубликованную в газете, сопровождая чтение страстными криками: «Тихо! Слушайте!» Или же Сэм, человек прогрессивных взглядов, с благоговейной гордостью рассказывал историю о том, как познакомился с защитником сельских рабочих Джозефом Арчем и пожал ему руку.

– Джозеф Арч! – кричал он. – Джозеф Арч – лучший друг батрака! – и стучал по столу оловянной кружкой – очень осторожно, потому что каждая капля была драгоценна.

Тогда трактирщик, став спиной к камину и расставив ноги, говорил с уверенностью полновластного хозяина:

– Напрасно вы, ребята, воображаете, что пошли против джентри. У них земля, у них деньги, и они останутся при своем. Где бы вы были, если б они не давали вам работу и не платили жалованье, хотел бы я знать?

И этот до сей поры не имевший ответа вопрос действовал на компанию угнетающе, пока кто-нибудь не отгонял уныние именем Гладстона. Гладстон! Великий старец! Народный Вильям! Они прониклись трогательной верой в его могущество, и все голоса дружно подхватывали:

Благослови Господь народного Вильяма,
Пусть долго вольности тропой
Ведет нас без обмана.
Великий старец, да хранит тебя Господь!

Но детям, подслушивавшим снаружи и внутри, больше нравилось, когда рассказывали страшные истории; кровь стыла в их жилах, и по спине бежали мурашки, когда они слушали про призрака, которого видели на большаке, всего в миле от того места, где они находились: перед одиноким путником внезапно начинал маячить зажженный фонарь, но тот, кто его держал, если таковой существовал, оставался невидим. А мужчина из соседнего села, проделавший шестимильный путь в темноте, чтобы достать лекарство для своей больной жены, повстречал огромного черного пса с огненными глазами – судя по всему, черта. Или же в пивной заводили речь о былых временах, когда тут воровали овец, и о призраке, который, по поверью, до сих пор обитает на том месте, где некогда стояла виселица; а не то так о безголовой всаднице в белом и верхом на белой лошади, что каждую ночь, когда часы били двенадцать, скакала по мосту в направлении городка.

Однажды холодным зимним вечером, когда звучала эта история, у ворот трактира остановил свою повозку заехавший выпить горячего бренди с водой доктор, восьмидесятилетний старик, который до сих пор пользовал больных в деревнях, раскиданных на многие мили вокруг.

– А вы, сэр? – осведомился один из мужчин. – Ручаюсь, вы много раз проезжали по тому мосту в полночь. Скажите, видели ли вы что-нибудь?

Доктор покачал головой.

– Нет, – ответил он, – не могу сказать, что видел. Но… – он сделал паузу, чтобы придать своим словам весомость, – …вот что любопытно. За пятьдесят лет, что я живу среди вас, у меня, как вы знаете, было много лошадей, и ни одна из них не могла перейти этот мост ночью без кнута. Видят ли животные больше, чем мы, я, конечно, не знаю; но говорю чистую правду, хотите верьте, хотите нет. Спокойной всем ночи.

В дополнение к этим историям о привидениях, являвшимся достоянием общественности и хорошо всем известным, бытовали и семейные байки о страшных предзнаменованиях либо об отце, матери или жене, являвшихся после смерти, чтобы сделать предупреждение, дать совет, обвинить. Но все это рассказывалось для потехи; по-настоящему в привидения не верили, хотя мало кто решился бы отправиться ночью в место, пользовавшееся дурной славой; в итоге заканчивалось тем, что говорили: «Ладно, если живые нас не обижают, то и мертвые не обидят. Хороший человек не захочет вернуться на землю, а плохому не позволят».

В газетах публиковались другие страшные истории. Ночью по улицам Восточного Лондона рыскал Джек-потрошитель, и там одну за другой находили несчастных зарезанных женщин. Эти злодеяния часами обсуждались в Ларк-Райзе, и у каждого имелась своя гипотеза насчет личности и мотивов неуловимого убийцы. У детей это имя вызывало подлинный ужас и нередко приводило их к мучительным бессонным ночам. Отец, бывало, стучал молотком в сарае, а мать тихо шила внизу; но вдруг потрошитель уже здесь – ведь он мог еще днем прокрасться внутрь и спрятаться в шкафу на лестнице!

Одна любопытная история была связана с природным явлением. Несколько лет назад жители деревни увидели в небе марширующий полк в сопровождении оркестра барабанщиков и флейтистов. По наведении справок выяснилось, что именно такой полк проходил в то время по дороге под Бистером, в шести милях от Ларк-Райза, вследствие чего был сделан вывод, что небесное видение, очевидно, являлось причудливым отражением.

Некоторые истории повествовали о розыгрышах, зачастую весьма жестоких, поскольку в восьмидесятых годах девятнадцатого века юмор местных жителей еще не отличался утонченностью, а раньше был и того грубее. Там по-прежнему существовал обычай задирать некоторых людей, выкрикивая им вслед прицепившуюся кличку или присловье. Так, одну пожилую и совершенно безобидную особу прозвали «Огонь и вода». Однажды, много лет назад, зимней ночью, когда сугробы намело по колено и снег валил не переставая, в дверь ее коттеджа постучалась компания беспутных парней и подняла эту женщину и ее мужа с постели, сообщив им, что их замужняя дочь, жившая в трех милях от Ларк-Райза, рожает и послала за матерью.

Пожилая чета, наскоро натянув на себя всю одежду, которая имелась в доме, зажгла фонарь и пустилась в путь, а шутники следовали за ней по пятам. Некоторое время они пробирались по сугробам, но дорога была практически непроходима, и старик предложил повернуть назад. Однако старуха отказалась. Преисполненная решимости помочь дочери в трудную минуту, она упорно шагала вперед, подбадривая мужа: «Давай, Джон. Мы пройдем сквозь огонь и воду!», после чего к ней навечно приклеилось прозвище «Огонь и вода».

Впрочем, к восьмидесятым годам нравы, хоть и медленно, начали меняться, и подобные истории, возможно, еще были в ходу, но уже не вызывали громкого хохота, как прежде. Могло раздаться несколько смешков, после чего наступала тишина или кто-нибудь замечал: «По моему разумению, это позор – так издеваться над бедными стариками. Давайте-ка затянем песню, чтобы избавиться от этого мерзкого привкуса во рту».

Любой период является переходным; но восьмидесятые годы были переходными в особом смысле, ибо мир стоял на пороге новой эры – эры машин и научных открытий. Ценности и условия жизни менялись везде. Перемены были очевидны даже для простых деревенских жителей. Железные дороги сократили расстояние до отдаленных местностей; в каждом доме читали газеты; машины постепенно заменяли ручной труд, даже на фермах; то, что выращивалось и заготавливалось своими силами, вытесняли магазинные продукты, в основном заграничные. Горизонты мало-помалу расширялись; на пришельца из деревни, расположенной в пяти милях, больше не смотрели как на чужака.

Но бок о бок с этими изменениями продолжала существовать и старая сельская цивилизация. Традиции и обычаи, бытовавшие веками, не исчезали в одночасье. Дети, получавшие образование в государственных школах, по-прежнему играли в старинные деревенские игры со стишками; женщины по-прежнему собирали колосья, хотя урожай снимала механическая жатка; а мужчины и мальчики наряду с новомодными эстрадными песенками по-прежнему исполняли древние крестьянские баллады. Так что, когда в «Фургоне и лошадях» выбирали песни, программа обычно являла собой забавную смесь старого и нового.